- Так вот, построить собственную субкультуру, - продолжал Морри, - вовсе не значит пренебрегать правилами общества, в котором живешь. Я, к примеру, не расхаживаю по улицам голый и не несусь вперед на красный свет. Этим мелочам я могу подчиниться. Но самое серьезное - образ мышления, ценности - мы должны выбирать сами. Нельзя позволять никому - и никакому обществу - их тебе навязывать. Возьми, к примеру, мое положение. В том, чего я должен был бы теперь стыдиться - неспособности ходить, или вытирать свой зад, или желания плакать по утрам, - ничего постыдного нет. Как и в женской полноте или в отсутствии богатства у мужчины. А наше общество заставляет нас верить, что это стыдно. А ты не верь.
Я спросил Морри, почему же он не уехал куда-нибудь, когда был помоложе.
- А куда?
- Не знаю. В Южную Америку. В Новую Гвинею. Туда, где люди не так эгоистичны.
- В каждом обществе есть свои проблемы. - Брови Морри поползли вверх - так он теперь делал, вместо того чтобы пожимать плечами. - Так что убегать без толку. Нужно создавать свою собственную культуру. Где бы мы ни жили, наш главный дефект - близорукость. Человеку надо понять, каков его потенциал, и попытаться достигнуть всего, на что он способен. Но если вокруг тебя без конца вопят: "Хочу все немедленно!" - то дело кончается тем, что в стране появляется группа людей, у которых есть все: и полиция, и военные, которые призваны удерживать бедных от бунта и захвата "этого всего".
Морри посмотрел в окно. Порой за ним слышался шум проходящего грузовика или порыва ветра. Морри внимательно вгляделся в соседние дома, а потом продолжил:
- Проблема в том, Митч, что мы не хотим поверить: в нас во всех много общего. В белых и черных католиках и протестантах, мужчинах и женщинах. Если б мы увидели это сходство, то скорее всего объединились бы в одну человеческую семью и заботились о ней как о своей собственной. Поверь мне, умирая ясно видишь это. У всех у нас одно и то же начало - рождение и один и тот же конец - смерть. Чем же мы так сильно отличаемся друг от друга? Каждый может внести свой вклад в человеческую семью и каждый может построить небольшую общину из тех, кого он любит и кто любит его.
Он легонько сжал мою руку. А я сжал его - чуть сильнее. И как на ярмарочном соревновании, где от papa молотом вверх по столбу взлетает диск, тепло моего тела как будто потекло по телу Морри вверх от груди к шее, щекам и глазам. Он улыбнулся.
- В начале жизни, когда ты младенец, без других не выжить, правда? И в конце жизни, когда ты в таком положении, как я, тоже без других не выжить, правда? - Голос Морри понизился до шепота. - Но весь секрет в том, что и в промежутке нам без этих других тоже не обойтись.
Позже в тот же день мы с Конни пошли в другую комнату посмотреть по телевидению оглашение приговора О. Дж. Симпсона. Сцена была напряженная: все главные действующие лица стояли лицом к присяжным - Симпсон в синем костюме, окруженный армией адвокатов, а в двух шагах от них - прокуроры, жаждущие увидеть его за решеткой. Когда один из присяжных зачитал приговор: "Не виновен", Конни вскрикнула: "Боже мой!"
Мы увидели, как Симпсон обнимает адвокатов. Услышали, как комментаторы пытались объяснить, что произошло. Толпы негров ликовали возле здания суда, а толпы белых застыли, потрясенные, перед телевизорами в ресторанах. И хотя убийства совершаются каждый день, это решение суда было для всех потрясением. Конни ушла из комнаты. С нее было довольно.
Я услышал, как закрылась дверь в кабинет Морри. А я все сидел, уставившись в экран телевизора. "Весь мир видел это", - сказал я себе. И тут я услышал знакомый шум - Морри поднимали со стульчака. Я невольно улыбнулся. В ту минуту, когда "Судебный процесс века" достиг кульминации, мой старик-профессор сидел на горшке.
1979 год, баскетбольный матч в спортивном зале университета Брандейса. Команда университета идет впереди, и студенты начинают скандировать:
- Мы - первые! Мы - первые!
Морри сидит поблизости. Он озадачен их криками. И вдруг прямо посреди выкрика "Мы - первые!" Морри вскакивает и кричит:
- А что страшного, если и вторые?!
Студенты смотрят на него в изумлении и замолкают. Морри садится на место и торжествующе улыбается.
Наглядные пособия. Часть третья
Съемочная группа "Найтлайн" приехала к Морри в третий и последний раз. Тон передачи был теперь совсем иной. Разговор почти не походил на интервью, больше - на грустное прощание. Перед тем как прийти, Тед Коппел позвонил не один раз и все спрашивал Морри:
- Вы думаете, это вам под силу?
Морри не был в этом уверен:
- Я теперь, Тед, все время усталый. И часто задыхаюсь. Если я что-то не смогу сказать, вы скажете это за меня?
Коппел пообещал. И тут этот журналист-стоик добавил:
- Если вам, Морри, не хочется этого делать, ничего страшного. А попрощаться я все равно приду.
Положив трубку, Морри довольно усмехнулся:
- Похоже, я его пронял.
И так оно и было - Коппел теперь называл Морри своим другом. Мой старик-профессор умудрился вызвать сочувствие даже у людей из телебизнеса.
На интервью, состоявшемся в пятницу днем, Морри был в той же рубашке, что и накануне. Морри теперь переодевался через день; и так как это не был "день переодевания", он решил не менять заведенного правила.
В отличие от предыдущих двух съемок эта проходила только в кабинете Морри, где тот уже давно был пленником своего кресла. Коппелу приходилось прижиматься к книжному шкафу, чтобы попасть в кадр.
Еще до начала съемки Коппел спросил Морри про его состояние:
- Дела плохи, Морри?
Профессор попытался поднять руку, и она едва дотянулась до живота. Выше он поднять ее уже не мог. Это и был его ответ Коппелу.
Камера застрекотала. Началось третье и последнее интервью. Коппел спросил Морри, стало ли ему страшнее с приближением смерти. Морри сказал, что нет, по правде - даже менее страшно, чем прежде. Морри объяснил, что все больше и больше отстраняется от внешнего мира: ему почти не читают газет и на почту он уже не обращает особого внимания, зато чаще слушает музыку и наблюдает, как листва меняет цвет.
Морри сказал, что знает и о других людях, страдавших от болезни Лy Герига; некоторые из них знаменитости вроде Стивена Хокина, блестящего физика и автора "Краткой истории времени". Он жил с отверстием в горле, говорил с помощью компьютерного синтезатора и печатал слова с помощью сенсора, реагировавшего на движения его глаз. Морри им восхищался, но сам бы так жить не хотел. Он знает, когда придет его время прощаться с жизнью.
- Для меня, Тед, жить - значит общаться с людьми. Выражать свои чувства. Говорить с ними. Сопереживать им… - Морри выдохнул. - А когда это прекратится, не станет и меня.
Они беседовали как приятели. И, как в прошлом интервью, Коппел спросил о том тесте "на вытирание зада", похоже, ожидая юмористического ответа. Но у Морри не было сил даже улыбнуться. Он только покачал головой:
- Я уже не могу сидеть на стульчаке прямо. Меня качает из стороны в сторону, и меня придерживают. А потом вытирают. Вот до чего дошло.
Морри сказал Коппелу, что хотел бы умереть безмятежно. И поделился с ним своим последним афоризмом: "Не лети туда сломя голову, но и не торчи тут до бесконечности".
Коппел печально кивнул. Всего шесть месяцев прошло с той первой передачи, а Морри Шварц уже явно был не жилец. Он умирал на глазах всей Америки. Мини-сериал о смерти. И хотя тело профессора постепенно разлагалось, дух его сиял еще ярче, чем прежде.
К концу интервью в кадре оставался только Морри - Коппела камера не снимала, его голос слышался где-то рядом. Коппел спросил Морри, хочет ли он что-нибудь сказать миллионам телезрителей. И, хотя у Коппела такого и в мыслях не было, прозвучало это как предложение осужденному на смерть сказать свое последнее слово.
- Сочувствуйте друг другу, - прошептал Морри, - и будьте друг другу опорой. Если бы мы этому научились, на свете было бы намного лучше жить. - Морри вдохнул и добавил: - "Любите друг друга - иль погибните вы".
Интервью закончилось. Но по какой-то причине камеру не выключили, и последняя сцена тоже записалась на пленку.
- Отличная работа, Морри, - сказал Коппел.
- Сделал, что мог, - ответил профессор.
- Как всегда.
- Тед, эта болезнь подтачивает мой дух, но она не сломит его. Она сломит мое тело. Но не сломит его.
У Коппела увлажнились глаза.
- Молодец, Морри.
- Ты так считаешь? - Морри закатил глаза к потолку. - Это я торгуюсь с Ним. Превратит Он меня в ангела или нет.
Впервые за все время Морри признался, что говорит с Богом.
Вторник двенадцатый. Мы говорим о прощении
"Прежде чем умереть, прости себя. Потом прости других".
Прошло несколько дней после интервью для "Найтлайн". Небо было мрачное, дождливое. Морри сидел, накрывшись одеялом, а я - поодаль от него, держа в руках его босые ноги. Ноги были сморщенные и мозолистые, а ногти совсем желтые. И еще в руках у меня была баночка с кремом: я выдавливал из нее понемногу на ладонь и массировал Морри лодыжки.
Еще одна процедура, которую профессору делали уже в течение нескольких месяцев, и я, стараясь удержать хоть толику того, что было возможно, напросился делать ее сам. Из-за болезни Морри не мог теперь даже пошевелить пальцами ног, хотя по-прежнему чувствовал боль, и массаж помогал облегчить ее. К тому же Морри нравилось, когда до него дотрагивались. И я теперь готов был сделать что угодно, только бы доставить ему радость.
- Митч, - сказал Морри, возвращаясь к теме прощения, - мстительность и упрямство лишены всякого смысла. И если бы ты знал, как я о них сожалею. - Морри вздохнул. - Гордыня. Тщеславие. И что нас толкает на поступки, о которых мы потом жалеем?
Важность прощения - еще один из моих вопросов. Я помнил фильмы, где патриарх семьи на смертном ложе просит позвать отверженного сына, чтобы перед смертью помириться с ним. И мне хотелось знать, была ли и у Морри нужда сказать кому-то "прости" перед смертью.
- Видишь ту скульптуру? - Морри кивнул на бюст, что стоял на полке возле дальней стены кабинета.
Я никогда прежде не обращал на него внимания. Бронзовая голова мужчины лет сорока в галстуке, с прядью волос, ниспадающей на лоб.
- Это я, - сказал Морри. - Мой друг Норман изваял этот бюст около тридцати лет назад. Мы с Норманом в свое время были неразлучны. Вместе плавали. Вместе ездили в Нью-Йорк. Я приехал к нему домой, в Кембридж, и он ваял этот бюсту себя в подвале. Несколько недель подряд работал над ним - хотел, чтобы получилось как можно лучше.
Я внимательно всмотрелся в скульптуру. Так странно было видеть трехмерного Морри, молодого и здорового, взирающего на нас с высоты. Даже в бронзе вид у него был причудливый, и я подумал, что другу Морри удалось передать не только внешнее сходство, но и дух профессора.
- А теперь грустная часть истории. Норман с женой переехали в Чикаго. А вскоре Шарлотт предстояла серьезная операция. Норман и его жена совсем пропали. Я знал, что им было известно об операции, но они ни разу не позвонили спросить, как у Шарлотт дела. Мы очень обиделись и прервали с ними отношения. Я потом не раз сталкивался с Норманом, и он пытался со мной помириться. Но я отказывался - меня не устраивали его объяснения. Я из гордости отталкивал его.
Морри закашлялся.
- Митч… несколько лет назад… он умер от рака. Мне очень тяжело. Я ведь его так и не видел. И так и не простил. А теперь мне больно…
Морри заплакал - тихо, беззвучно. Я продолжал втирать крем в его онемевшие пальцы. А он, окунувшись в воспоминания, продолжал плакать еще пару минут.
- И не только других мы должны простить, Митч, - почти шепотом продолжал Морри. - Мы должны простить и себя тоже.
- Себя?
- Да, себя. За все, что нам не удалось сделать. За все то, что мы должны были бы сделать. Нельзя увязать в сожалениях о том, чего не случилось. Это очень мешает, когда оказываешься в том положении, в котором сейчас я. Мне всегда хотелось достичь большего в своей работе; написать больше книг, чем я написал. Я, бывало, корил себя за это. Теперь я вижу: это ни к чему. Примирись. Примирись с собой и со всеми, кто вокруг тебя.
Я наклонился к Морри и бумажным платком промокнул ему слезы. Морри заморгал. Его шумное дыхание напоминало легкий храп.
- Прости себя. Прости других, Митч. Не жди. Не всем дается на это время, как сейчас дается оно мне. Не всем так везет.
Я бросил бумажный платок в корзину для мусора и снова принялся за его ноги. Везет? Я надавил пальцем затвердевшую плоть, а он этого даже не почувствовал.
- Натяжение противоположностей, Митч. Помнишь? Силы, что тянут тебя в разные стороны.
- Помню.
- Я скорблю об ускользающем времени, но и радуюсь, что у меня есть шанс поправить что можно.
Мы сидели в молчании. В окно хлестал дождь. За спиной Морри гибискус все еще не сдавался, маленький, но крепкий.
- Митч, - шепотом позвал меня Морри.
- Да? - Я теребил его пальцы, поглощенный своим занятием.
- Посмотри на меня.
Я наткнулся на его проницательный взгляд.
- Я не знаю, почему ты вернулся ко мне. Но я хочу сказать тебе… - Он замолчал - голос его будто оборвался. - Если б у меня мог быть еще один сын, я бы хотел, чтоб это был ты.
Я опустил глаза и принялся еще сильнее растирать отмирающую плоть его пальцев. На мгновение мне стало страшно: а что, если принимая это признание, я предаю своего отца? Но, подняв глаза, я увидел лицо Морри, улыбавшегося сквозь слезы, и понял: в такие мгновения предательства быть не может.
Теперь страшным стало другое - сказать "прощай".
- Я выбрал себе погребальное место.
- Где же это?
- Недалеко отсюда. На холме под деревом, возле пруда. Тихое, безмятежное. В таком месте хорошо размышлять.
- Вы там собираетесь размышлять?
- Я там собираюсь лежать мертвым.
Морри зашмыгал. И я вместе с ним.
- Ты будешь приходить меня навещать?
- Навещать?
- Так, прийти поговорить. Например, во вторник. Ты же всегда приходишь ко мне во вторник.
- Мы ведь люди вторника.
- Точно. Люди вторника. Так что, придешь?
Как же он ослабел за эти последние дни.
- Посмотри на меня, - попросил Морри.
- Смотрю.
- Так ты придешь ко мне на могилу? Рассказать о своих проблемах?
- О моих проблемах?
- Да
- И вы мне поможете их решить?
- Помогу чем смогу. Как обычно.
Я представляю себе его могилу на холме возле пруда - клочок земли, куда его поместят, засыплют землей и положат сверху камень. Через несколько недель? Или несколько дней? Я представляю, как сижу там один, скрестив руки на коленях, уставившись в пространство.
- Это будет совсем не как обычно. Я не услышу, как вы говорите.
- А… как я говорю…
Морри закрывает глаза и улыбается.
- А давай сделаем так. После того как я умру, говорить будешь ты. А я буду слушать.
Вторник тринадцатый. Мы говорим о совершенном дне
Морри захотел, чтобы его кремировали. Он обсудил это с Шарлотт, и они решили, что так будет лучше. Морри пришел навестить его давнишний друг Эл Аксельрод, раввин из университета Брандейса, которого они попросили вести похоронную службу, и Морри сказал ему, что предпочитает кремацию.
- И еще, Эл…
- Что, Морри?
- Проследи, чтобы меня не пережарили.
Раввин остолбенел. А Морри теперь мог с легкостью подшучивать над своим телом. Чем ближе он был к концу, тем больше ему казалось, что тело - лишь шелуха, оболочка души. Оно увядало, превращаясь в бесполезные кости и кожу, и потому с ним теперь легче было расстаться.
- Мы страшно боимся самого вида смерти, - сказал Морри, когда я сел рядом с ним.
Я поправил микрофон у него на воротнике, но он все равно падал. Морри закашлялся. Он теперь кашлял почти без остановки.
- Я на днях читал книгу. Так в ней сказано, что как только кто-то умирает в больнице, его сразу накрывают простыней, подвозят к чему-то вроде люка и спускают вниз. Стремятся поскорее убрать умершего куда подальше. Как будто смерть заразна.
Я возился с микрофоном, а Морри наблюдал за моими руками.
- А она не заразна. Она так же естественна, как и жизнь. Она - часть врученного нам комплекта.
Морри снова закашлялся, а я весь напрягся, в любую минуту готовый ко всему. Ночью профессору теперь было совсем худо. Поспать удавалось лишь час-другой, а потом он просыпался от дикого, удушающего кашля. Дежурившая медсестра входила в спальню, стучала по его спине, пытаясь выбить мокроту. Но даже если удавалось привести дыхание в "норму" - а удавалось это теперь только с помощью кислородного аппарата, - на следующий день Морри был совершенно разбит.
Из носа у него теперь торчала кислородная трубка. Я с ненавистью смотрел на этот символ беспомощности. Так и хотелось ее выдернуть.
- Прошлой ночью… - тихо заговорил Морри.
- Да? Прошлой ночью?
- У меня был жуткий приступ. Он длился долгие часы. Я думал, что не выживу. Кашель не прекращался. Дыхания почти не было. Вдруг у меня закружилась голова… и я ощутил какую-то умиротворенность; я почувствовал, что готов отойти.
Глаза Морри расширились.
- Митч, это было совершенно невероятное ощущение. Чувство принятия того, что происходит, чувство умиротворенности. Я подумал о том сне, что видел на прошлой неделе, - сне, когда я переходил мост в неизвестное. Это было ощущение готовности идти туда, куда предназначено.
- Но ведь этого не случилось?
Морри помолчал. А потом легонько замотал головой:
- Нет, но я почувствовал, что способен это сделать. Ты понимаешь? Это то, что необходимо каждому. Примирение с мыслью о смерти. Если б мы знали, что в конечном счете можем примириться со смертью, нам бы тогда было по плечу и то, что еще труднее.
- Что же это?
- Примирение с жизнью.
Морри попросил, чтобы я принес ему гибискус, стоявший на подоконнике позади него. Я поставил растение на ладонь и поднес к его лицу. Морри улыбнулся.
- Умирать естественно, - повторял он. - Смерть наводит на нас такой ужас только потому, что мы не считаем себя частью природы. Мы думаем, раз мы люди, значит, мы выше природы.
Морри улыбнулся цветку.
- Нет, мы не выше ее. Все, что рождается, умирает. - Морри посмотрел ка меня. - Ты с этим согласен?
- Да.
- Ладно, - прошептал он, - а теперь о преимуществе. Все-таки мы отличаемся от растений и животных. До тек пор, пока мы любим друг друга и сохраняем это чувство любви, мы, умирая, не исчезаем. Нежность не умирает. Воспоминания не умирают. Ты продолжаешь жить в сердце каждого, чьей жизни в свое время коснулся любовью и заботой.
Голос его задрожал. Это обычно означало, что ему надо передохнуть. Я поставил растение на место и пошел выключить магнитофон. Но до того как я успел его выключить, он записал последнюю в тот лень фразу Морри: "Смерть завершает жизнь, но не отношения".