Моя мама, которая стоически пережила смерть отца, гибель старшего сына, мою эмиграцию, сейчас не выдержала. Не выдержала ареста, процесса и приговора. В феврале она скончалась. На ее погребении мне разрешили присутствовать, но в сопровождении полицейского. Был убит от муки и чувства вины. Никто не мог меня разубедить, что это я ускорил ее конец. Три года тому назад у меня было предчувствие, что увидимся вновь. Предчувствие сбылось, но каким коротким оказалось свидание. С какими тревогами оно было связано и как для нее окончилось".
Вот что впоследствии вспоминал воевода четы в Граце Тагаров (после 1945-го – на дипломатической работе) в своей книге: "Среди членов ПГС были и такие товарищи, как Вылков, Николов, Мицов и другие, которые не взяли ни на одну стотинку больше от действительно израсходованных денег. Был и такой случай – один из товарищей (Мицов) получил от Заграничного бюро несколько тысяч долларов для передачи в Югославию. Во время исполнения разболелся. Несмотря на то, что не имел денег на лекарства, он не согласился с предложением товарищей из Граца взять несколько грошей на лечение – так как это были партийные неприкосновенные деньги".
Вот так отзывались о папиной принципиальной честности люди, хорошо знавшие его!
11 февраля 1927 года умерла моя бабушка Цана Мицова.
Бабушку мою хоронят не так, как было принято в Плевне, хоронят без музыки. Подъехали погребальные дроги, вынесли гроб. Сопровождал ли кто-нибудь из соседей или этот дом был проклят? Не знаю. Была ли кучка женщин, так любивших слушать Цану, причитали ли? Не знаю. Знаю только, что за гробом шел молодой человек в сером клетчатом костюме, в светлом плаще, на груди был прикреплен черный бант. Не поднимая головы, не вытирая слез, держась за дроги руками, он шел следом за матерью. А рядом шел полицейский. Сочувствовал ли он папе? Злорадствовал ли, наслаждаясь видом чужого горя?
Спустя короткое время папа совершил побег.
"Товарищи понимали мое состояние и искали возможность мне помочь. Снабдили меня паспортом и двумя билетами на пароход: от Лома до Видина и от Видина до Вены. Естественно, паспорт не имел полицейской визы, но имел австрийскую. Все было предусмотрено. Я сел в Ломе на пароход за 5 минут до отхода. Как-то добрался до Вены, а оттуда в Грац. В Вене у меня не было связей".
Итак, папа в Ломе, сел на пароход. До Видина. Видин – на границе. Как ее миновать? Вечером обошел весь пароход, искал, где спрятаться. К ночи пароход достиг границы. Попробовал спрятаться под скамейками на палубе первого класса, но они были уставлены клетками с курами, те начали сильно кудахтать. Все пассажиры уже сошли. Времени не остается. Папа медленно обходит палубу. Куда? С носа парохода спущена якорная цепь, папа свешивается с борта – якорь на месте, в своем углублении. Папа вытягивает ноги, перевешивается за борт и осторожно спускается, держась за цепь. Садится верхом на якорь. Темно. Луна и та скрылась. На палубе раздаются тяжелые шаги. Папа слышит:
– На пароходе остался еще один человек. Он не сошел. Надо задержать пароход для проверки.
Но капитан отказывается.
– Ну, походили, походили, ушли, – рассказывал папа. – Пароход долго задерживать нельзя. Ушли. А я так и просидел целую ночь на якоре. Холодно было. Замерз.
– А если бы они тебя нашли? – спрашивала я.
– Я бы поплыл в сторону Румынии. Там был довольно пустынный берег.
– Но там Дунай очень широкий. И холодно. И они бы стреляли.
Папа молчал. И я молчала, больше не спрашивала. Да, была зима, февраль, и они бы стреляли.
Папина эмиграция в Австрию началась и кончилась Веной. Опять он вернулся к работе в мензе, организованной по инициативе Венской ПГС (там столовались не только студенты, но и политэмигранты), которая фактически была клубом прогрессивных болгарских студентов и очень удобной явкой Заграничного бюро БКП. Она пользовалась огромной популярностью и среди студентов из других стран – Греции, Сербии, Венгрии, ее даже так и называли – "балканская менза". Однако все это было уже не то. "Нелегальный канал", выполнив свою функцию и переправив весь партийный актив из Болгарии в Австрию и далее в Советский Союз, перестал существовать; надежды на новое вооруженное восстание в Болгарии не было. Мать, надежда на встречу с которой держала его в Австрии, умерла. Студенческий билет потерялся, да и восстанавливаться заново в Грацком университете не было желания. И хотя жестокие физические истязания окончились и боль о пережитом стала утихать, папа, как представляется мне, был растерян и подавлен. Будто вернулся на старое пепелище.
"В Вене начал работать как завхоз в столовой (мензе) на улице Лаудонгасе, 6, вблизи университета и его клиники. Естественно, она была бельмом для болгарской легации в Вене, и ее решили закрыть при помощи венской полиции. Для этой цели дождались летних каникул, когда многие студенты разъехались по домам, и менза осталась с большим долгом кредиторам. Этот долг обычно гасили, когда студенты осенью возвращались на занятия. Но в этом году полиция надоумила поставщиков самых важных продуктов – хлеба и мяса – требовать выплаты долга в кратчайший срок в начале лета. Кредиторы грозили судом. Создавшееся положение тревожило руководство. Столовой угрожало закрытие и скандал. Меня вызвали в Заграничное бюро и сказали, чтобы я предпринял все возможное, чтобы отстоять столовую до конца каникул. Полиция ожидала, что после ультиматума менза выплатит долг мгновенно, что послужило бы доказательством, что эта столовая "московская", и на этом основании ее можно будет закрыть как большевистское гнездо. Я предпринял следующие шаги: нашел хлебопекарню, которая согласилась нас кредитовать до конца летних каникул, перешли на самое дешевое мясо – конину – и немного уменьшили порции, разослали телеграммы состоятельным членам столовой в Болгарии и быстро получили определенную сумму. Таким образом, мы смогли сохранить мензу без сенсационного разоблачения".
Но неожиданно в Вене происходит событие, которое опять вселяет угасшую было надежду на мировую революцию. Несколько дней папа живет полной жизнью. В самом центре Европы, где, казалось, утвердилась политика социал-демократов – ни в коем случае не допустить вооруженное восстание и все решать путем компромиссов – вдруг вспыхивает стихийное восстание.
"15 июля перед обедом в мензу вбежал запыхавшийся товарищ и сообщил, что что-то происходит на Ринге (бульвар в центре Вены). Выбежали и увидели рабочих, которые быстро шли стройными рядами по направлению к Ратуше и Парламенту. Это был протест против оправдания фашистских убийц. 30 января фашисты напали на рабочую демонстрацию в Бургенланде, убили одного ребенка, одного рабочего и ранили нескольких. Арестованные были отданы под суд, и все ждали с нетерпением приговора. 14 июля арестованные были оправданы. Венские рабочие бросили работу и сейчас стекались к Парламенту, требуя отмены решения. Не было плакатов, знамен, люди шли быстрым маршем, лица их были суровыми, исполненными решимости. Даже в воздухе чувствовалось напряжение, которое передалось и мне, и я побежал вперед, чтобы добраться до главы колонны. Люди собирались в парке и на площади перед городской Ратушей. В необыкновенной тишине слышался бой часов на башне Ратуши. Рабочие молча размахивали газетами, в которых был напечатан приговор. Венская полиция попыталась остановить демонстрацию. Эскадрон конной полиции, скрытый за бург-театром, выскочил на бульвар с оголенными шашками и погнал демонстрантов. Пали первые убитые. Вместе с тысячами рабочих я побежал верх по Рингу к Парламенту и Дворцу правосудия. Разгневанные рабочие кричали:
– Позор! Кровавые собаки!
Никто не ожидал такого грандиозного протеста. Никто. Венские рабочие были воспитаны социал-демократами в духе толерантности и послушания. Начали кидать камни, деревья. Напали на полицейский участок, разгромили несколько редакций фашистского толка. События развивались очень быстро. Группа рабочих привезла цистерну с бензином и подожгла "юстицгебойде" – здание Министерства правосудия. Приехала пожарная команда, но рабочие стали плотной стеной перед горящим зданием. Начались переговоры, которые, неожиданно, велись тихо и спокойно. В результате пожарные стояли у своих машин и вместе с рабочими смотрели на горящее здание.
Служащие венской Ратуши объявили стачку. Появился мэр. Все вытирал голову носовым платком. Но голос его был громкий и ясный:
– Мне поручили сказать вам следующее: только окончилось заседание руководящего совета, и мы не в состоянии сделать что-либо. Мы – община, а суд – государственное учреждение.
– Позор! Убийцы!
Обычно шуцбундовцы охраняли демонстрацию. Они и сейчас были здесь. Но с тонкими палками в руках, которые могли служить только для поддержания порядка, но не для охраны. Оказалось, что перед тем, как суд объявил решение, у щуцбундовцев отняли оружие. Один из вождей рабочих, Юлиус Дойч, спросил:
– Где ваше оружие?
На него посмотрели мрачно и не ответили.
Я заскочил в мензу посмотреть, что творится там. После обеда опять побежал к мэрии. Против мэрии уже была воздвигнута баррикада из булыжников, матрасов, столов и деревьев. Многие из нас впервые видели баррикады. И это в самом сердце Европы! У меня было приподнятое настроение. Ведь это массовое восстание свидетельствует о том, что временная стабилизация капитализма не может устранить антагонистические противоречия в буржуазном обществе! Зреют, зреют причины для новой классовой борьбы! Но на баррикадах люди были без оружия и кидали камни, а по ним стреляли. Были убитые. Раненые стонали. Произвело впечатление, что все магазины были закрыты, а пивная открыта.
Вечером снова отправился в мензу. Как притягательный центр она сейчас собрала много народа. Договорились ночью обойти больницы и наших нелегальных товарищей вывести оттуда. Из всех присутствующих национальностей болгары участвовали наиболее активно. Студенты-медики оказывали первую медицинскую помощь в мензе, которую быстро приспособили для этой цели. В одном из парков около Ратхауса студентами-медиками также был организован медицинский пункт. Болгарские, венгерские, итальянские, греческие и югославские студенты – коммунисты днем были на баррикадах, оказывали первую медицинскую помощь раненым. Вечером посещали раненых в больницах и забирали знакомых, близких и тех, кого надо было спрятать.
На следующий день, 16 июля, были новые схватки с полицией. Были убитые и раненые. Подожгли еще один полицейский участок. Полиция оккупировала несколько рабочих кварталов. Газеты не выходили уже два дня. На третий день полиция овладела центром и патрулировала улицы на открытых полицейских машинах. Полицейские сидели на скамейках, держали на коленях заряженные ружья и при криках: "позор", "кровавые собаки", "кормим вас, а вы по нам стреляете" – они стреляли в толпу. Прежде мы были знакомы с совершенно иной венской полицией – те полицейские говорили на нескольких языках, элегантно отдавали честь, вежливо кланялись, были хорошо выбриты, в белых перчатках. А сейчас видели темные злобные лица, которые, как тирольские пастухи, располагали словарным запасом не более двухсот слов, и то на диалекте. Было ранено 1000 человек и убито свыше ста.
17 июля австрийская социал-демократическая партия объявила общую стачку, которая, в сущности, уже шла с 15 июля. Но это не имело значения – это уже было чистой демагогией. На протяжении трех дней восстания ЦК социал-демократической партии делало все, чтобы восстание не переросло в вооруженное".
Да, то, о чем все еще мечтал папа: "захват власти через вооруженное восстание", как это было осуществлено в России – было исключено из программ действий всех социал-демократических партий. Они усвоили урок, который преподнесла Россия, знали, к чему это привело, и не хотели повторения.
"18 июля восстание было потушено. Вена завалена битым стеклом, полита человеческой кровью. Город был похож на место, через которое пронесся ураган.
Это было первое антифашистское восстание в Центральной Европе (если не считать восстания в 1919 году в Венгрии).
18 июля начались массовые аресты. Полиция искала подстрекателей – московских агентов. К 14 часам пришли и в мензу. Сначала обыскали все помещение, а затем погрузили грубо в полицейские машины, которые направились в следственную тюрьму на берегу канала Старый Дунай – на Елизабетен променаде. Болгар было 40 человек из 350 арестованных. Когда огляделись, отметили, что среди арестованных большинство – коммунисты. Нас выгрузили во дворе следственной тюрьмы, затем препроводили в преддверье тюрьмы, где находились лавки с продуктами и откуда лестницы вели на верхние этажи. Здесь нас держали до вечера. В течение всего этого времени мы могли свободно переговариваться, но были под наблюдением. Время шло. Во время этого мучительного ожидания были и напуганные. Они начали спрашивать, что говорить, а один уже заявил, что хочет сброситься с лестницы, т. к. много знает. Чтобы разрядить обстановку, я громко спросил:
– Будут нас кормить?
Все навострили уши.
– Вы получите еду только после того, как будете зачислены.
– А мы можем купить в лавке еду?
– Только за ваши деньги.
Я купил хлеб и колбасу. Полицейский сказал, что разрешено есть только здесь. Но не было ни стола, ни стула. Я огляделся и сел прямо на цементный пол. Товарищи столпились вокруг меня. А я демонстративно ломал хлеб и кусал колбасу. Товарищи молча наблюдали. Некоторые спрашивали:
– Как можешь есть в такой обстановке?
Полицейские, наблюдая за мной, говорили:
– А этот опытный.
На что я холодно отвечал:
– По болгарской пословице – "гладна мечка хоро не играе" (голодный медведь не пляшет).
Ждали около 6 часов. За это время успели договориться о поведении во время следствия. Вечером нас отвели на самый верхний тихий этаж и сказали, чтобы мы разделись догола. Построили нас в ряд и начали циничный обыск. Продолжали искать инструкции из Москвы. В группу болгар случайно или нарочно был втиснут и один немец, стройный, пожилой. Я узнал Вильгельма Пика. В 1922 году он был делегатом от германской коммунистической партии на конгрессе БКП в Софии, и я был в его охране. Когда дошла очередь до Пика, я возмущенно закричал:
– Это скандал! Как можно так третировать пожилого человека!
Тогда Пик спокойно сказал своим плотным басом:
– Это действительно возмутительно.
Он был освобожден от этого издевательства. После освобождения мы узнали, что Пик был послан исполкомом Коминтерна в Вену. Он был арестован еще на аэродроме. Спустя несколько дней его выпустили, т. к. его паспорт был в порядке.
После осмотра нас распределили по камерам по два человека. Условия, в которых нас держали, предполагали совершенную изоляцию и истощение. Была прекращена связь с внешним миром. С утра и на ужин давали эрзац-кофе без хлеба, на обед – разбавленный фасолевый суп. Не разрешали покупать еду на свои деньги. В камере не было возможности даже присесть. С утра кровать поднималась к стене и запиралась на ключ. В камере была уборная, иногда садились на нее, но как только страж замечал, что сидим долго, сразу кричал: "Встать!" – и пугал карцером. Не разрешали сидеть и на цементном полу. Мы быстро слабели. Водили на перекрестный допрос. Один задавал вопросы и выслушивал, другой констатировал противоречия, третий внимательно наблюдал за поведением. Машинистка быстро печатала.
С утра поодиночке нас водили умываться. Однажды я громко закричал, чтобы дали мыло. Охранник, сгибаясь от смеха, подошел к другому и сказал, указывая на меня:
– Этот… ха – ха – ха… требует мыла.
Этот инцидент оказался хорошим средством для связи и очень ободрил товарищей, о чем говорили после освобождения. Освобождение началось спустя 2–3 дня после ареста и продолжалось две недели. Меня и мичмана Илью Калчева задержали. Он все боялся, что узнают, что он кассир "Красной помощи", что у него постоянные связи с Заграничным бюро ЦК БКП и что связан с австрийской компартией".
После восстания папе уже не сиделось в Австрии. Прошло время, и однажды утром к папе на квартиру явились двое полицейских. Они похлопали папу по плечу и собирались увести. Квартирная хозяйка, вытаращив глаза, не знала, как помочь. Папа не растерялся. Сказал, что запишется студентом, как только получит деньги из Болгарии, которые ожидает ежедневно. Заграничное бюро вынесло решение о переброске папы в Советский Союз. Товарищи Илия Калчев, мичман, сотрудник Заграничного бюро, и Борис Чолаев-Роката подготовили ему документы, и он с паспортом русского "возвращенца" (на имя белоруса Леонида Спинко) в середине октября 1927 года тронулся в путь с северного вокзала Вены.
"В Австрии я оставлял часть моей молодости. Три года – не такой уж большой срок, но с какими переживаниями, с какими событиями был связан этот этап моей жизни, с каким напряжением и опасностью!"
Часть 2. Россия
Я другой такой страны не знаю,
где так вольно дышит человек.В. И. Лебедев-Кумач
Приезд в Россию. – Московские впечатления. – Георгий Димитров. – Учеба в Военно-медицинской академии (Ленинград). – Встреча родителей. – Семья Мицовых в 1930-е годы. – Жизнь в Ленинграде, Севастополе, Рыльске. – Репрессии. – Исключение из партии и арест папы. – Освобождение его из тюрьмы. – Канун войны. – Наш отъезд в Рыльск.
Поезд замедлил ход, пересек границу и остановился на станции Негорелое. На деревянной арке над железнодорожными путями краснел плакат: "Коммунизм сотрет все границы". На перроне выстроились в ряд пограничники в длиннополых шинелях и островерхих буденновках. Сбывалась папина мечта. В чем был (в бриджах, бежевых чулках до колен, цветной рубашке – эту обновку выдали в венском представительстве МОПР – Международной организации помощи революционерам), он выскочил на перрон и с восторгом обнял первого же пограничника.
"На Белорусском вокзале меня поразили деревянные платформы и привокзальная площадь, заполненная извозчиками. Поехали по ухабистой Тверской. Производило впечатление, что некоторые магазины были заколочены досками, а часть прохожих бедно одеты. Поразили и большие очереди перед магазинами.
Довезли нас до здания исполкома Коминтерна на Моховой улице, а оттуда направили в Дом политэмигрантов на улице Воронцово Поле, 3. В этом доме мы бесплатно получали вкусную русскую еду. Мне особенно понравились "французские" булочки и клюквенный кисель".
Папа приехал в Москву накануне десятилетия Октябрьской революции, неприятный осадок от очередей и бедно одетых людей быстро исчез. Атмосфера праздника ошеломила его: торжественные собрания, посещения театров, музеев, выставок, фабрик и учреждений, на Красной площади – роскошные бесплатные трапезы для работников различных предприятий и политэмигрантов.