С утра как будто стало лучше, папа опять прополоскал горло. В сером клетчатом костюме, дешевом, но хорошо сшитом, в белой рубашке с галстуком, он засовывал в большую студенческую сумку учебники по анатомии, в переплет которых были вклеены доллары. Уже стоя на пороге, снял с вешалки плащ и в карманы плаща засунул советские газеты, где сообщалось о белом терроре на Балканах, и письмо, вчера переданное знакомым. Обычно папа избегал рисковать, но сейчас как будто все в порядке – документы есть. Он быстро шел по улицам Граца, трамвай подошел согласно расписанию. Может, все-таки надо было отложить поездку? Но в Белграде на явке ждали. Он сел в поезд за две минуты до отхода. Это тоже вошло в привычку. Солнце припекало, папа прошел в предпоследний вагон, поделенный на две части, половина вагона была обычная, с купе, другая – открытая платформа, прикрытая только сверху. Папа сел на левую, солнечную сторону и повернулся к солнцу спиной, ощущая тепло. И действительно, стало лучше. Озноб почти прошел. Холодом потянуло уже около реки, когда выехали на равнину. Папа встал и перешел во вторую часть вагона. Нашел пустое купе, сел у двери, вытянув ноги, прислонился головой к угловой подушке и запахнул плащ. Нет, явно не стоило ехать в открытом вагоне, сейчас озноб усилился, а ехать еще несколько часов. На станции Марибор в вагон вошли пограничники и таможенник. Папа сидел вытянув ноги, прикрыв глаза. Что-то сегодня долго. Наконец дверь купе открылась.
Папа спокойно протянул паспорт – конечно, все могло случиться, но маловероятно, паспорт легальный. За пограничниками шли таможенники. Они задержались в соседнем купе. "Что-то сегодня долго", – опять подумал папа и прикрыл дверь от сквозняка.
– Ваш багаж?
Папа молча указал на сумку, лежащую рядом на сиденье.
– А это? Что в вашем чемодане?
Папа поднял голову и увидел, что в багажной сетке над его головой лежит большой чемодан. Этого чемодана он не видел. Сердце сразу подскочило: как же он не заметил? Провал?
– Это не мой, – сказал папа отрывисто.
– Не ваш?
Папа не ответил. Взглянув на таможенника, он мрачно отвернулся к окну. Папа еще не знал, что это первый в его жизни страшный провал.
– Не ваш, – повторил таможенник с усмешкой. – А что, если мы его возьмем?
Папа молча пожал плечами. Он сохранял спокойствие, все было немножко похоже на сон. Опять начался озноб. Нет, к нему не должно быть претензий.
На перроне сновали люди. Было много военных. Обычно такой наблюдательный, все схватывающий, папа только вяло отметил – много военных. Злой, что пришлось выйти из вагона, злой на себя, что не увидел чемодан и впутался в такую историю, он шел следом за таможенниками, несшими чужой чемодан. Он все еще не понимал, что это начало страшного провала. Его сильно знобило, он на ходу поправил сумку, стал застегивать плащ, и тут раздался женский визг. Кричали по-немецки:
– Куда вы несете мой чемодан?
Кричала элегантная, хорошо одетая женщина.
– Мадам, это ваш чемодан? – Таможенник стоял навытяжку.
– Конечно, мой. При чем тут этот молодой человек? Вор?
Таможенник повернулся к папе:
– Следуй за нами.
Дама презрительно оглядела папу. Открыли чемодан. И папа почувствовал, как похолодели руки. На самом виду лежал дамский пистолет с перламутровой ручкой. Папа бросил быстрый взгляд на даму, но та спокойно объяснила, что носит его для самообороны, так как едет на курорт в Далмацию одна.
– Вот как, – сказал с усмешкой таможенник и, запустив руки глубже, достал целую пачку банкнот.
– Вам придется задержаться. – Таможенник сохранял почтение и, обернувшись к папе, сказал: – Свободен. Садись в поезд.
Тут только пережитое волнение дало себя знать. Войдя в злополучное купе, папа хлопнул себя зло по лбу и больно прикусил язык. Как он мог забыть? В кармане плаща советские газеты. От газет надо было избавиться, и как можно скорее. Папа вышел в коридор. В коридоре на скамейке сидел человек. Явно шпик. Папа огляделся и, когда поезд тронулся, направился в уборную, но выбросить газеты не смог. За ним уже внимательно следили. Он опять вернулся в купе и постарался успокоиться. Следующая остановка – Загреб. Вероятнее всего, там его задержат. Он снял плащ и аккуратно сложил.
Загреб. Папа высунулся в окно. Весь перрон был заполнен военными, играл духовой оркестр.
– Что происходит? – крикнул папа из окна.
– Король Александр приехал на конгресс югославских офицеров запаса!
– Сербский король!
Так вот почему такой переполох на границе! В вагон быстро поднимался солдат с винтовкой. Шпик вошел вместе с солдатом.
– Пошли!
Папа повесил сумку на плечо, повесил на руку плащ. Его повели в участок при вокзале. Начался допрос. Куда едет? Откуда знаком с графиней? Оказалось, что "дама с чемоданом" – австрийская графиня. За окном продолжал звучать духовой оркестр, раздавались гудки паровозов, пахло гарью. Папа горячо и подробно, стараясь вызвать доверие, рассказывал историю: студент в Граце, едет в Югославию, единственный багаж – его учебники, скоро экзамены, перешел в купе, потому что поднялась температура, чемодана не заметил, а дамы никогда раньше в глаза не видел. Как будто бы поверили. Один даже сказал:
– Свободен. Можешь ехать следующим поездом.
Но тот, который следил в поезде, спросил:
– А вы его обыскали?
В плаще, который папа повесил при входе в участок, нашли газеты. Благожелательное отношение мгновенно исчезло.
– А ну, позови начальника станции! – крикнул шпик в штатском.
– Ну и ну! Велика птица! – закричал сразу начальник, увидев газеты, и тут же распорядился: – В тюрьму.
Из воспоминаний болгарского разведчика Ивана Крекманова: "…я должен встретить курьера и получить средства. – А кто курьер? Как он мне представится? – Настоящее его имя Здравко Мицов, студент в Граце, но он будет ехать с документами своего коллеги Кирилла Кирчева. Паролем будут служить немецкие учебники, в которых спрятаны средства, которые ты возьмешь.
Приехал в Белград, но в определенный день никто не явился на явку. Остался ждать следующего дня. Но и на следующий день никто не явился. Начал думать, что курьер провалился. Так как у меня не было документов для пребывания в Белграде, отправился к Ивану Андрееву, нашему представителю при временном заграничном представительстве "Единого фронта". Встретился с земледельческими министрами Недялко Атанасовым и Христо Стояновым и от них узнал неприятную новость о провале курьера".
"В загребской тюрьме я находился около двух недель. Следователем был сам директор тюрьмы, в камере был еще один болгарин – сразу определил: "подсадная утка". Хитрый… Через какое-то время доставили и какого-то австрийского инженера – приятеля графини. Так или иначе, но директор решил, что я все же не имею никакого отношения к этой истории – так он выразился, однако у него есть приказ отправить меня в Белград. Посадили меня на поезд, в том же купе оказалась графиня, а между нами полицейский. Она меня оглядела высокомерно. На повороте у Инджии хотел выскочить из поезда, но не смог. Сумка с деньгами оставалась в купе".
В Белграде дело принимает совершенно иной оборот. Я не знаю, сколько папа сидел в белградской тюрьме, но его постоянно зверски избивали. В его записках я вычитала: "В югославской тюрьме – били, мучили нечеловечески, пытались повесить, об этих днях вспоминаю с отвращением".
При обыске в Белграде полицейские находят спрятанные в учебниках деньги, забирают, а пустоты в переплетах набивают бумажками, нарезанными из газет. Сербские власти сочиняют следующую версию: "Богатая австрийская дама заплатила студенту за убийство короля Сербии".
Европейские газеты сразу разносят весть о раскрытом покушении. В Югославии говорили, что король Александр очень строго охраняется, поскольку боится за свою жизнь (он якобы изолировал в одном из своих дворцов настоящего престолонаследника и объявил его сумасшедшим). По югославским законам человека, обвиняемого в терроризме, приговаривали к смертной казни через повешение. Газеты шумели: знакомые графини из Лиги Наций требовали немедленного ее освобождения. Поэтому югославские власти приняли решение графиню отправить в Вену, а папу – в Болгарию.
Не знаю, как везли графиню обратно в Австрию. Папу же довозят до болгарской границы в наручниках. На границе сербские полицейские снимают с папы наручники и передают его болгарам, те связывают папу 16-метровой веревкой и, как безжизненную мумию, кидают в вагон.
"Вначале меня называли "наш парень", "господин", даже говорили: "Эх, жаль, что не убил короля!", ну а потом занялись мной как умели".
Дирекция полиции, куда привезли папу, располагалась в захваченном полицией Народном доме коммунистической партии, массивном здании у Львого моста. В Дирекции полиции или в доме "Общественной безопасности" все происходит по правилам: в канцелярии доставленного записывают в книгу "входящих", описывают вещи, выдают картонные номерки, по которым вещи должны быть возвращены при освобождении.
На площадке перед лестницей, ведущей на пятый этаж, папа ступает на выложенную в мозаичном полу вестибюля пятиконечную звезду. Потом – бесконечные ступени лестницы до пятого этажа, полутемный коридор, камера.
Вопросы… "Планы военной организации?", "Имена руководителей?", "Адреса подпольных явок?". Но папа давно принял решение: ни в коем случае не признавать себя членом коммунистической партии, это – смертельно опасно.
В газетах писали, что человек, покушавшийся на жизнь югославского короля, – Кирилл Кирчев. Об этом узнал и отец Кирчева. Из Варны был прислан на очную ставку одноклассник Кирчева. Он, конечно, отказался признать в папе своего товарища, с которым сидел за одной партой. А полиция к тому времен уже установила, что папа только два месяца тому назад посещал Болгарию и был в Софии.
"Естественно, меня допрашивали: зачем был в Болгарии? И я, следуя тактическим приемам коммунистов, обвиняемых на Кёльнском процессе – признавать только то, что известно полиции, – делал все, чтобы скрыть свои связи с Исполнительным комитетом Бюро ЦК БКП в Софии, с его военным отделом, делал все, чтобы не раскрыть явки, каналы и пароли в Софии, Граце, Белграде и Вене".
"После двухнедельных допросов в специальном помещении для истязаний полиция привела на очную ставку Крыстанова (того, который так яростно всего год тому назад сражался в Шанцелвирте). С ним обращались на "вы", называли "господином", "доктором". Я, конечно, заявил, что не знаю его. Он тоже. "Господина доктора" не истязали. Его продержали два дня и отпустили, а меня перевели в Центральную тюрьму.
Положение мое очень осложнилось после бегства Крыстанова из Болгарии. Он свободно мог получить паспорт, но, испугавшись, предпочел перейти границу нелегально. Это послужило причиной ухудшения моего положения. Было сделано заключение, что переходят границу нелегально только коммунисты. В добавление к этому Крыстанов, оказавшись в Австрии, дал интервью прогрессивной австрийской газете "Дер Абенд" о ходе процесса. После интервью ясно было, что он закрыл себя въезд в Болгарию – но, как сказали наши товарищи, "зато открыл себе въезд в СССР"".
Страшен же был папин вид после побоев, вначале югославских, потом болгарских, если доктор Крыстанов предпочел бежать немедленно из Болгарии. Конечно, давая интервью, он понимал, что обретает единственный выход – укрыться там, где он будет недосягаем как для югославской, так и для болгарской полиции.
Только теперь, когда никого из упоминаемых лиц уже давно нет в живых, я понимаю, почему, если мама упоминала фамилию "Крыстанов", папа неизменно раздражался. Он не объяснял почему, и мама говорила:
– Но нельзя же, Здравко, так. Почему ты так неприязненно относишься к нему? Он хороший врач.
Папа глядел на маму и молчал. И я тоже думала, как мама. Правда – пока не увидела Крыстанова самого. Это было где-то в 1960-х годах, может, чуть раньше. Он встал из-за стола навстречу нам с мамой, и я почувствовала отвращение к его белесому бесформенному лицу, с маленькими внимательными глазками. Глазки, будто вдавленные в сдобу изюминки, поблескивали. Они были единственно живыми во всей его фигуре, а все неповоротливое, бесформенное толстое тело в белом халате было как из папье-маше. Пробыли мы недолго. Мне помнится, что папа не хотел его видеть и просил маму взять у него какие-то бумаги. Посылать шофера было неудобно. Мне он был физически неприятен, вероятно, обида, досада, презрение папы были столь сильны, что через семь лет после тех событий передались с кровью мне, при моем рождении…
"После получения обвинительного акта я должен был подумать, как себя вести на суде. В тюрьме я встречаю Трайчо Костова, и Недялко Желязкова и др. Все мы сидим в различных камерах, но во время прогулки можем общаться. Я заявляю, чтобы мне передали из "Общественной безопасности" мою сумку. В присутствии Костова и Желязкова я получил сумку. Все переплеты толстых учебников были изрезаны ножом, в выдолбленных пустотах сербская полиция оставила только нарезанные на мелкие кусочки немецкие газеты издания "Инпрекор". Находящийся в тюрьме коммунист адвокат Иван Пашов советовал мне пройти как политическому, т. к. после амнистии буду освобожден, но если пройду по суду как уголовник, то должен буду отсидеть весь срок. Естественно, я не раскрывал своей деятельности даже перед коммунистами, потому что и среди них могли быть провокаторы, и предпочел, чтобы делу был дан криминальный ход. В противном случае должен был бы признать на суде то, что отрицал на допросах категорически – что являюсь коммунистом".
Однажды на прогулке один из охранников сказал, глядя на худого высокого юношу, с кровоподтеками на лице, еле ступающего под тяжестью железных цепей:
– Эй, парень! Давай выпущу тебя, пойдем по трактирам, наберем триста левов, и не вернешься сюда.
Что он хотел этим сказать? Подсказывал о решении суда? Да ему-то откуда знать? И все же папа надеялся на относительно мягкий приговор. Папа сидел за решеткой в зале суда (никто из родственников не присутствовал). Сидел опустив голову, сложив связанные руки между колен. Ждал приговора.
– Восемь лет. Уголовник с политической подоплекой. Или под залог в семьдесят тысяч левов.
Папа не шевелится, такую сумму взять неоткуда. Неужели восемь лет сидеть в тюрьме? Всю молодость. А как же мировая революция? Крах.
Адвокат настаивает, что при таком приговоре самый большой выкуп 3–4 тысячи, и то не деньгами, а под залог имущества.
Председатель суда заявляет:
– Подсудимый холост, знает все нелегальные пути, как только выпустим, он убежит, как убежал Крыстанов в СССР.
"Меня вели из суда, а в спину был направлен револьвер:
– Только сделай шаг в сторону – застрелю!"
Суд в Софии – большое белое красивое здание, как и полагается – с колоннами, с весами на фронтоне, с большими широкими ступенями по всей длине здания. Несчитанное число раз я проходила мимо этого здания, стоящего на одной из главных улиц. А тюрьма? Мимо нее я всякий раз проезжала – на машине, на вокзал, с вокзала. Иногда, возвращаясь с базара, мы с мамой, чтобы можно было сесть в трамвае, проходили одну остановку назад, и тогда, за маленькой речушкой, за небольшим мостом с четырьмя львами, я задевала взглядом обшарпанное угловое здание. Я не знала, что там. Но смотреть в ту строну было неприятно. И вот как-то в 1960-х годах, проезжая мимо, я услышала от своей двоюродной сестры Норы, дочери папиного брата Иордана:
– Это бывшая Дирекция полиции, здесь сидел твой папа.
Заметив мое не то чтобы удивление, а недоверие, смешанное с равнодушием, Нора спросила: "Ты не знаешь?". Тогда я еще не знала. Здание – коробка с множеством грязных окон. Решеток я на окнах не видела. Странная тюрьма. Она тогда сказала: "В подвалах лежал дядя". В подвалах… От суда до тюрьмы хода не менее получаса, может, больше. Что же, папу вели по улице? Шаг вправо, шаг влево – расстрел.
Папа снова сидит в тюрьме. Только теперь уже не пытают. Что он думает? Может быть, доволен, что не выдал ни одной явки, ни одного адреса, ни в Вене, ни в Югославии, ни в Болгарии? Ни одного! Осужден как уголовник. Тяжко! По ночам мучают кошмары… Днем читает, читает – в тюрьме, оказывается, была неплохая библиотека из книг, конфискованных у заключенных. Читает запоем. Помню, что о нем впоследствии говорили – все знает, о чем ни спросишь. Видимо, старался использовать с толком время, проведенное в тюрьме. Его выпускают под залог дома в Плевне только в декабре, перед Рождеством. Прошло семь месяцев.
Он опять в этом же светло-сером костюме в клетку, сверху легкий плащ. Через плечо – сумка с уже ненужными книгами. На улице зима. Его сопровождает в Плевну конвой. И вот встреча.
Цана, маленькая, худенькая, выходит за ворота и на глазах всей улицы обнимает сына. Смотрит ему в глаза, стараясь вобрать в себя всю муку, что вынес он. Под запавшими, потухшими глазами страшно черно. Чужой взгляд…
– Сынок мой, – говорит она. – Вот ты и вернулся.
Они забывают о любопытных. Первая спохватывается Цана.
– Пойдем в дом, – говорит она и захлопывает тяжелую калитку.
Теперь они в доме одни. Цана стоит, сложа руки, смотрит, как жадно ест сын. Потом садится рядом. Что-то нехорошо с сердцем.
– Ты что? – спрашивает сын.
– Ничего, сынок. Ты ешь, ешь. Я прилягу, немного разволновалась.
"Отказывались, не соглашались заложить дом, – думает Цана об Иордане и Ольге. – А он все это время в тюрьме, на цементном полу, в подвале…" О том, как избивали сына, мать старается не думать. Иначе – не выдержит сердце.
Люди верят плохому охотно. Клеймо лежит на сыне. Клеймо на семье. Как теперь жить? На какие средства? Что делать? Она уже слышала: "Здравко, которым эта Цанка хвасталась, австрийский студент, – обычный уголовник. Бедная вдова! Дом заложила… А уж как она просила детей, особенно Иордана, чтобы согласились. Считался коммунистом, а осужден как уголовник. За фальшивый паспорт? За фальшивый паспорт так много не дают. Паспорт… Украл у австрийки чемодан с деньгами, его и поймали".
Цана, Цана, моя незнакомая бабушка… Как жить, Господи?
– Мама, как же с залогом? Откуда возьмем деньги? – Папа не произносит ни слова вслух, но неотступно думает об этом. Он понимает, что на залоге настояла мать, и чего ей это стоило. Знаю, что после приезда в Болгарию в 1945 году папина сестра Ольга сразу сказала папе: "Наследства ты не имеешь, дом принадлежит Иордану и его детям". Вероятно, это Иордан выплачивал залог.
"Потекли месяцы, в декабре был выпущен под залог дома. Был интернирован в Плевен. Ежедневно должен был являться в полицию. Думал, что все закончилось, строил планы, как исчезнуть из Болгарии… И вот тогда случилось горе.