В письме к сестре Лиле: "…в Россию страшно как тянет. Никогда не думал, что так сильно во мне русское. Как скоро, думаешь, можно мне будет вернуться? Не в смысле безопасности, а в смысле моральной возможности. Я готов ждать еще два года. Боюсь, дальше сил не хватит". "Моральная возможность" – это надо понимать, что народ "простит" белогвардейцев и он, Сергей Эфрон, сможет ему послужить. И случиться это должно не позже чем через два года? А если нет – что тогда? "Безопасность" его не интересует. Звучит красиво. Но что конкретно это может значить? Он готов сесть в тюрьму? Но как на нарах служить народу? Или он не видит такой опасности, считает ее преувеличенной? Вопросы, вопросы, вопросы…
Начиная с 1924 года Сергей Эфрон – член редколлегии журнала "Своими путями" – органа Русского Демократического Студенческого Союза. Это журнал (литературно-художественный и общественно-политический) о путях к России. Множественное число было призвано свидетельствовать о том, что журнал признает: у каждого свой путь. И все-таки было некое общее для всех кредо, сформулированное в редакционной статье, открывающей первый номер: "Мы демократы и патриоты. И потому мы за возрождающуюся Россию и против ее сегодняшней власти. Наш патриотизм выкован борьбой за Родину, и его горение поддерживается тем, что мы знаем – Россия все-таки есть".
"Возрождающаяся Россия"? Была ли она действительно таковой? Возрождающейся от Гражданской войны – да. Возрождение в общественной жизни – фикция. Возрождение культурное? В культуре было немало интересного. И "Своими путями" продемонстрирует это читателю в специальном номере, отведенном перепечаткам из советских изданий. Но по сравнению с Серебряным веком… И совсем уж фантастично звучат слова о возрождении религиозном. И споры между авторами журнала представляются немного схоластическими. Например, всегда ли демократия – благо или в каких-то ситуациях благо – отступление от демократии? Какое все это имело отношение к России, где демократией и не пахло? Недаром М. Осоргин – публицист умный и блестящий – писал, что статьи журнала, в общем-то правильные и достойные уважения, читать скучновато. Потому и скучновато, что отдает схоластикой. И еще потому, что не было среди авторов "Своими путями" талантов, равных Осоргину.
Статьи Сергея Эфрона – за два года существования журнала он напечатал три – "Церковные люди и современность", "О путях к России", "Эмиграция" – безусловно, из лучших. По своему содержанию они, быть может, не слишком выделяются на общем журнальном фоне, но написаны ярче и эмоциональнее других. Наиболее интересна статья "Эмиграция". Здесь он говорит, что у эмиграции (точнее, эмигрантов) есть три возможности: нелегально ездить в Россию и там заниматься агитационной или даже террористической работой. И справедливо замечает, что это – для немногих. Другая возможность – "самоустройство на годы жизни за рубежом <…> максимальная связь с Россией всеми возможными путями". И, наконец, – легальное возвращение в Россию. Этот путь Сергей Эфрон категорически отвергает: "…как рядовому борцу бывшей Добровольческой Армии, боровшейся против большевиков, возвращение для меня связано с капитуляцией. Мы потерпели поражение благодаря ряду политических и военных ошибок, может быть, даже преступлений. И в тех и в других готов признаться. Но то, за что умирали добровольцы, лежит гораздо глубже, чем политика. И эту свою правду я не отдам даже за обретение Родины. И не страх перед Чекой меня (да и большинство моих соратников) останавливает, а капитуляция перед чекистами – отказ от своей правды. Меж мной и полпредством (где нужно было получать визу в СССР. – Л.П .) лежит препятствие непроходимое: могила Добровольческой Армии". Так мыслит Эфрон-публицист. А теперь сравним с написанным ранее письмом к сестре: "Как скоро, думаешь, можно мне будет вернуться? <…> Я готов ждать еще два года. Боюсь, дальше сил не хватит".
Мы знаем, что Сергей Эфрон в конце концов все-таки переступил . Быть может, именно потому, что не хватило сил ждать?
В Чехословакии Эфрон печатается не только в своем журнале и не только как публицист. Так, в пражском историко-литературном сборнике "На чужой стороне" появляется его мемуарный очерк "Октябрь" (1917), тепло встреченный критикой.
"…Талантливо, ибо в виде беллетристики, а не сухих записок, и в то же время с полной откровенностью и правдивостью написан "Октябрь" С. Эфрона. В нем нет описания переворота, но точная запись того, что надлежало пережить офицеру, каким чудом он выжил и что сохранила память", – этот отзыв принадлежит Е. Недзельскому, коллеге С. Эфрона по журналу "Своими путями". Тепло отозвался об "Октябре" и лично незнакомый с Эфроном один из лучших критиков эмиграции – Ю. Айхенвальд.
После многолетнего перерыва Эфрон снова возвращается к беллетристике. В эмигрантских сборниках и журналах появляются три его рассказа: "Тиф" – в основе которого реальная история нелегального проезда С. Эфрона, белого офицера, в Москву 1918 года; "Тыл" – в отзыве на который Ф. Степун писал "…он (рассказ. – Л.П .) поднят автором со дна души, настроен на больших, жизнью оплаченных впечатлениях <…> большая острота повествующего слова от почти лирической строфы до карикатурной силуэтности. В общем вещь не только потенциально талантлива, но и удачна, хотя, конечно, есть и срывы". Рассказ "Видовая", на наш взгляд, наиболее слабый. Это попытка "чистой" беллетристики, личный опыт автора здесь никак не задействован. А Эфрон, видимо, принадлежал к тем литераторам, которые могут хорошо писать только о лично пережитом [26] .
…Но ведь пережито так много. Почему же написано так мало? (Правда, есть сведения, что Эфрон работал над большой вещью, но мы о ней ничего не знаем.) Ведь Ф. Степун недаром говорил о талантливости автора. Послушаем самого Эфрона: "Мне приходилось и приходится заниматься десятками дел и предметов, которые ничем кроме обузы для меня не являются. Потом у меня нет своего угла, а следовательно и своего времени. Я живу в кухне, в которой всегда толкотня, варка или трапеза или гости. Отдельная комната одно из необходимейших условий работы". Тут, конечно, сразу приходит в голову контрдовод: Цветаева тоже была загружена десятками дел и работала на той же самой кухне. Но Цветаева была Гением. Эфрон гением не был. А то, что под силу Гению, не под силу литератору только даровитому. Для него отдельная комната и свободное время – действительно условия необходимые. Если бы не революция, не эмиграция… но история, мы уже говорили, не знает сослагательного наклонения.
Марина Цветаева в Чехословакии тоже выступает и в качестве публициста, и в качестве редактора. В журнале "Своими путями" не только ее стихи – она вместе с другими писателями эмиграции приняла участие в анкете, посвященной сегодняшнему дню русской литературы. "Родина не есть условность территории, а непреложность памяти и крови. Не быть в России, забыть Россию – может бояться лишь тот, кто мыслит Россию вне себя. В ком она внутри, – тот потеряет ее лишь вместе с жизнью <…> Кроме того, писателю там лучше, где ему меньше всего мешают писать (дышать) <…> Единственное оружие писателя – слово. Всякое иное вмешательство будет уже подвигом гражданским (Гумилев). Так, если в писателе сильнее муж, – в России дело есть. И героическое. Если же в нем одолевает художник, то в Россию он поедет молчать, в лучшем случае – умалчивать, в (морально) наилучшем говорить в стенах "Чека" <…> Что до меня – вернусь в Россию не допущенным "пережитком", а желанным и жданным гостем". Она, "небожительница", не интересующаяся политикой, отлично понимает то, чего не понимает ее муж, – возвращаться-то, собственно, некуда – "той России нету". Есть СССР – страна большевиков, чужая и чуждая. Член редколлегии журнала (а по существу главный редактор) Сергей Эфрон – пока – готов признать и такую точку зрения. Осознанных идейных разногласий между супругами пока нет. Они еще могут сотрудничать в одних и тех же изданиях и отстаивать позиции друг друга. Так, когда пражская газета "Возрождение", "орган русской национальной мысли", устами Н. Цурикова обвинила "Своими путями" в "рабски-собачьем отношении к родине" за то, что там в одном из номеров были помещены портреты и патриарха Тихона, и Дзержинского, Герцена и Ленина, – именно Цветаева ответила на критику. Она пишет, что журнал – отражение живого сегодняшнего дня: "Я знаю, что Дзержинский – палач, но я также знаю, что Дзержинский – история", – и замечает, что подписи: вор – палач – расстрельщик и пр. вовсе не обязательны – фамилия Дзержинский говорит сама за себя. Она справедливо замечает, что критик проглядел в журнале статьи о русской природе, о русской поэзии, о русской деревне, о русской книге, о русском студенчестве и др.
Цветаева горячо поддерживает мужа в желании знакомить читателя-эмигранта с лучшими достижениями литературы в СССР. Но в целом журнал "Своими путями" антибольшевистский. Поэтому Цветаева и готова с ним сотрудничать.
Она и сама занимается издательской деятельностью. Вместе с В.Ф. Булгаковым (в прошлом секретарем Л. Толстого) и С.В. Завадским (известным русским юристом) издает альманах "Ковчег", задуманный как периодическое издание. К сожалению, вышел только один том (в конце 1925 г., на титуле – 1926 г.). Ее письма к В. Булгакову свидетельствуют о том, как серьезно она относилась к редакторской работе, как много уделяла ей времени и сил. Именно в "Ковчеге" впервые были напечатаны "Поэма Конца" и рассказ С. Эфрона "Тиф".
Предисловие к сборнику анонимно и вряд ли принадлежит Цветаевой – не ее стиль, синтаксис. Но Цветаева, безусловно, участвовала в его обсуждении (а может быть, и написании), и мысли, там высказанные, – это мысли Цветаевой: "Быть лишенным отечества не значит утратить отечество. И, живя вне России, можно жить Россией, и не попирая русской земли, можно стоять на русской почве". И она верит, что ее сын "будет более русским, чем Х или Y, рожденный в "Белокаменной".
Глава 3 Переезд в Париж. Рильке. Евразийство. Н.Гронский. "Союз возвращения". А.Штейгер. Отъезд Али. "Дело Рейса". Исчезновение Эфрона. Одна в Париже
Когда "Ковчег" вышел в свет, Цветаева была уже в Париже. Как предполагалось, на время – на то время, которое чешское правительство позволяло иностранцам, получающим стипендию, проживать вне страны. Она давно хотела вырваться из удушающего быта чешской деревни, кроме того – так ей, по крайней мере, казалось, – в Париже она войдет в более широкий литературный круг, будет больше возможностей для выступлений и публикаций. Но Сергей Яковлевич пока не может уехать из Праги: нужно заканчивать диссертацию. В сентябре 1925 года она писала своей приятельнице О. Колбасиной-Черновой: "…бесконечно жаль Сережу, который три-четыре месяца должен быть здесь". Все свое чешское "содержание" она оставляет мужу – ему нужно хорошо питаться, ему нужна отдельная комната, ему нужно новое пальто. Сама же Цветаева с детьми поселится в одной комнате в квартире Колбасиной-Черновой и вряд ли будет питаться хорошо.
Тему докторской диссертации Эфрона – "Иконография Рождества Христова на Востоке" – никак не назовешь актуальной. Поэтому она мало его увлекает ("Я не родился человеком науки"). Все его интересы – в дне сегодняшнем. Но бросить диссертацию – значит потерять стипендию, этого Сергей Яковлевич позволить себе не может.
Он приехал в Париж на Рождество. К Новому году вся семья была в сборе. Сергей Яковлевич еще в Чехословакии понимал, как трудно будет с работой в Париже. Восточная иконография не прокормит. "Мое завтра в сплошном тумане. Из всех сил буду стараться раздобыть работу не-физическую. Боюсь ее – небольшой досуг будет отравлен усталостью", – пишет он сестре Лиле.
Первое время в Париже он еще продолжает сотрудничать со "Своими путями", но денег это практически не приносит. Но вот – нежданная удача: "Мне предложили здесь редактировать – вернее, основать – журнал – большой – литературный, знакомящий с литературной жизнью в России".
В июле 1926 года вышел первый номер журнала "Версты" (название повторяло название сборника Цветаевой). На титульном листе значилось: "Под редакцией кн. Д.П. Святополка-Мирского, П.П. Сувчинского, С.Я. Эфрона, при ближайшем участии Алексея Ремизова, Марины Цветаевой и Льва Шестова". Оба соредактора Эфрона – Сувчинский и Святополк-Мирский – уже печатались в евразийских изданиях (Сувчинский – с 1921 года, с самого зарождения евразийства). Основным "добытчиком" денег для журнала стал Святополк-Мирский.
Возможно, не всякий читатель знаком с термином "евразийство". Поэтому перед нами стоит довольно сложная задача объяснить: что есть евразийство. Потому сложная, что оно никогда не было чем-то однородным и с течением времени довольно сильно эволюционировало. Вникать во все эти перипетии – значит отвлекаться от нашей темы. Но и вовсе обойти это явление нельзя – ибо именно евразийство в конце концов и привело Сергея Эфрона в ловушку, расставленную НКВД.
Итак: евразийство возникло в среде эмигрантской интеллигенции в 20-х годах прошлого века как реакция на события 1917 года. В самом общем виде их взгляды сводились к следующему: Россия – это не Европа и не Азия, а особый материк – Евразия. При этом Европа представлялась евразийцам отнюдь не образцом, а опасным для российской культуры фактором. Так, идеи демократии и социализма были, по их мнению, занесены в Россию с Запада. Христианство, считали евразийцы, главный "фермент" всей российской культурной жизни.
Еще в бытность Эфрона редактором "Своими путями" там появилась заметка "Евразийство". "Русскую революцию евразийцы считают завершением разрушительных процессов, наметившихся и получивших развитие в петербургский (императорский) период русской истории <…> Выход из "коммунистической революции" можно найти только одним путем – путем создания новой эпохи русской истории, одинаково далекой по духу от эпох и императорской и коммунистической "европеизации". Эта новая евразийская эпоха русской истории обосновывается подъемом религиозного творчества". Тут хочется остановиться и спросить: откуда вы это взяли? Вам так хотелось бы. Простите, вы принимаете желаемое за действительное.
Но продолжим цитирование: "Наступление "евразийской эпохи" в корне несовместимо с существованием коммунистической власти. Божья Россия не может и не должна иметь безбожную власть. В советском строе <…> может быть принято все, за исключением связанного с коммунизмом и "европеизацией". ("Если от советского строя отнять коммунизм" – это похоже на постулат советского литературоведения: "если от Достоевского отнять достоевщину".) И тогда… тогда все будет хорошо. Кончается заметка патетически: "…нет двух "Россий", есть одна Россия, в рамках которой и предстоит вести борьбу за то, что евразийство считает одновременно должным и справедливым ".
Такова программа евразийства в 1925 году – и она мила сердцу Эфрона, тоже не приемлевшему коммунистическую власть, но верящему в то, что Россия осталась Божьей, и, главное, желающего так или иначе, но во что бы то ни стало ей служить. Неудивительно, что он все больше и больше увлекается евразийской доктриной.
В письмах из Парижа к коллеге по "Своими путями" Е. Недзельскому Эфрон постоянно говорит о евразийстве. "Мое глубокое убеждение, что самое интересное, творческое и живое в эмиграции объединилось в "Евразийстве" (02.02.1926). "Евразийство мне <…> близко тем, что пытается подойти к национальному самоопределению через культурное, а не политическое <…> они мне близки как культурники (и хорошие), а в политическую их жизненность не верю. <…> Я не вступал в их организацию и остался вольным" (18.04.26). Но приверженность Эфрона к евразийству, по его собственным словам, "углубляется и усиливается". Очень скоро он перестает быть "вольным". Уже в декабре 1926 года он принимает самое деятельное участие в создании Евразийского клуба в Париже и скоро становится его руководителем. А в 1927 году Эфрон уже евразиец. В это время теоретические, философские споры в евразийской среде все более и более вытеснялись спорами политическими. Основателей движения (особенно в Париже) потеснили люди, мечтающие о включении евразийских идей в политическую борьбу. Несомненно, именно это обстоятельство привлекло к ним Эфрона – он по натуре был отнюдь не философом, а деятелем.
В мае 1927 года в письме к тому же Недзельскому: "На 9/10 живу своей евразийской работой и, благодаря этому, близкой и прочной связью с Россией. Многое мог бы Вам рассказать волнующего и интересного, но, к сожалению, бумага не все терпит <…> Работать приходится на сотню фронтов и по сотням русл. Не хватает рук, головы и времени. Конечно, главное, не здесь, а "там". Но здесь "точка" <…> Рано или поздно Вы придете к евразийству. Других путей нет, если не считать реставраторства (идеологического)".
Так, значит, быть евразийцем – быть связанным с Россией? ("Там" – это, конечно, в России.) Каким образом? И не об этом ли он хотел бы рассказать, да "бумага не все терпит"? Эфрон уже в это время занят не только легальной, но и нелегальной работой? Литературовед И. Кудрова пишет: "Почти сразу он (Эфрон. – Л.П .) стал организатором множества открытых – и скрытых! – евразийских мероприятий". К сожалению, эта фраза никак не конкретизируется, и ничего не говорится об источниках этой информации. Выскажем наши соображения. Практически все основные печатные органы русского зарубежья, вне зависимости от их политической ориентации, находились под наблюдением советских тайных служб. А органы евразийские особенно. С первых послереволюционных лет ГПУ организовало грандиозную провокацию под названием "Трест": на Запад поставлялась "деза" о том, что в Советском Союзе якобы полным-полно тайных антибольшевистских организаций. Из этого во многих эмигрантских кругах делался вывод: власть большевиков можно свергнуть, надо только связать эти организации друг с другом, снабдить их необходимой литературой (а может быть, не только литературой) – словом, всячески катализировать процесс, который уже "пошел". Это можно сделать только в России. Поэтому в Россию "тайно" (только не для ГПУ) отправлялись агенты. Из евразийцев это был прежде всего П.С. Арапов (племянник Врангеля), личность темная, скорее всего двойной, а то и тройной агент советской и западных разведок. Он несколько раз пересекал границу туда и обратно. Эфрон об этом знал. Участвовал ли он в подготовке таких маршрутов? Если да, то уже на этапе "Верст" Эфрон, сам того не подозревая, работает на ГПУ. А коли завяз коготок… – дальнейшие события подтвердят справедливость этой пословицы.
Из вышесказанного вовсе не вытекает, что печать русской эмиграции, и евразийская в том числе, не имела самостоятельного значения. Задача, стоявшая перед журналом "Версты", как она была сформулирована в предисловии к первому номеру, – отзываться на все лучшее, что есть в русской (и не только русской) культуре, вне зависимости от границ, – вполне в духе евразийства. Но такая задача мила не только Сергею Эфрону, но и Марине Цветаевой. Она тоже убеждена, что далеко не все в советской литературе плохо. И потому с радостью участвует в этом издании и как автор, и как помощник редакции.