Учитель рисования Марк Шагал
По скупым детским воспоминаниям отца учился он в гимназии очень плохо, и в шестом классе его исключили за неуспеваемость. Огорченный папа-купец сказал сыну-двоечнику, что отдаст его в торговое училище, а потом пристроит к своему торговому делу.
Сын ответил, что не хочет заниматься торговлей.
- Чем же ты хочешь заниматься?
Сын сказал, что хочет стать художником.
- А ты уверен, - спросил папа-купец, - что будешь рисовать как Репин?
Сын ответил, что не уверен.
- Тогда какой же смысл?
Все же в торговое училище моего будущего отца не отдали. Может быть, благодаря настояниям интеллигентной мамы-пианистки.
Летом 1909 года моего тринадцатилетнего будущего отца отправили в Витебск к родственникам, Либаковым.
На фотографии 1909 года (удивительно хорошего качества были тогда фотографии) - большое семейство Либаковых на просторной веранде собственного деревянного дома, а может быть, дачи. Дети, молодежь, взрослые сидят и стоят дружной семейной компанией, а сбоку, на ступеньке, к ним неудобно пристроился сутулый, долговязый, грустный подросток - мой будущий папа. Рядом с ним стоит небольшого роста, складненькая круглолицая девушка с челкой до бровей, его семнадцатилетняя кузина, в которую он в то лето был влюблен. Странно, но моя мама очень на нее похожа. Может быть, витебская кузина определила для папы тот тип женской внешности, который всегда ему нравился.
Один из старших двоюродных братьев увлекался живописью и дружил с молодым художником по имени Марк Шагал. Они ходили на природу писать этюды и брали с собой моего будущего отца. И Марк Шагал показывал ему, как держать кисть, как смешивать краски, как добиваться глубины и воздушности на холсте и на бумаге.
Эту свою поездку в Витебск отец вспоминал часто и с удовольствием. Жизнь повела его по другому пути, сделала драматургом, сатириком-юмористом, но художник жил в нем всегда, а в пожилом возрасте живопись стала для него в один ряд с литературной работой, а может быть даже на шаг впереди.
Мастерская Фореггера
У меня висит над столом карандашный портрет в тоненькой окантовке - это папа нарисовал маму в год их женитьбы, в 1922 году. Круглолицая девушка со вздернутым носиком, со светлой челкой до бровей, с наивными задумчивыми глазами. Она за год до этого приехала из Киева в Москву с мечтой об актерской карьере и играла в Театре современных масок при Московском Доме печати. Небольшой этот театрик помещался тогда на Суворовском бульваре, 8, где сейчас Дом журналиста. Руководил коллективом Николай Михайлович Фореггер, режиссер, хореограф, художник, собравший под свое крыло столь же назаурядную, как и он, творческую молодежь, будущих знаменитых деятелей культуры. Музыку к спектаклям писал Матвей Блантер, оформляли спектакли Сергей Эйзенштейн и Сергей Юткевич, актерами театра были Борис Барнет, Тамара Макарова, Сергей Герасимов. Заведующим литературной частью был Осип Брик. Драматургом этого молодого коллектива стал Владимир Масс.
Попал он в этот коллектив так: перед самой революцией отец поступил на филологический факультет Московского университета, но после 1917 года оставил учебу, поскольку надо было на что-то жить. Он водил экскурсии по Третьяковской галерее, за что ему платили пайком, одновременно сотрудничал в театральных изданиях - писал рецензии на спектакли, заметки о разных культурных событиях, происходивших в Москве, посещал дискуссионные сборища, сам принимал в них участие, благоговел перед Маяковским, не пропускал его выступлений. Молодого критика заметили и взяли на службу в ТЕО (театрально-художественную коллегию), где его начальником стал Петр Семенович Коган, тот самый, о котором так пренебрежительно написал Маяковский ("…Чтобы врассыпную разбежался Коган, встреченных увеча пиками усов"), несправедливо зарифмовав его фамилию со словом "погань". На самом деле, Петр Семенович был профессором МГУ, знатоком и переводчиком западно-европейской литературы, историком, критиком и вообще выдающимся деятелем советской культуры. Он обратил внимание на литературные способности молодого сотрудника и однажды сказал ему: "Массик! А почему бы вам не попробовать самому написать пьесу?"
"Массик" попробовал и написал пьесу "Народ Парижской коммуны". И отнес в театр Фореггера.
С этого началась его драматургическая деятельность. К Петру Семеновичу Когану он всегда сохранял благодарное чувство.
Театр назывался "Мастфор" - Мастерская Фореггера, но друзья переиначили его в "Массфор", справедливо соединив фамилии режиссера и драматурга в симбиоз.
Мастерская пользовалась большой популярностью в московских литературных и театральных кругах. Публику - в основном, это была голодная, неунывающая художественная московская богема - привлекали веселые злободневные обозрения, острые сатирические буффонады. Фореггер вводил в свои постановки клоунаду, акробатику, эксцентрику. Использовал старинный метод народного площадного театра масок, но в современной трансформации. Вместе с Массом они создали галерею карикатурных масок, типичных для эпохи НЭПа - "торговки", "коммунистки с портфелем", говорившей лозунгами, интеллигента-мистика (пародия на поэта Андрея Белого), поэта-имажиниста (некая помесь "крестьянского" поэта типа Сергея Есенина и "денди" типа Мариенгофа или Шершеневича). Да что там Есенин или Мариенгоф! Они пародировали самого наркома Луначарского, создав внешне похожий на него образ оратора-демагога. Сам нарком сидел в зале и смеялся! Такое еще тогда было время.
Маски помогали откликаться на все злободневные события тогдашней жизни. "Как они собирались", "Не пейте сырой воды", "Гарантии Гента", "На всякого мудреца довольно одной оперетты" - вот только несколько из многих обозрений-пародий, написанных отцом для "Мастфора".
Самым большим успехом пользовалось сатирическое обозрение Масса "Хорошее отношение к лошадям". Название подсказал Маяковский, который относился к молодому драматургу с симпатией. Премьера состоялась в помещении Дома печати в ночь с 1921 на 1922 год. Был огромный успех.
Мама рассказывала:
- Я играла кормилицу. Папе очень понравилось. Он после премьеры бегал по театру и кричал: "Где кормилица? Вы не видели кормилицу?" Я вышла - уже разгримированная, встала вот так перед ним, и сказала: "Во-первых, я не кормилица, а Наташа Львова. А во-вторых, - достаточно во-первых". Ужасно глупо.
Папа:
- Да, но я тут же в тебя влюбился.
(Львова - тогдашний мамин театральный псевдоним. Ее девичья фамилия - Фельдман.)
Они расписались в апреле 1922 года в ЗАГСе на Остоженке, и папа перебрался с Гоголевского бульвара в Кривоарбатский переулок, где мама снимала комнату в очень дружной, по ее воспоминаниям, коммунальной квартире.
Мама:
- Есть было нечего, одевались во что попало, но - ах, как было хорошо! Какое было время!
Она светло вздыхала, словно договаривая про себя: "Ах, как легко дышалось!"
И я представляла себе Москву маминой молодости - весеннюю, после дождя, когда особенно хорошо дышится, и маму, как на папином карандашном рисунке или на фотографии 1923 года, где она, коротко подстриженная, складненькая, небольшого роста, в платье с напуском и поясом ниже талии, по тогдашней моде, стоит рядом с молодым папой, длинным, длинноволосым, в свободной блузе с бантом.
С театром Фореггера у мамы связаны самые лучшие воспоминания. Она там была одной из ведущих актрис. Сергей Юткевич, тогда уже начинающий кинорежиссер, снял ее в своем фильме "Кружева". О ней, увидев ее игру в спектакле, сказал Маяковский: "Наташа Львова - лучшая актриса Москвы". Мама всю жизнь гордилась этим комплиментом, добавляя каждый раз со вздохом:
- Но ведь им же не докажешь!
Имея в виду тех режиссеров, которые так не думали.
В сентябре 1922 года "Мастфор" получил собственную сцену на Арбате, 7 (этого двухэтажного дома с аркой уже нет: его снесли, когда переделывали Старый Арбат), а еще через два года студия прекратила свое существование: специальным декретом в стране была запрещена деятельность всех пластических и ритмопластических студий. Труппа театра была расформирована. Николай Фореггер уехал в Харьков, где стал работать главным режиссером театра оперетты. Умер он в 1939 году от туберкулеза.
Мама в 1924 году родила сына Витю, а в 1926-ом ее взяли в труппу театра имени Вахтангова.
Кабачок "Нерыдай"
Отцу очень нравилось стихотворение Леонида Мартынова:
Помню двадцатые годы -
Их телефонные ручки,
Их телеграфные коды,
Проволочные колючки.
Дальше там было про недвижные лифты в неотопляемых зданьях и бледноватые шрифты в огненно-пылких изданьях.
Я не понимала, что тут может нравится. Какие-то коды, какие-то колючки, бледноватые шрифты - ни о чем мне не говорили. А отцу говорили. В них был воздух, которым он дышал в двадцатые годы. Он любил вспоминать Москву тех лет, театр Фореггера, кабачок "Нерыдай". Именно этот литературный кабачок пародировал он в своей пьесе-обозрении "Хорошее отношение к лошадям". Владельцем "Нерыдая" был бывший артист Кошевский. Возле эстрады стоял длинный стол "для богемы". За этот стол Кошевский сажал их - молодых, голодных артистов, драматургов, поэтов, бесплатно кормил, а за это они должны были развлекать богатых посетителей. А им что, они и развлекали - конферировали, пели, танцевали, читали свои стихи. Среди них были артисты мастерской Фореггера, начинающая поэтесса Вера Инбер, фельетонист Виктор Ардов, Борис Бабочкин, Рина Зеленая, Сергей Мартинсон, Николай Эрдман. У Эрдмана в театре Мейерхольда с огромным успехом шла комедия "Мандат". (Мартынов в том же стихотворении: "Помню китайскую стену и конструктивную сцену…")
Да и многие из тех, кто собирался за "богемным" столом в "Нерыдае" к тому времени успели приобрести известность. Например, Борис Бабочкин, будущий исполнитель роли Чапаева в знаменитом фильме, блестяще пел куплеты и отбивал чечетку. Ему аккомпанировал юный композитор Матвей Блантер, автор шлягера на слова Масса - "Джон Грэй".
"Веселые ребята"
С 1923 года началось десятилетнее очень плодотворное соавторство Николая Эрдмана и Владимира Масса. Они писали музыкальные спектакли для мюзик-холлов, например, в Ленинградском Мюзик-холле с успехом шло злободневное обозрение - пародия на "Одиссею" Гомера, где Одиссея играл молодой Николай Черкасов; писали песенки, пародии, басни, сценки для эстрады, фельетоны. С их (в соавторстве с Виктором Типотом) спектакля "Москва с точки зрения" начался Московский театр Сатиры. Молодой Леонид Утесов со своим джаз-оркестром имел шумный успех благодаря их эстрадному обозрению "Музыкальный магазин", а кинорежиссер Григорий Александров, оценив успех этого представления у публики, предложил авторам написать на его основе сценарий кинокомедии. Так началась работа над фильмом "Пастух из Абрау-Дюрсо" - первоначальное название будущих знаменитых "Веселых ребят".
"Киногазета" от 22 июня 1933 г.
Беседа с режиссером Г. Александровым:
"В декабре советский экран получит комедийный фильм.
В беседе с нашим сотрудником тов. Александров сообщил:
- Наша комедия является попыткой создания первого веселого советского фильма, вызывающего положительный смех. Для осуществления фильма мы внедряем новую форму сценария (Н. Эрдман и Вл. Масс), в которой обозрение переплетается с сюжетом и интригой".
Там же:
""Веселые ребята" (джаз-комедия) уже в производстве. Коллектив тов. Александрова вместе с Утесовым и катафалком сейчас целые дни проводят на улицах Москвы. Съемки идут полным ходом".
В конце августа 1933 года киногруппа вместе с авторами уехала на съемки в Гагры. Работа почти заканчивалась, как вдруг жаркой ночью оба автора были арестованы и увезены в Москву на Лубянку.
"…Когда б не били нас, мы б не писали басен"
Считается, что причиной ареста были басни, которые прочитал на концерте в Кремле артист МХАТа Василий Иванович Качалов и которые вызвали гнев Ворошилова. Басни ходили в списках и отнюдь не были рассчитаны на публикацию.
Качалов до конца своих дней переживал эту историю, хотя ни мой отец, ни мать никогда его не винили. Откуда он мог знать, что так получится? Он в те годы много читал всякого, даже хулиганского - Баркова, например. Его попросили прочитать смешное - он и прочитал. Тут не было никакого умысла. Какие именно он прочитал басни - теперь уже никто не помнит. Может быть, среди прочитанных была чуть скабрезная, но вполне невинная:
Однажды Бах спросил свою подругу:
- Скажите мне,
Вы любите ли фугу?
Смутясь и покраснев как рак,
Подруга отвечала так:
- Не ожидала я увидеть в вас нахала!
Прошу вас, не теряйте головы!
Я - девушка и в жизни не видала
Того, о чем спросили вы!..Ну что ж, читатель-друг,
Действительно, подруга
Не знала, что такое фуга,
Но это не ее вина:
Другие были времена,
Она росла в провинции, у тёти…
Теперь таких девиц вы не найдете.
Или другая, поострее:
Однажды наклонилась близко
К младому евнуху
Младая одалиска,
А деспотичный шах меж тем
Уже успел войти в гарем.
- Ага!.. В гареме?..
Ночью?.. Вместе? -
Воскликнул шах. - Я жажду мести!
Какой позор! Какой скандал!..
Тут визирь шаху так сказал:
- Зачем же звать его к ответу,
Почто ему готовить месть?
О, шах! У евнуха ведь нету!..
- Но у нее, мерзавки, есть!
- Пойми, лишен он этой штуки!..
- А руки?..
Срубить!
Палач взмахнул мечом
И руки стали ни при чем.
Но оказался в дураках,
Представьте, все же старый шах.
Над шахом евнух долго издевался:
Язык-то у него остался!Сколь наша участь более горька:
У нас есть то и сё,
И нету языка.
Или, может быть, вот эта:
Мы обновляем быт
И все его детали."Рояль был весь раскрыт
И струны в нем дрожали…"- Чего дрожите вы?
Спросили у страдальцев
Игравшие сонату десять пальцев.- Нам нестерпим такой режим,
Вы бьете нас -
И мы дрожим!..Но им ответствовали руки,
Ударивши по клавишам опять:- Когда вас бьют, вы издаете звуки,
А если вас не бить, вы будете молчать.Смысл этой краткой басни ясен:
Когда б не били нас,
Мы б не писали басен.
Во всяком случае, любая из этих и других, что дошли до наших дней, вполне могли вызвать возмущенный возглас Ворошилова:
- Кто автор этих хулиганских стихов?!
История с "Самоубийцей"
Однако не исключено, что история с Качаловым была лишь поводом для ареста, а причина была в другом. Существует версия музыкального журналиста Анатолия Агамирова (он излагал ее моему другу, американскому исследователю жизни и творчества Эрдмана, автору книги "The life and drama of Nikolai Erdman SILENCE’S ROAR", театроведу Джону Фридману, с чьего разрешения я привожу эту историю). В двадцатые годы Николай Эрдман приятельствовал с семьей наркома просвещения Луначарского, бывал у него дома в Денежном переулке. Человек энциклопедически образованный, сам писавший пьесы, Луначарский высоко оценивал талант Эрдмана. И когда в 1929 году Эрдман принес ему рукопись второй своей пьесы - "Самоубийца", Луначарский предложил устроить общественную читку у него дома. В назначенный день Эрдман пришел домой к Луначарскому читать пьесу. Он ожидал, что будут театральные и литературные деятели. Однако Луначарский пригласил слушать пьесу не их, а тех, от кого гораздо больше зависела судьба пьесы и самого автора - членов правительства: Пятакова, Радека, Ворошилова - людей, которые, в числе прочего, занимались и проблемами культуры. И вот Эрдман читает пьесу "Самоубийца", полную остроумнейших реприз и ситуаций. Читает при полном и угрюмом молчании. Ни на одну репризу аудитория, собравшаяся за дубовым резным столом, не реагирует (все это рассказывала Агамирову его мать, родственница жены Луначарского, присутствовавшая при читке). Читка закончилась. Начался ужин. О пьесе - ни слова. После ужина гости встали и, сославшись на то, что их внизу ждут машины, ушли. Эрдман, подавленный, огорченный, попрощался с хозяевами и пошел в переднюю одеваться. Луначарский подал ему пальто и сказал: "Коля! Вы написали гениальную пьесу. Но пока я - нарком просвещения, она не будет идти на советской сцене. Поверьте, так будет для вас лучше". Напрасно Эрдман пытался пристроить пьесу во МХАТ, в театр Революции. Все попытки оканчивались неудачей. Пьесу так и не разрешили. Возможно, Ворошилов еще с того вечера затаил недоверие к Эрдману. Он понял опасность его пера. Но поскольку Луначарский из желания оградить Эрдмана от неприятностей постановку пьесы не разрешил и она нигде не шла, то придраться было, вроде бы, не к чему. Тогда придрались к басням.
"А что я мог сделать?.."
Эту историю мне рассказала в девяностых годах теперь уже покойная Нина Борисовна Халатова, бывшая балерина Большого театра:
"В сентябре тридцать третьего приехала я отдыхать в Гагры. Поселилась в гостинице "Гульрипши" - там жили артисты и вся съемочная группа "Веселых ребят", и Эрдман, и Масс. Вечера обычно проводили в ресторане, и к нам присоединялось гагринское начальство, в том числе начальник местного ГПУ Геладзе. Он был такой… очень симпатичный… пока не арестовывал.
А в этой гостинице душа в номерах не было, а был один общий душ, на весь этаж. И вот поздно вечером я выхожу из номера принять душ и вижу: в коридоре у окна стоят двое в черных кожаных куртках. Спрашивают меня:
- Куда вы направляетесь?
- А вам какое дело? Куда надо, туда и направляюсь.
Было очень жарко. Влажная гагринская жара. А эти - в кожаных куртках. Я приняла душ, вернулась в свой номер. Через некоторое время стук в дверь. Голос Утесова:
- Нина, откройте!
Открываю. Он - страшно взволнованный:
- Только что арестовали Масса.
И - мимо меня к окну. Я тоже подбежала к окну. Там у подъезда стояла открытая машина, сидел Масс, а по бокам - те двое "в коже". В ту же ночь приехали за Эрдманом и увезли на этой же машине.
На следующий день с гэпэушником никто не разговаривает, никто руки не подает. Он очень был огорчен, оправдывался:
- А что я мог сделать? Мне ночью пришла телеграмма из Москвы - арестовать. Я же не мог не подчиниться".
А вот как впоследствии рассказывал отец:
"Утесов крикнул мне из окна: "Владимир Захарович, куда же вы без плаща? В Москве холодно!" - и кинул свой плащ.
Так меня и увезли в Москву в утесовском плаще. Везли под конвоем, в пассажирском поезде, в открытом купе. Пассажиры ходили мимо, смотрели на меня как на преступника… Это было так… стыдно…"
Был оперативно изъят из всех магазинов и библиотек (и стал библиографической редкостью) только что вышедший альманах "Год XVI", в котором был напечатан очень смешной и острый фельетон Масса и Эрдмана "Заседание о смехе", и выпущен другой вариант альманаха, уже без фельетона.
Ну, прямо Оруэлл, "1984" - "Министерство правды".