После его похорон жизнь моя переменилась. Я неожиданно почувствовал, что время бесценно, словно вода, текущая из открытого крана, и, чтобы не потерять его, я должен нестись во весь опор. Я не буду больше играть в полупустых ночных клубах. Не буду больше, засев в квартире, сочинять песни, которые никто не собирается слушать. И я снова пошел учиться. Получил степень магистра в области журналистики, а вскоре и первую работу - спортивного репортера. Я перестал гоняться за славой и стал писать о погоне за славой знаменитых спортсменов. Я работал в газетах и сотрудничал с журналами. Я работал со скоростью, не знавшей предела. Я просыпался утром, чистил зубы и садился за пишущую машинку в том, в чем спал. Мой дядя работал на одну из корпораций и ненавидел свою работу: изо дня вдень одно и то же, одно и то же. Я же поклялся, что со мной такого никогда не случится.
Я метался между Нью-Йорком и Флоридой и в конце концов устроился на работу в Детройте - корреспондентом "Детройт фри пресс". Город этот обладал ненасытным спортивным аппетитом - там было четыре профессиональных команды: футбольная, баскетбольная, бейсбольная и хоккейная: и это соответствовало моему честолюбию. Через несколько лет я не только сочинял статьи для газеты, но и писал спортивные книги, готовил радиопрограммы и без конца выступал на телевидении, фонтанируя мнениями о преуспевающих футболистах и лицемерных спортивных программах колледжей. Я стал струей журналистской бури, захлестнувшей нашу страну. На меня был спрос.
Я перестал снимать квартиры. Я стал покупать. Купил дом на холме. Приобрел машины. Я вкладывал деньги в биржевые акции и стал владельцем ценных бумаг. Я включил пятую скорость и все, что делал, делал по расписанию. Я занимался физкультурой как помешанный. Я водил машину на головокружительной скорости. Я зарабатывал столько денег - уму непостижимо! Я встретил темноволосую женщину по имени Жанин, которая полюбила меня, несмотря на мое расписание и постоянные отлучки. Мы встречались семь лет и только потом поженились. Через неделю после свадьбы я, как прежде, засел за работу. Я сказал ей и себе, что когда-нибудь у нас будут дети, то, чего ей так хотелось. Но это "когда-нибудь" так и не наступило.
Я весь ушел в достижение успеха, потому что успех, считал я, поможет мне контролировать все: я высосу из жизни все до единой капли радости и успею сделать это до того, как заболею и умру, что со мной наверняка случится в точности, как с моим дядей.
А как же Морри? Что ж, время от времени я вспоминал о нем и о том, как он учил меня "быть человечным" и "думать о других", но все это было так далеко, словно в иной жизни. Все эти годы я выбрасывал письма, приходившие из университета Брандейса, считая, что все они об одном и том же: просят денег. Так что о болезни Морри я ничего не знал. Тех, кто мог мне рассказать об этом, я давно позабыл, номера их телефонов я похоронил в нераспакованных коробках на чердаке.
Так бы все и продолжалось, если бы однажды поздно вечером я не включил телевизор и, перескакивая с программы на программу, вдруг не наткнулся на нечто привлекшее мое внимание…
Наглядные пособия. Часть первая
В марте 1995 года возле заснеженной дорожки у дома Морри в Западном Ньютоне штата Массачусетс остановился лимузин, в котором сидел Тед Коппел, ведущий программы Эй-би-си "Найтлайн".
Морри уже не вылезал из коляски, привыкая к тому, что его перетаскивают, точно куль, из коляски в кровать и из кровати в коляску. Во время еды он теперь кашлял, и жевать стало тяжкой обязанностью. Ноги ему отказали, он больше не мог ходить.
И тем не менее Морри отказывался унывать. Он искрился идеями. Он записывал свои мысли в блокнотах, на конвертах, папках, клочках бумаги. Краткие изречения о жизни в тени смерти. "Прими как данность: что-то тебе под силу, а что-то нет". "Прими прошлое как прошлое: не отрицай и не искажай его". "Научись прощать себя и прощать другим". "Не думай, что слишком поздно в чем-то участвовать".
Скоро у него накопилось больше пятидесяти "афоризмов", которыми он делился со своими друзьями. Один из друзей, коллега по университету, Мори Штейн, был так захвачен идеями друга, что послал их репортеру "Бостон глоуб", тот приехал к Морри и написал о нем большую статью. Заголовок ее гласил: "Последний курс профессора - его собственная смерть".
Статью заметил один из продюсеров "Найтлайн" и привез ее к Коппелу в Вашингтон.
- Взгляни на это, - сказал он.
И вот теперь лимузин Коппела стоял перед домом Морри, а телеоператоры сидели в его гостиной.
Члены семьи Морри и несколько его друзей пришли познакомиться с Коппелом, и, когда этот знаменитый человек вошел в дом, они стали взволнованно переговариваться - все, кроме Морри, который выкатился вперед на коляске, нахмурил брови и высоким, певучим голосом прервал шум:
- Тед, прежде чем я соглашусь на интервью, я должен тебя проверить.
Воцарилось неловкое молчание, они оба последовали в кабинет. Дверь за ними закрылась.
- Бог мой, - прошептал один из друзей другому, - надеюсь, Тед будет снисходителен к Морри.
- Хорошо бы Морри был снисходителен к Теду, - ответил второй.
* * *
В кабинете Морри жестом указал Теду на стул. Сложив руки на коленях, он улыбнулся.
- Скажите мне: что близко вашему сердцу? - начал Морри.
- Моему сердцу? - Коп пел изучающе посмотрел на старика. - Ладно, - сказал он осторожно и заговорил о своих детях. Ведь они всегда были в его сердце.
- Хорошо, - сказал Морри. - Теперь расскажите мне о своей вере.
Коппелу стало не по себе.
- Я обычно не говорю об этом с людьми, которых знаю всего несколько минут.
- Тед, я умираю, - произнес Морри, внимательно глядя на него поверх очков. - У меня со временем очень туго.
Коппел рассмеялся. Хорошо. Вера. Он процитировал отрывок из Марка Аврелия, тот, что выражал его собственные чувства. Морри кивнул.
- А теперь позвольте мне задать вам вопрос. Вы когда-нибудь видели мою программу? - спросил Коппел.
Морри пожал плечами:
- Раза два, наверное.
- Всего два раза?!
- Не огорчайтесь. Я даже Опру видел только один раз.
- Хорошо, а когда вы смотрели мою программу, о чем вы думали?
Морри ответил не сразу.
- Сказать честно?
- Так что?
- Я подумал, что вы страдаете нарциссизмом.
Коппел расхохотался.
- Для этого я слишком уродлив, - сказал он.
Вскоре перед камином в гостиной заработали камеры. Коппел был в синем костюме с иголочки, а Морри - в сером мешковатом свитере. Он наотрез отказался от нарядной одежды и услуг гримера. Морри считал, что смерти не надо стыдиться, и он не собирался наводить марафет.
Так как Морри сидел в инвалидной коляске, в камеру ни разу не попали его неподвижные ноги. Руками же он мог шевелить вовсю - а Морри всегда говорил, размахивая руками, - и потому с необычайной страстью объяснял, как встречает конец своей жизни.
- Тед, - начал он, - когда все это случилось, я спросил себя, собираюсь ли я отречься от мира, как это делает большинство, или буду жить? Я решил, что буду жить, или по крайней мере попробую жить, так, как я хочу: с самообладанием, смелостью, достоинством и юмором. Иногда по утрам я плачу и плачу. Оплакиваю себя. А бывает, что поутру во мне столько злости и горечи! Но это длится недолго. Я поднимаю голову с подушки и говорю: "Я хочу жить…" Пока что мне это удавалось. Удастся ли мне это дальше? Я не знаю. Но верю, что удастся.
Похоже, Морри производил на Коппела все большее впечатление. Он спросил, считает ли Морри, что приближение смерти делает человека смиренным.
- Ну, как тебе сказать, Фред, - оговорился Морри и тут же поправился: - Я хотел сказать - Тед…
- Так вот что значит смирение, - рассмеялся Коппел.
Они говорили о жизни после смерти. И о том, как Морри все больше и больше зависит от других людей. Ему теперь уже помогали и есть, и садиться, и передвигаться с места на место. Коппел спросил Морри, что страшит его больше всего в этом медленном, коварном угасании.
Морри задумался, а потом спросил, может ли он сказать такое по телевидению.
Коппел кивнул:
- Говорите.
Морри посмотрел прямо в глаза самому знаменитому тележурналисту Америки и ответил:
- Ну что тут сказать, Тед, очень скоро кому-то придется вытирать мне задницу.
Передача пошла в эфир в пятницу вечером. Тед Коппел, сидя за своим письменным столом в Вашингтоне, солидно зарокотал: "Кто такой этот Морри Шварц? И почему к концу вечера многим из вас он станет близок?"
За тысячу миль от Вашингтона, в своем доме на холме, я сидел у телевизора и, как обычно, пробегая по программам, вдруг услышал: "Кто такой этот Морри Шварц?.." - и оцепенел.
Мое первое занятие с Морри было весной 1976 года. Я вхожу в его просторный кабинет и сразу замечаю нескончаемые ряды книг на бесчисленных полках от пола до потолка. Книги по социологии, философии, религии, психологии. Я вижу большой ковер на паркетном полу и широкое окно, за которым вьется тропинка. В классе сидит с дюжину студентов, у них блокноты и планы занятий. Большинство студентов в джинсах и клетчатых фланелевых рубашках. Я тут же мысленно отмечаю: прогуливать уроки в такой маленькой группе будет нелегко. Может, этот курс не стоит и брать?
- Митчел? - спрашивает Морри, глядя в листок посещаемости.
Я поднимаю руку.
- Как вам больше нравится - Митч или Митчел?
Ни разу в жизни преподаватели не задавали мне такого вопроса. Я внимательнее всматриваюсь в этого мужчину в желтой водолазке и зеленых вельветовых штанах, с серебряной прядью, спадающей на лоб. Он улыбается.
- Митч, - говорю я. - Так меня называют друзья.
- Что ж, значит, будет Митч, - говорит Морри, словно ставя точку над i и закрывая тему. - Так вот, Митч…
- Да?
- Надеюсь, мы будем друзьями.
Встреча
Во взятой напрокат машине я ехал по Западному Ньютону, тихому пригороду Бостона, свернул на улицу, где жил Морри; в одной руке я держал стаканчик кофе, а между ухом и плечом у меня был зажат сотовый телефон. По телефону я говорил с постановщиком передачи, которую мы готовили на телевидении. Взгляд мой метался между наручными часами - скоро я должен был лететь обратно - и номерами на почтовых ящиках, выстроившихся вдоль обрамленной деревьями улицы. В машине работал приемник, настроенный на волну новостей. Так вот я и жил - пять дел одновременно.
- Прокрути пленку назад, - сказал я постановщику. - Дай мне послушать эту часть еще раз.
- Ладно, - ответил он. Через минуту будет готово.
Вдруг я понял, что уже подъехал к дому Морри. Я резко затормозил… и пролил кофе на колени. Пока машина останавливалась, я мельком заметил на лужайке перед домом высокий красный клен, а рядом с ним трех человек: молодого мужчину и пожилую женщину, усаживающую маленького старичка в инвалидную коляску.
Морри.
Я увидел моего старого профессора и замер.
- Эй, - послышался голос постановщика, - ты куда пропал?
Я не видел Морри шестнадцать лет. Волосы его поредели, стали белесыми, а лицо совсем осунулось. Я вдруг почувствовал, что не готов для встречи с ним. Я был привязан к телефону и надеялся, что он не заметил моего приезда. Хорошо бы проехаться несколько раз по ближайшим улицам, закончить дело и психологически подготовиться к встрече. Но Морри, этот новый угасающий Морри, человек, которого я когда-то так близко знал, уже улыбался, глядя на мою машину, и, сложив на коленях руки, с нетерпением ждал моего появления.
- Эй, - снова услышал я голос постановщика, - ты где там?
Хотя бы в благодарность за проведенное со мной время, за доброту и терпение, с какими профессор относился ко мне в годы моей молодости, я должен был бы бросить трубку, выскочить из машины, обнять и поцеловать его.
Но вместо этого я выключил мотор и сполз с сиденья, как будто что-то уронил и пытался найти.
- Да, да, я здесь, - зашептал я в трубку и продолжил разговор с постановщиком, пока мы не довели дело до конца.
Я сделал то, в чем поднаторел лучше всего: предпочел всему работу - даже моему умирающему профессору, ждавшему меня с нетерпением на лужайке. Стыдно признаться, но именно так я и поступил.
И вот пять минут спустя Морри уже обнимал меня; его редеющие волосы щекотали мне щеку. Я объяснил ему, что уронил в машине ключи, и сжал его крепче, словно пытался раздавить свою жалкую ложь. Хотя на дворе уже было тепло от весеннего солнца, на Морри - курточка, а ноги укутаны одеялом. От него исходил чуть кисловатый запах - так часто пахнет от тех, кто принимает лекарства. Лицо Морри оказалось настолько близко к моему, что я услышал его затрудненное дыхание.
- Старый мой друг, - шепчет он. - Наконец-то ты вернулся.
Я склонился над ним, а он, обхватив меня и не выпуская из объятий, тихонько покачивался. Я поразился этой нежности после стольких лет разлуки: за каменной стеной, воздвигнутой мной между прошлым и настоящим, я совершенно забыл, как близки мы были когда-то. Я вдруг вспомнил день выпуска, портфель, слезы у него на глазах, когда я уходил, и в горле у меня застрял комок. Глубоко в душе я знал: я уже не тот славный, одаренный парень, каким он меня помнил.
И я надеялся лишь на то, что в ближайшие несколько часов Морри не удастся меня раскусить.
Мы вошли в дом и уселись за орехового дерева обеденный стол, стоявший возле окна; за окном виднелся соседний дом. Морри заерзал в коляске, пытаясь сесть поудобнее. По обычаю Морри стал предлагать мне поесть, и я не мог отказаться. Помощница, полная итальянка по имени Конни, нарезала хлеб и помидоры, принесла коробочки с куриным салатом, хумусом и табули.
И еще она принесла таблетки. Морри посмотрел на них и вздохнул. Я заметил, что глаза его запали глубже, а скулы обострились. Это старило его и придавало некую суровость, но лишь стоило ему улыбнуться - и его суровости как не бывало.
- Митч, - сказал он мягко, - ты ведь знаешь, что я умираю.
Я кивнул.
- Ну что ж, - Морри проглотил таблетку, поставил на стол бумажный стаканчик, глубоко вздохнул и выдохнул. - Рассказать тебе, что это такое?
- Что это такое? Что такое "умирать"?
- Да, - кивнул Морри.
Так начался наш с ним последний урок, хотя тогда я и не подозревал об этом.
Мой первый год в колледже. Морри старше большинства профессоров, а я младше большинства студентов, так как окончил школу на год раньше. Чтобы казаться старше, я хожу в серых поношенных свитерах и, хотя не курю, разгуливаю с незажженной сигаретой в зубах. Вожу я потрепанный "меркури кугар", с опущенными стеклами и грохочущей музыкой. Я ищу себя в грубоватости, но меня тянет к мягкому Морри: он не смотрит на меня как на выпендривающегося мальчишку, и мне с ним легко и спокойно.
Мой первый курс с Морри заканчивается, и я записываюсь на второй. Морри ставит отметки совсем не строго: оценки его не волнуют. Рассказывают, что однажды во время войны с Вьетнамом он поставил всем своим ученикам высшую оценку, чтобы их не забрали в армию.
Я начинаю называть Морри Тренер - так, как называл своего тренера в школе. Морри прозвище нравится.
- Тренер… - говорит он. - Что ж, буду твоим тренером. А ты - моим игроком. Ты сможешь играть
за меня во все те чудесные игры жизни, которые мне уже не по возрасту.
Иногда мы вместе ходим в кафетерий. К моему удовольствию, Морри еще больший неряха, чем я. Вместо того чтобы жевать, он говорит, смеется во весь рот, произносит страстные речи, набив рот яичным салатом; - при этом кусочки яйца разлетаются во все стороны.
Я в полном восторге. Все то время, что мы знакомы, меня переполняют два неодолимых желания: обнять его… и дать ему салфетку.
Классная комната
Солнечные лучи пробивались сквозь окно столовой и ложились на паркетный пол. Мы проговорили уже почти два часа. Снова и снова звонил телефон, и Морри просил Конни брать трубку. Она записывала имена звонивших в его маленькую черную записную книжку. Друзья. Учителя медитации. Дискуссионная группа. Репортер - заснять его для журнала. Явно не мне одному захотелось навестить моего старого профессора - после появления в "Найтлайн" он стал кем-то вроде знаменитости, - но более всего поразило меня и, пожалуй, вызвало зависть то, сколько у него было друзей. Я подумал обо всех тех "дружках", что в мою бытность в колледже циркулировали на моей орбите. Где они все?
- Знаешь, Митч, теперь, когда я умираю, люди ко мне относятся с гораздо большим интересом.
- Они всегда так к вам относились.
- Хо-хо, - улыбнулся Морри. - Ты очень добр ко мне, Митч.
"Совсем я не добр", - подумал я.
- Дело в том, - продолжал Морри, - что для людей я теперь как мост. Я уже не такой живой, как прежде, но еще и не умер. Я как бы… серединка на половинку. - Морри закашлялся. А потом снова улыбнулся. - Я сейчас совершаю свое последнее путешествие, и люди хотят от меня узнать, что им придется с собой укладывать в дорогу.
Опять зазвонил телефон.
- Морри, вы можете поговорить? - спросила Конни.
- У меня сейчас в гостях старинный друг, - объявил профессор. - Попросите их позвонить попозже.
Никак не возьму в толк, почему он принял меня так тепло. Я давно уже не был тем многообещающим студентом, что покинул его шестнадцать лет назад. Если бы не та передача на "Найтлайн", он бы скорее всего умер, так и не повидав меня. И у меня не было никаких оправданий, разве лишь то единственное, которым, похоже, обзавелись в наши дни все: я был по макушку погружен в свою собственную жизнь. Занят до предела.
"Что со мной?" - спросил я себя. Высокий, хрипловатый голос Морри вернул меня к университетским годам, - годам, когда я считал богатых злодеями, рубашку с галстуком - тюремной одеждой, а жизнь, лишенную свободы встать утром и лететь на мотоцикле по улицам Парижа - ветерок в лицо, или отправиться в Тибет, - отсутствием жизни как таковой. Что со мной случилось?
Случились восьмидесятые. Случились девяностые. Знакомство с болезнью и смертью, завязавшийся жирок и полысение - вот что случилось. Я обменял мечты на увесистую зарплату и даже не заметил, как это произошло.
А рядом сидел Морри, чудо времен моей юности, и я чувствовал себя так, будто просто вернулся после долгих каникул.
- Ты нашел близкого душой человека?
- Ты помогаешь людям?
- У тебя на душе хорошо?
- Ты человечен и добр настолько, насколько можешь?
Я юлил как мог, пытаясь показать Морри, что все эти годы без устали корпел над этими вопросами. Что случилось со мной? Ведь я обещал себе, что никогда не буду работать из-за денег, что вступлю в Корпус Мира, что буду жить только там, где природа дарит вдохновение.