Нечто, имеющее прямое отношение к спору братьев в Любаре, происходит в великой древнеиндийской поэме "Махабхарата". Между одним и другим - тысячи лет и тысячи верст, громадная культурная и историческая пропасть. Тем интереснее…
Накануне великой битвы знаменитый богатырь Арджуна засомневался в ее целесообразности, хотя много лет дело шло именно к этому междоусобному столкновению. Целых 18 глав Арджуна делится своими сомнениями с богом Кришной.
Герой ждет, что бог, так высоко ценящий мудрость и добро, согласится с ним и поможет отвратить кровопролитие. Однако Кришна опровергает Арджуну.
Кришна: Итак, на дело направь усилие, о плодах не заботясь…
Арджуна: Если ты ставишь мудрость выше действия, то почему к ужасному делу меня побуждаешь?
Кришна: Неначинающий дел человек бездействия не достигает. И не таким отречением он совершенства достигнет… Свой долг, хотя бы несовершенный, лучше хорошо исполненного, по чужого. Лучше смерть в своей дхарме, чужая дхарма опасна…
Дхарма - здесь путь, судьба.
Теперь Украина. Конец 1825 года.
Восстание безнадежно; Петербург уже проиграл, и поддержки северян не будет: два-три лишних полка - только больше крови прольется… А впрочем, кто знает логику мятежа? Смотря какая погода: из снежного шарика - либо капля воды, либо - громадный, непрерывно растущий ком… Артамон Муравьев, пожалуй, спасает множество жизней. Свою в том числе (умрет на поселении в 1845 году).
Бог Кришна не мог приехать в Любар на рождество 1826 года ввиду скользких и неудобных дорог, но послал Сергею Муравьеву в виде напоминания любимую итальянскую поговорку: "fatta frittata" - "каша заварена". Люди втянуты, теперь нет права на сомнение и обратный ход. Вряд ли даже самому последовательному, убежденному, искреннему противнику бунта, восстания Артамон в этой сцене более приятен, нежели Сергей. Оба давно на пути, они имели возможность сойти вначале (как брат Артамона, полковник Александр Захарович), но не сделали этого и далеко зашли. Другое дело, если бы этот спор был раньше или потом, после битвы; по тогда в нем могли быть представлены не две, а куда больше позиций - восстать, не восстать, еще готовиться, уйти в себя и заняться самоусовершенствованием, филантропией, просвещением…
Горбачевский все это пережил и рассуждает, "не позволяя себе обвинять поведение кого-либо…".
Главный упрек Артамону - что он сам себя извинил, простил. Не взял плату, тяжесть на себя, но раскаялся ценою более дорогой, чем его жизнь. Заметим, кстати, что, когда Матвей предлагает выпить шампанского и застрелиться, Артамон молчит.
"Свой долг, хотя бы несовершенный, лучше хорошо исполненного, но чужого…"
Матвей Муравьев позже подтвердит: "Когда Бестужев приехал в Любар нам объявить, что велено нас арестовать и отправить в Петербург, я предложил брату в присутствии Артамона Муравьева застрелиться нам обоим - я сделал вновь сие предложение брату и Бестужеву, когда мы ехали в Бердичев, где мы переменили лошадей - брат было согласился на мое предложение, но Бестужев восстал против оного, и брат взял с меня честное слово, что я не посягну на свою жизнь".
Второй раз с Матвея взята клятва - не умирать. Бросив сломанную коляску, окольными путями, на телеге-форшпанке, нанятой у любарских евреев, на тех же измученных лошадях, которые везли от Житомира, они пробираются обратно в Васильков, три могучих зажигателя, окруженных легко воспламеняющимися, но с каждой минутой сыреющими зарядами. Десятки тысяч солдат, полки Черниговский, Полтавский, Ахтырский, Александрийский, Пензенский, Саратовский, Тамбовский, Алексапольский, 8-я артиллерийская бригада и еще, еще…
Два более молодых уговаривают старшего - жить. И через год в такие же рождественские дни Матвей Муравьев в каземате одной из финских крепостей будет дожидаться отправки в Восточную Сибирь; и мокрый снег уж покроет тот строго засекреченный кусок земли, под которым лежат Сергей Муравьев-Апостол, Михаил Бестужев-Рюмин и еще трое.
Сергей, конечно, не хочет жить, когда в ночь на 28 декабря трясется по старому тракту между Бердичевым и Васильковым. Но перед товарищами ему неудобно умирать.
Гебель с жандармами несется по пятам. Приказ об аресте разослан. По соседнему шляху скачет, ищет, недоумевает обеспокоенный посланец Соединенных славян.
Пестеля везут в Петербург.
Ипполит Муравьев приближается к Киеву.
Матвей: "Брат Сергей полагал, что не так скоро могут найти наши следы - деревня Трилесы в стороне, на старой Киевской дороге. Мы легли спать".
Раз остались живы, обязаны действовать. Братья валятся с ног после бессонных ночей, но Мишель Бестужев-Рюмин торопится в путь как ни в чем не бывало. Почти вся его фантастическая молодость прошла на украинских трактах - верхом, на дрожках, перекладных, почтовых, форшпанках… Он решается скакать к Славянам: раньше, в Любаре, до них было всего 20 верст, но Артамон не пускал, и не было у них духа; теперь очнулись - но до артиллеристов уже не 20, а 200. Бестужев летит в дорогу, но вскоре узнает, что и его самого ищут: после старших офицеров начальство наконец добралось и до подпоручика. Проезда к Соединенным славянам нет. Переодевшись, Бестужев-Рюмин пробирается обратно в Васильков…
"Анастасий Дмитриевич! Я приехал в Трилесы и остановился на Вашей квартире. Приезжайте и скажите барону Соловьеву, Щепилле и Сухинову, чтобы они тоже приехали как можно скорее в Трилесы.
Ваш Сергей Муравьев".
Записка командиру роты Кузьмину около полуночи с 28-го на 29-е доставлена солдатом, проскакавшим 45 верст.
Офицеры долго будут помнить радость, принесенную этой запиской. Конец пятидневной - как пять веков - неизвестности: Муравьев зовет! Как нужен людям призыв сверху, и если бы сам Муравьев мог получить хоть несколько таких строк, подписанных! Пестель… Юшневский… Волконский!
Ночью, сквозь начинавшуюся метель, двумя дорогами, чтобы нечаянно не разминуться с Сергеем Муравьевым, скачут из Василькова черниговские офицеры, а с другой стороны, в полночь, подъезжают к спящему рождественскому селу полковник Гебель и жандармский подпоручик Ланг: они бы и раньше подоспели, но помедлили, идя по следу и легко узнавая у военных и местных жителей, куда и когда свернула форшпанка с тремя офицерами. На каторге Горбачевский запишет, видимо, со слов Артамона Муравьева: "Командир Ахтырского полка под разными предлогами задержал Гебеля несколько часов и через то дал возможность С. Муравьеву и его товарищам доехать до деревни Трилесы (одна услуга, оказанная им Тайному обществу и Сергею Муравьеву)". Кажется, так оно и было.
Сергей: "Кузьмин, Щепилло, Соловьев, Сухинов… вошедши в комнату, нашли меня арестованным и, когда Кузьмин подошел к брату, лежащему в другой комнате, с вопросом, что ему делать, он ему отвечал "ничего"; а я на тот же самый вопрос отвечал -"избавить нас"".
Вот формула начинающейся революции… До того, как явилась подмога, Гебель и жандарм Ланг вошли в дом, разбудили спящих братьев, предъявили "высочайшее повеление", арестовали, поставили по два часовых у окна.
Матвей: "Мы пригласили Гебеля напиться чаю, на что он охотно согласился. Пока мы сидели за чаем, наступил день".
Разговор, видимо, был мирным: Гебель обнадеживал, что в столице разберутся, мечтая, конечно, чтобы дело было некрупным, так как в конечном счете командир сам отвечает за любой беспорядок в полку. Братья же, верно, испытывали кроме унижения и горечи известное чувство странного облегчения - ведь опять судьба сама распорядилась, и от них более ничего не зависит. Муравьевы не знали, дошла ли их записка к Кузьмину - может быть, посыльный перехвачен?
Но тут появляются свои, а Кузьмин - хозяин квартиры и храбрейший человек (два года назад он не послал вызов Матвею Муравьеву за его справедливый упрек не по робости, а из смелости!).
Одна фраза решает все:
- Что делать?
- Ничего (Матвей).
И бунту не бывать, братьев увезут в Петербург, приговор будет тяжел, но не смертелен - и биография Сергея Муравьева, Бестужева-Рюмина да, вероятно, и Пестеля пополнится сибирскими главами.
- Что делать?
Сергей: Избавить нас.
Собственно говоря, развязывающее слово говорится уже в третий раз: в Житомире (разговор с Мошинским о покушении на Константина), в Любаре (записка Соединенным славянам); но те заряды сырели, не зажигались - и дело шло к тому, что взрыва не будет.
Тут была, без сомнения, последняя попытка.
- Избавить нас.
И офицеры вышли к солдатам, которые, конечно, готовы постоять за любимого командира батальона.
Затем Щепилло видит жандарма Ланга, думает, что тот подслушал их разговор и берет ружье, стоящее в углу сеней. Однако Соловьев, махнув рукой, отводит смертельный удар.
- Оставим его в живых, лучше мы его арестуем; для нас достаточно этого.
Первое вооруженное действие - и первое воздержание. Ланг, рослый, испуганный мужчина, на коленях перед Сергеем Муравьевым, просит о пощаде по-французски.(знак принадлежности к "одной касте"). Его выводят, сажают в дом к священнику, он тут же бежит и первый извещает начальство дивизии о мятеже…
Гебель зовет жандармов и вместо этого получает от Щепиллы штыковой удар, только что не достигший Ланга. Матвей кричит: "Как вам не стыдно!"; Щепилло: "Вы не знаете этого подлеца; как он обрадовался, что велено Вашего брата арестовать!"
Гебеля тяжело ранят. Сергей Муравьев выбивает окно и хочет выскочить, следует парадоксальная сцена, смешная и печальная. Часовой Василий Доминин действует по уставу и собирается колоть бегущего арестанта. Ефрейтор Алексей Григорьев останавливает солдата пощечиной. Сергей Муравьев дает ефрейтору 25 рублей. Оба - солдат и ефрейтор - будут после в числе активнейших повстанцев.
Сергей Муравьев: "Происшествие сие решило все мои сомнения; видев ответственность, коей подвергли себя за меня четыре офицера, я положил, не отлагая времени, начать возмущение".
Судьба круто повернулась, но снова сама распорядилась: младшие офицеры уже начали, отступать бесчестно!
Пушкин, значительно менее связанный с заговором, ответит царю, что 14 декабря вышел бы на площадь - "там были мои друзья". В этой смелой фразе спрятано и некоторое самооправдание, существенное для императора: ну, если друзья - дело особое… Друзья, честь, дворянская корпоративность…
Много лет спустя историки будут рассуждать: Сергей Муравьев оправдывался, будто начал восстание случайно, побуждаемый младшими офицерами, в то время как (историки знали) он только и делал с 25-го по 29-е, что стремился зажечь где-либо огонь мятежа… Все так. Но дело в том, что Сергей Иванович не оправдывается, когда говорит об ответственности четырех офицеров: он объясняет, что толчком было не нарушение, а соблюдение чести. И стало быть, намерение его должно почитаться благородным делом, даже с точки зрения следователей.
Впрочем, следователей это совершенно не интересовало.
Матвей: "Брат собрал солдат… сказал им, что от них теперь зависит, быть счастливыми или нет.
После сих слов роты построились, и мы пошли…"
Иосиф Руликовский, владелец имения Мотовиловка: "Я услышал, что кто-то стучит в парадные двери, и сильно перепуганная девушка-служанка со свечкой в руках выбежала из женской половины дома:
- Пан, какой-то москаль добивается в окна.
И в это мгновение увидел я в дверях капитана Вульферта, который громко сказал:
- Ну, теперь уже настоящая революция. Муравьев силой занял Васильков".
Со времени Пугачевского восстания впервые целый город, хоть и небольшой, отделился, не подчиняется императорской власти. Уездный город Васильков.
"В настоящее время Васильков, как город, ничем не замечателен, разве живописным видом своим издали, со стороны правого берега Стугны. Отсюда городок со своими домиками, разбросанными по горам, рекою, извивающеюся по равнине, и рамою отдаленных синеющихся лесов представляется довольно приятно. Но внутри по благоустройству Васильков ниже посредственного: не опрятен, с узкими извилистыми улицами, еще более стесненными деревянными лавочками. Вообще он имеет вид бедного местечка или селения и еще не заметно ни в людях, ни в строениях направления к улучшению и благоустройству, приличных уездному городу".
Солидный труд "Статистическое описание Киевской губернии, изданное тайным советником, сенатором Иваном Фундуклеем" (в 1852 году) сохранил некоторую старинную вольность слога и чувствительность, почти совсем исчезнувшие из сочинений такого рода.
Хотя цитированное описание относится к Василькову через 20 лет после "муравьевского бунта", по мы имеем полное право предполагать, что и в конце 1825 года там не было заметно "направления, приличного уездному городу", что площадей было три, немощеных, как и все улицы, плотина - одна, кладбищ - четыре, трактира - два, винных погребов - пять, фабрик и заводов не было.
Вольный город Васильков.
30 и 31 декабря
Пастух Ивайло во главе восставших занимает столицу; разбит, гибнет.
Болгария 1277–1280 гг.
30 и 31 декабря 1825-го - веселые дни. Метель, мгла. Возле города Сергей Муравьев обнимает появившегося будто из-под земли Бестужева-Рюмина. Объявляет двум ротам: "Мы, братцы, идем доброе дело делать".
Ненавистный черниговским солдатам майор Трухин (заместивший Гебеля) на базарной площади пытается - как Наполеон во время ста дней - обезоружить наступающих одними словами. Но когда он подходит ближе, его хватают Бестужев-Рюмин и Сухинов, смеются над его витийством и заталкивают в середину колонны. Миролюбивый солдатский смех умолкает: с ненавистного майора срывают эполеты, разрывают в куски мундир, осыпают ругательствами, насмешками и, наконец, побоями. Трухину бы не уцелеть, если бы в это время не появился на площади Сергей Муравьев со своей колонной. Солдатам приказано майора не трогать и отвести на гауптвахту под арест.
Солдаты опять смеются, кричат "ура", братаются - кто же выстрелит в своих; и так, конечно, будет впредь!
Смеются освобожденные арестанты, барон Соловьев смеется, целует своих солдат, объясняя, что срок службы будет не 25, а пять или десять лет. Смеются разжалованные в рядовые Игнатий Ракуза и Дмитрий Грохольский, возвращая себе форменные офицерские сюртуки и палаши.
Общий смех: на заставе появились два жандарма, Несмеянов и Скоков, те самые, что присланы сюда за братьями Муравьевыми пять дней назад. У них документы на арест и 900 рублей денег. Но они не запаслись ордером на арест целого полка. И вот уж бумаги их сожжены, а деньги розданы солдатам, которые согреваются в шинках.
Отцы города перепуганы. Сергей Муравьев велит их успокоить, раздает квитанции за взятую провизию, и они тоже начинают испуганно улыбаться.
Иосиф Руликовский посылает в Васильков разведчика, и тот сообщает, что в городе полная тишина и спокойствие, что солдаты, напившись в шинках, разошлись на отдых по квартирам. Однако некий панок, сильно приставший с расспросами к подвыпившим солдатам: "Не то ли это войско, что изрубило полковника?" - услышал в ответ: "И тебя так изрубим"; его схватили за баки, сильно отлупили палками, с бранью посадили в возок и приказали: "Отправляйся, откуда приехал, да нас не забывай".
Стремительный вихрь великого, жалкого, смешного, трагического - событий, лиц, ситуаций, неожиданных поступков.
Иван Сухинов позабыл о семи старых ранах (в руку, плечо, голову) - память о Лейпциге и других битвах прошедшей войны; начались счастливейшие дни его жизни.
Несколько месяцев назад в Лещинском лагере Сухи-нов кричал Бестужеву-Рюмину о его лучшем друге: "Если он когда-нибудь вздумает располагать мною и моими товарищами, удалять нас от тех, с которыми мы быть хотим в связи, и сближать с теми, которых мы не хотим знать, то клянусь всем для меня священным, что я тебя изрублю в мелкие куски; знай навсегда, что мы найдем дорогу в Москву и Петербург". Муравьев, кажется, тяготился напористым поручиком - но все это "дореволюционные эмоции".
Проходит всего несколько часов революции, по имя Суханов звучит в городке едва ли не более грозно, чем Муравьев. Это он командует авангардом, вошедшим в город, и срывает эполеты с майора Трухина. Это он высматривает, не хочет ли кто сбежать к неприятелю, и приходит на квартиру к перепуганному подпоручику Войниловичу, наблюдая, чтобы тот "не отстал от полка". И когда Муравьев-Апостол дает подпоручику ответственное поручение, добавляет, что, если тот скроется, "Сухинов догонит и лишит жизни". Сабля Сухинова все время обнажена. Это он забирает знамена и полковую казну на квартире Гебеля; когда же группа солдат отправляется в дом бывшего командира, к перепуганной его жене и детям, Сухинов угрожает наказать смертью тех, которые забыли военную дисциплину, оставили ряды без приказания офицера, осмелились нарушить спокойствие женщины, оскорбляют ее и даже замышляют убийство. Очевидцы вспоминают, что солдаты в эти минуты не были склонны к повиновению, и тогда Сухинов решил подтвердить слова делом и наказать немедленно первого виновного. "Раздраженные солдаты вздумали обороняться, отводя штыками сабельные удары, и показывали явно, что даже готовы покуситься на жизнь своего любимого офицера. Сухинов, не теряя духа, бросился на штыки, осыпал сабельными ударами угрожавших ему убийц и выгнал их из дому".
На гауптвахте утренний Наполеон, майор Трухин, теперь перепуган насмерть и не перестает просить помилования: "Сухинов, видя его подлость, начал ему говорить о развратном его поведении, укорял в низости перед начальством, в тиранстве с солдатами и потом советовал ему оставить военную службу, чтобы перестал он носить мундир, который марал своим поведением. Трухин во всем согласился с Сухиновым, признавал во всем себя виновным и клялся ему, что он оставит службу, в которой недостоин служить; по вдруг упал на колени и начал жалобным тоном просить, повторяя:
- Батюшка, Иван Иванович, сделайте милость!
…Сухинов долго не мог понять, чего он просил, и наконец как-то нечаянно спросил: чего он хочет?
- Батюшка, Иван Иванович, сделайте милость, пришлите мне бутылку рому, - ответил Трухин.
При сих словах хохот раздался, как гром, во всей гауптвахте. Сухинов закричал:
- Унтер-офицер, пошли ко мне на квартиру за бутылкою рому для майора, и ежели он вперед захочет хоть целую бочку водки привезти к себе на гауптвахту, то позволить ему это, для утешения его".
Потом, через месяц, царь сделает майора полковником и отдаст ему Черниговский полк. Мог ли Трухин подумать, что так дурно начинающийся 1826 год завершится столь удачно?