Однако нас пустили. Поняли, наверно, что мы, хоть и оборванцы, но богатые оборванцы. Вежливо предложили сдать верхнюю одежду (драные ватники) в гардероб. Мы сдали и заняли большой стол в центре зала.
Господи, зеркала! Хрусталь! Белоснежная скатерть!
Посетители за соседними столиками - кто с любопытством, кто с неодобрением - посматривали на нас из-за газет.
Мы заказали коньяк, вино, салаты, закуски и мясо.
Как же это было здорово - сидеть в ресторане первого класса, есть лангет с картофелем-фри, пить коньяк из пузатых рюмок и вино из высоких бокалов!
Присоединившийся к нам Миша Косарев показывал фотографию своей годовалой дочки.
Рыжий преподнес нам с Ритой букет астр. И все мы в эти минуты были счастливы и очень любили друг друга.
После ресторана Рыжий убежал на вокзал за билетом: он получил извещение из деканата, что ему нужно срочно ликвидировать два хвоста, иначе его отчислят.
Миша вернулся в музей разбираться в научных материалах. Сашку и Стасика потянуло в сон, и они ушли с Мишей. А мы с Толей и Ритой до вечера гуляли по Свердловску, заходили в книжные магазины и универмаги, ели мороженое, пили газировку и говорили о том, как это хорошо - вернуться после скитаний к цивилизации. Толя сказал, что в этом, в сущности, весь смысл и вся прелесть таких экспедиций.
А рано утром на починенной машине мы ехали к месту нашей последней стоянки, до которой было 140 километров, - на речку Серьгу. Днем мы пересекли границу Европы и Азии. До этого мы были в Азии, а теперь въехали в Европу.
Скала нависла над самой рекой. Она была не просто отвесная. Она стояла почти под острым углом к воде. О чем только думали эти древние художники, рисуя свои знаки на такой малодоступной скале, в двадцати метрах от земли, вернее от воды, потому что скала уходила основанием прямо в реку, узкую, светлую, прозрачную, с таким быстрым течением, что видно было, как на дне шевелится мелкая галька. Вокруг больших белых валунов вода пенится, бурлит, образует водовороты и перекаты. Похоже, что когда-то там, наверху, на скале, был уступ, но потом он рухнул в воду, чуть изменив течение.
А рисунки, как назло, четкие, как будто и не прошло нескольких тысяч лет с того времени, как их нарисовал древний художник. Два человечка, олень и еще какие-то изображения, плохо просматриваемые за острыми гранями выступающих камней.
Первая ночь на Серьге была пасмурная, с дождем, но утро наступило солнечное и жаркое. Мы с Ритой пошли к речке умыться. Сотни мальков крутятся у самого берега. Опустишь руки в воду - они кидаются врассыпную, а через минуту снова подплывают, щекочут ладони.
Это первая река на нашем пути, где есть рыба.
Мы с Ритой сидели на корточках и любовались рыбками. Вода такая прозрачная, что у самых маленьких рыбешек виден каждый плавничок.
Я сбегала принесла хлеб. Мы кидали в воду куски и смотрели, как рыбки рвут их на части. Мне отчего-то жалко было этих мальков. Представилось, что их мамы-рыбы перед смертью эвакуировали своих детей по ручьям и протокам в эту чистую, не отравленную речку. А сами они плыть с ними не могли и умерли в Тагиле и в других реках, отравленных радиацией.
А в Серьге теперь детский дом, и рыбкам тут хорошо.
Срубили высокую сосну, обрубили ветки. Закрепили петлю и принялись медленно подводить верхушку ствола к изображениям. Комель опустили в воду и начали укреплять его между камнями. Это было непросто: камни скользкие, тяжелые. Мы несколько часов простояли в воде. От мошки не было спасения. Но вроде укрепили надежно. Миша Косарев обвязался страховочной веревкой и, цепляясь за сучки широкими шароварами, неуклюже полез к рисункам. Сверху веревку держал Стратулат.
Момент был напряженный. Миша мог поскользнуться на мокром стволе, да и сама скала после дождя была скользкая.
Но напряжение было внутреннее, а внешне - играли в беззаботность, острили, смеялись над тем, что в этой научной экспедиции наука составляет ничтожный процент, а главную работу совершают циркачи-эквилибристы.
Миша Косарев добрался до изображений. Он и тут, на дереве, держался со свойственной ему важностью.
- Что вы там видите, Миша? - крикнула снизу Ванда.
- Я вижу восходящее солнце, оленя и двух человечков. Причем левый человечек значительно красивее правого. У правого исключительно гнусный вид. Он просто уродлив.
- На кого похож? - спросил Сашка.
- На Стратулата, - подумав, ответил Миша.
- Ах ты, негодяй! - закричал сверху Стратулат. - Я вот сейчас обрежу веревку!
- Ну что ты, я ведь пошутил, - заискивающе ответил Миша.
И тут - то ли он сделал резкое движение, то ли это произошло само собой - ствол под ним начал медленно сползать вбок вдоль скалы. Стратулат изо всех сил натянул страхующую веревку. Миша, полуповиснув, одной ногой держался за ствол, другой искал на скале точку опоры. Ствол, проехав немного, ненадежно удержался на каком-то выступе.
- Спускайся давай! - закричали Мише снизу.
- А вы все давайте быстро в сторону! - отвечал он.
Миша благополучно спустился в воду. Едва он успел выйти на берег, ствол дрогнул, начал все убыстряющееся движение и рухнул в реку с грохотом и брызгами.
Обошлось без жертв, если не считать разодранных Мишиных шаровар да стертых до крови веревкой ладоней Стратулата.
Пока начальство решало, что делать дальше, остальные занимались кто чем.
Из палатки Стасика и Сашки доносилось:
- Что козыри? Крести? Вот тебе шестерка!
- Так, да? А мы ее вольтом!
- Козырного вольта даешь? Ну и дубина!
- А ты чего в мои карты глядишь?
- Нужны мне твои карты!
- Не хепешись, жлоб!
- От жлоба слышу!
Я ушла по берегу реки и села на ствол березы писать письмо. Так увлеклась, что чуть не проморгала грозовую тучу. Сунула блокнот за пазуху и - бегом в лагерь. Только успела влезть в палатку - начался дождь.
В палатке - Толя и Рита. У Толи голова забинтована. Оказывается, на него сверху, со скалы, упал камень. Если бы по макушке - мог бы убить. Но камень только скользнул по темени и отскочил в плечо.
Толя лежал в спальном мешке, бледный, кровь просочилась сквозь бинт. Его знобило. Рита читала ему вслух "Ирландские саги". Потом она размотала повязку, насыпала на открытую рану горсть размолотого стрептоцида и снова забинтовала. Укрыла Толю поверх мешка двумя байковыми одеялами.
Как ловко у нее получается всё, за что она ни возьмется. Вот и сейчас - без спешки, без истерики, и даже подсмеиваясь над Толей за то, что он так побледнел.
Наутро Толе стало лучше, но он ослабел от потери крови. Да и состояние у него было подавленное. Ему казалось, что он всех подвел, стал для всех обузой…
- Хватит тебе, - сказала Рита. - Ну что ты мелешь? И вообще, перестань киснуть.
Над костром варилась картошка. Рита сидела на камне, близко к костру, и пила из кружки горячий чай. От кружки поднимался пар и обволакивал ее лицо. Рита была в штормовке с поднятым капюшоном. Из-под капюшона блестели глаза. Рита грела руки о горячую кружку. Она ничего не делала, о чем-то думала, но и в этом было действие, чувствовалась энергия. Она была похожа на героиню из рассказов Джека Лондона, на маленькую хозяйку большого дома.
Подошла Ванда Иосифовна. Рита спросила:
- Ванда Иосифовна, когда мы отсюда снимемся? Я к тому, что продукты кончаются.
- Думаю, завтра начнем сворачиваться, - ответила Ванда, - завтра уже десятое сентября, а нам надо быть в Москве самое позднее четырнадцатого.
- А изображения? - спросила Рита.
- Что ж делать. Придется оставить. Обидно, конечно.
- Можно попробовать сверху спуститься, в беседочной петле, - сказала Рита. - Я посмотрела: сверху до самых рисунков спуск почти ровный.
- Валерий Николаевич тоже так считает, но проблема, кого спустить? Косарев слишком тяжелый, мальчишки только напортачат, у Ани нет практики, Рыжий - в Москве, Толя ранен. Валерию Николаевичу я запретила категорически, у него эти дни сердце побаливает. Если только вы, Рита?
- Мне эти дни нельзя, - сказала Рита. - Я думаю, Толя справится.
- Ну что вы! - Ванда даже возмутилась.
- Правда, он сможет! - Рита обернулась к палатке и окликнула: - Толя, пойди-ка сюда!
Толя подошел.
- Вот, смотри, - сказала Рита. - Ты садишься в беседочную петлю, а здесь, на груди, будет схватывающий узел. Таким образом, руки у тебя будут свободны, ты сможешь вбить скальные крючья и сделать помост. И снимешь изображения.
- Понимаешь, Рита, спуститься можно, - забормотал Толя. - Но…
- А что? Плохо себя чувствуешь? Голова болит?
- Нет, голова почти не болит, дело не в этом, а дело в том…
- Это совсем не страшно, - сказала Рита. - Вот смотри: вторая петля продернута под мышками. Ты как в люльке.
- Я не говорю, что страшно, Рит, но…
Ему было именно страшно. Это было написано у него на лице.
Как-то неловко было за Толю. И за Риту. Зачем она его унижает? Жестоко с ее стороны.
Должно быть, и Ванде стало неловко. Она пожала плечами и ушла. Толя сидел у костра, понурившись. Потом произнес:
- Рит, ну научи меня вязать этот самый схватывающий узел.
Когда Толя ушел, Рита мне сказала:
- Надо, чтобы Толька обязательно влез завтра на скалу.
- А голова? - спросила я.
- Клин клином вышибается. Если он завтра не влезет, у него навсегда останется чувство страха перед скалами. Это всегда так бывает при травмах. Надо, чтобы он сразу пересилил страх, а то потом уже не пересилит.
Трос обмотали вокруг ели, росшей наверху, у края скалы. Все мы собрались у края. Толю начали медленно спускать. Исчезли его плечи, забинтованная голова и, наконец, руки, крепко вцепившиеся в веревку.
…Теперь он не видел лиц. Он видел только серую стену, вдоль которой его медленно спускали. Он был один на один с этой стеной. Если обнаруживалась трещина или выступ - ставил ногу и тем облегчал спуск. Скала крошилась или скользила под ногой. Тогда он повисал, веревка начинала раскачиваться, больно впиваясь в тело.
И вот, наконец, они - бурые рисунки на скале.
- Есть! - крикнул Толя.
…Он почти с ненавистью взглянул на рисунки. Вот из-за этих раскоряченных человечков, из-за этого схематического оленя и полукруга с лучами - рисковать жизнью?
Спустили кальку. Перед тем, как начать работать, он еще раз взглянул вверх, но ничего не увидел, кроме шершавой, в трещинах, стены и троса, показавшегося сейчас тонким и ненадежным. Взглянул вниз, увидел кипение воды вокруг камней - и к горлу подступила тошнота, голова закружилась. Захотелось закричать, чтобы его подняли. Он с трудом удержался. Сделал над собой усилие и перевел взгляд на рисунки, прямо перед собой.
Он больше не медлил. Работать! Поскорее закончить и подняться наверх, вздохнуть свободно, размяться, распустить веревки.
Он уперся коленом в стену и приложил кальку к рисунку. Ветер отгибал края кальки, приходилось придерживать ее свободной рукой. Ныло разбитое плечо.
Человечков он свел удачно, точно по контурам. Отметил штрихами сколы породы, обвел волнистой линией бесформенное бурое пятно и написал: "Натёк охры". Свернул кальку, привязал ее к бичеве. Ее подняли, а вниз спустили чистую кальку. Можно было приступать к оленю и солнцу.
Ноги онемели. Он попытался переменить позу - чуть подвинулся вправо, к оленю и восходу. От этого движения веревочный мостик раскачался, пришлось обеими руками ухватиться за крюк.
Олень, нарисованный в профиль, смотрел на него точкой глаза.
Потом повернул к нему голову. Взгляд был спокойный и кроткий.
Это было похоже на то, как будто Толя на миг потерял сознание, а в следующий миг пришел в себя, но это было какое-то другое сознание. Голова не кружилась, плечо не болело, веревки не впивались. Он вообще не чувствовал своего тела, но видел всё очень четко.
Старый человек с узкими светлыми глазами, скуластый, рыжебородый, сидя на корточках на широком уступе, размешивал бурую краску на куске коры, и тонкой лопаточкой наносил линии на белый камень стены.
Второй - юноша, не старше Толи, сидел, скрестив ноги, и острым камнем затачивал другую лопаточку. Одеты оба были в грубую кожаную одежду, руки обнажены, и Толя отчетливо видел шрамы на левом предплечье юноши, словно от когтей большого хищника.
Оба перебрасывались фразами на языке незнакомом, но каким-то образом Толе понятном. Речь шла о том, что надо торопиться, пока солнце не село. Молодой спросил: "Отец, ты успеешь до заката?" Старший ответил: "Не знаю" - и провел краской по камню яркую волнистую линию, под ней - еще одну. Вообще, все рисунки были очень яркие, их было много разных - какие-то рыбы, утки, иероглифы, треугольники. Надо их зарисовать, а то потом забудешь.
Олень сказал: "Не бойся, не забудешь".
То, что олень с ним разговаривает, - не казалось странным. Странным было то, что они друг друга видят и ничуть не боятся. Наоборот - Толя испытывает к ним дружелюбный интерес. И они спокойны. Никакой субстанции ужаса, о которой говорил профессор. Хотя он для них - дух из другого мира. Или, наоборот, они для него - духи из другого мира? Но если они духи, то почему они так поразительно отчетливы, так грубо материальны? Он даже чувствует исходящие от них запахи - пота, шерсти, краски…
Толя вздрогнул от прикосновения к плечу какого-то легкого предмета. Это сверху спустили на бичеве еще один лист кальки, свернутой в рулон. Как в прерванный сон грубо ворвались голоса сверху: "Эй! Как ты там? Чего молчишь?"
Сразу заныло плечо и сдавило грудь от впившейся веревки.
Перед глазами на каменной стене - два нарисованных человечка, олень, полукружье солнца с лучами.
Толя поведал о том, что с ним случилось, с несколько даже шутливой интонацией, как о сне или галлюцинации. Он и сам не был уверен, что это с ним было. Но Валерий Николаевич увел Толю в свою палатку и выспросил всё, что тот видел, до мельчайших подробностей. Попросил воссоздать на бумаге все несохранившиеся рисунки. Он совершенно не сомневался в том, что Толя побывал в другой реальности.
Едва успели свернуть кальки - опять ливень, с молнией, с громом.
Ужинали в машине, под тентом, при свете лампочки от аккумулятора. Поставили посреди кузова хозяйственный ящик и сели вокруг. Разлили спирт по кружкам, выпили за окончание работы. Валерий Николаевич запел надтреснутым голосом своего любимого "Ланцова":
…И повстречался он с девчонкой,
С которой три года гулял…
Мы с Толей и Ритой ушли в свою палатку. Зажгли свечку, забрались в спальные мешки и укрылись сверху байковыми одеялами. Дождь барабанит по брезенту, ветер воет. Рита читает "Магелланово облако". Мы с Толей курим, дым струится в огоньке свечи. И мне так хорошо, что кажется - не надо больше ничего - ни Москвы, ни какого-то там комфорта, ни каких-то там исканий. Всё найдено. Всё здесь, со мной, в этой палатке: люди, с которыми мне хотелось бы никогда не расставаться, так я их полюбила, так они нужны мне стали, весь этот таинственный окружающий мир…
…Когда девчонка та узнала,
Что Ланцов беглый каторжан,
Пошла, в сыскную заявила,
И он опять в тюрьму попал…
- Валерий Николаевич! - голос Ванды. - Не надо про Ланцова!
- Ладно, про Ланцова не будем, будем про что-нибудь другое!
Боже мой, будет ли мне еще когда-нибудь так хорошо, как бывало в эти вечера!
ЧАСТЬ 3
Владимир Масс, мой отец: "Я всегда оставался самим собой…"
На очень четкой, наклеенной на картон фотографии конца девятнадцатого века - младенец в длинной рубашечке, из-под которой торчат пухлые ножки, сидит на руках у дородной молодой женщины, гладко причесанной на прямой пробор. "Это я со своей кормилицей". У него была кормилица?! Да он шутит, наверное. По моим представлениям, только богачи при капитализме нанимали кормилиц для своих младенцев.
Однажды - я училась классе в седьмом - мы с ним шли по улице, которая тогда называлась Проездом Художественного театра, а он упрямо называл по-старому: Камергерский переулок. Кивнув на большой двухэтажный особняк с мезонином, что напротив театра, отец сказал:
- Когда-то этот дом принадлежал твоему деду.
- Как это - принадлежал? - не поняла я.
- Так. Это был его собственный дом. Он перешел к нему по наследству от его отца, твоего прадеда.
- Они что были - богатые?!
Для моего тогдашнего понимания "богатый" - было синонимом чего-то гнусного, презренного, с чем, слава богу, было покончено благодаря революции. Представить себе, что этими буржуями, этими мистерами Твистерами были мои дед и прадед, - этого не могла принять моя пионерская душа.
- Да, довольно богатые. Дедушка не такой богатый, как прадедушка, но тоже вполне состоятельный. Купец первой гильдии. У него был еще один дом в Москве, в Сокольниках, он сдавал его в аренду, а в этом жил со своей семьей.
- И ты здесь жил?!
- Да, в детстве.
Дедушка - купец! Вот неприятность-то! Я готовилась к вступлению в комсомол - не хватало еще, чтобы на совете дружины возник вопрос о моем социальном происхождении. К счастью, обошлось. Никто не спросил. Да и спросили бы - я бы не сказала. Что я, дура, что ли?
Гоголевский бульвар, 21
Мой дед, купец первой гильдии, Захар Абрамович Масс, был женат дважды. От первого брака имел двоих детей, а после смерти жены женился на ее родной сестре, Марии Леонтьевне, и от нее родились еще трое - мой будущий отец, его брат Аркадий и сестра Соня. Мария Леонтьевна была из интеллигентной семьи, хорошо играла на фортепьяно, и после того как Великая Революция экспроприировала у них дом в Камергерском, дом в Сокольниках и все остальное, чем дед владел, дав взамен комнату в коммуналке на Гоголевском бульваре, 21, угол Сивцева Вражка, Мария Леонтьевна зарабатывала на жизнь частными уроками музыки. В этой коммуналке дедушка и умер в 1925 году. С бабушкой остались старшая дочь Катя от первого брака мужа и младшая дочь Соня. Катя работала врачом-стоматологом, Соня - машинисткой в редакции газеты "Правда". Аркадий окончил медицинский институт и стал впоследствии известным специалистом по лечению туберкулеза и астмы, профессором.
Первые, довоенные, встречи с бабушкой не помню - была слишком мала. А последняя запомнилась. Осенью 1943 года, вскоре после нашего с мамой возвращения из эвакуации, папа привел меня в тесную от мебели комнату с высоченным потолком, большим трехстворчатым окном с видом на Гоголевский бульвар. Бабушка сидела в кресле у окна, укрытая по пояс байковым одеялом. Она уже не могла ходить и почти не видела. Папа подтолкнул меня к ней. Не вставая, бабушка подалась ко мне, протянула руки, взяла мою голову дрожащими пальцами, притянула к своему лицу и поцеловала в лоб. Я испуганно отпрянула.
Представить себе эту дряхлую, беззубую, с жесткими колючими волосками на подбородке старуху в образе богатой купчихи, нанимающей своим детям кормилиц, - было невозможно.
Через несколько дней после нашего посещения бабушка умерла. Ей было 73 года.