Не хочу верить. – Хочу верить. Но на беду зорка и чутка, фальшь и умысел чую за сто верст <…> Нет, я Вас таким не хочу. Лучше никаким, чем таким. Я могу иметь дело только с настоящим: настоящей радостью, настоящей болью, настоящей жестокостью <…> Игра, Радзевич, для других. Я люблю СУЩНОСТИ.
В четверг увидимся. Будьте внимательны к письму".
Очень скоро – в том же декабре или январе – отношения, по-видимому, все-таки прекратились. (Или, скорее, прервались.) Сам Родзевич вспоминает: в одном месте – "Наша связь длилась два года", в другом – "Наша связь длилась год". Такие расхождения неудивительны – ведь он говорит это спустя более сорока лет, а потом, как считать: только Прагу или и парижский эпилог.
Понимая, что в жизни Родзевича Марина Ивановна лишь эпизод, Эфрон не понял (а как он мог понять?), что для Цветаевой Родзевич совсем не то, что предыдущие ее влюбленности, что она не сможет забыть его долгие годы и никогда не скажет она о нем ни одного худого слова. В 1927 году, уже из Парижа, она напишет своей чешской приятельнице А. Тесковой: " Как я хочу в Прагу ! <…> В жизни не хотела назад ни в один город, совсем не хочу в Москву <…> а в Прагу хочу, очевидно пронзенная и замороженная. Я хочу той себя, несчастно-счастливой, – себя – Поэмы Конца и Горы". Правда, всего через три недели – той же А. Тесковой: "Ключ к этому сердцу (имеется в виду Родзевич. – Л.П .) я сбросила с одного из пражских мостов, и покоится он <…> на дне Влтавы, а может быть и Леты". Ой ли?! Во всяком случае, "ключ" если и был сброшен, то не с чешских мостов. Вот как она описывает свою встречу с Родзевичем уже в Париже в 1926 году: "Рада, что хорошо встретилась с моей поэмой Горы. (Герой поэмы, утверждаю гора ). Кстати, Вы знаете, что мой герой Поэмы Конца женится <…> "Любите ее?" – "Нет, я Вас люблю". – "Но на мне нельзя жениться" (после того как Цветаева пообещала мужу, что не уйдет от него, это было действительно невозможно. – Л.П .). – "Нельзя". – "А жениться непременно нужно?" – "Да, пустая комната… И я так легко опускаюсь". – "Тянетесь к ней?" – "Нет! Наоборот: даже отталкиваюсь". – "Вы с ума сошли!"
Ужинали вместе в трактирчике… Напускная решительность скоро слетела. Неожиданно (для себя) взял за руку, потянул к губам. Я: "не здесь!". Он: "где – тогда? Ведь я женюсь". Я: "Там, где рук не будет". Потом бродили по нашему каналу, я завела его на горбатый мост, стояли плечо в плечо – Вода текла – медленнее, чем жизнь… ведь это стоит любви? И почему это "дружба", а не любовь? Потому что женится? Дружба, я просто больше люблю это слово. Оттого – "дружу".
Жена Родзевича (он женился на Марии Сергеевне Булгаковой, дочери известного религиозного философа) вспоминает: "Однажды мне было очень неприятно найти, уже после нашей свадьбы, в его кармане пламенную призывную записку от нее (Цветаевой. – Л.П .). Она всегда так поступала". Можно себе представить, каково было Марии (Муне) Булгаковой в 1928 году, когда была опубликована "Попытка ревности", прочитать такие, обращенные к Родзевичу, строки: "После мраморов Каррары / Как живется вам с трухой / Гипсовой?.." Разойдясь с Родзевичем, Муна Булгакова – в отличие от Цветаевой – всегда отзывалась о нем очень плохо ("не завидую тем другим!").
На вопрос исследовательницы творчества Цветаевой М.В. Лосской, встречался ли он с Цветаевой в Париже, Родзевич ответил так: "Марина сохранила ко мне не только дружеское, но и какое-то другое чувство. Мы встречались. Она была рада, но ей было больно".
А. Саакянц удалось найти драгоценную реликвию – оттиск "Поэмы Горы" в картонной обложке. На первой странице – засушенный красный цветок, внутри вклеены мелкие лиловые цветочки, на обратной стороне – увеличенный снимок Марины Цветаевой. И надпись: "…Милые спутники, делившие с нами ночлег! / Версты, и версты, и черствый хлеб. МЦ. Вандея, сентябрь 1926 года. Дорогому Родзевичу – первую книгу "Верст". ("Версты" – журнал, где была напечатана "Поэма горы". Об этом журнале – подробный разговор впереди.)
Долгие годы Цветаева будет говорить, что пожертвовала собой, потому что не могла оставить Сергея Яковлевича, не могла построить свое счастье на несчастье близких (Аля обожала отца). Это правда лишь отчасти. Теперь, когда опубликованы письма к Родзевичу и записаны его воспоминания, мы знаем, что он вовсе не жаждал соединиться с Цветаевой узами брака. Но и это не вся правда. Вся правда, во всей ее полноте и глубине и, если угодно, даже в бытовых деталях, – в "Поэме Горы" и "Поэме Конца". Никакие "жизненные подстрочники" не могут объяснить все. Поэтический итог этого краткого, сладкого (и одновременно горького) романа – лучшее, что создано в русской любовной лирике ХХ столетия.
Про эти поэмы нельзя (неточно) сказать, что они о любви. Скорее о невозможности любви. Это чувство невозможности создается не только словами, но всем строем поэм: ритмом, интонацией, композицией.
Гора, на которой разворачиваются события, – Петршин холм в Праге, любимое место прогулок Цветаевой и Родзевича. (Цветаева называла его Смихов холм.) Но гора не только место действия, но и герой произведения. Это символ высоких чувств, лавины страстей – "верх земли и низ неба". Гора и вторит героям, и знает то, о чем они пока еще смутно догадываются:
Гора горевала, что только грустью
Станет – что ныне и кровь и зной.
Гора говорила, что не отпустит
Нас, не допустит тебя с другой.
Гора горевала, что только дымом
Станет – что ныне: и Мир и Рим.
Гора говорила, что быть с другими
Нам (не завидую тем другим!).
……………………………………………………
Звук… Ну как будто бы кто-то просто,
Ну… плачет вблизи?
Гора горевала о том, что врозь нам
Вниз по такой грязи -
В жизнь, про которую знаем все мы:
Сброд – рынок – барак.
Еще говорила, что все поэмы
Гор – пишутся – так .
"Поэма Горы" создавалась, когда отношения с Родзевичем еще не были полностью порваны ("Гора хватала за полы, / Приказывала: стой!"), "Поэма Конца", как писала Цветаева Пастернаку, – "гора на мне, а я под ней". (А в тексте – "Я не более чем животное, / Кем-то раненное в живот".) Уже первые строки "Поэмы Конца" – о несоизмеримости чувств героя и героини, о фальши, которой не чувствует Он, но которую моментально ловит Она.
В небе ржавее жести,
Перст столба.
Встал на означенном месте,
Как Судьба.
– Без четверти. Исправен?
– Смерть не ждет.
Преувеличенно-плавен
Шляпы взлет.
В каждой реснице – вызов.
Рот сведен.
Преувеличенно-низок
Был поклон.
Без четверти. Точен? -
Голос лгал.
Сердце упало: что с ним?
Мозг: сигнал!
А дальше – о трагическом непонимании (невозможности понимания) между Поэтом и не-Поэтом.
Движение губ ловлю.
И знаю – не скажет первым.
– Не любите? – Нет, люблю.
– Не любите! – Но истерзан,
Но выпит, но изведен.
(Орлом озирая местность):
– Помилуйте, это дом?
– Дом – в сердце моем. – Словесность!
Слишком разные значения вкладывают герои в слово "любовь".
…(Я, без звука:
"Любовь – это значит лук
Натянутый: лук: разлука")
Рта раковинная щель
Бледна. Не усмешка – опись.
– И прежде всего одна
Постель.
– Вы хотели пропасть
Сказать?..
Для героя "Любовь, это значит: жизнь". Для героини – смерть ("Яд, рельсы, свинец – на выбор!"). Вести такой диалог долго нельзя, и он заканчивается так, как только и может быть закончен: "Тогда простимся". Но поэма на этом не кончается. Расставание будет долгим и мучительным.
– Я этого не хотел.
Не этого (Молча: слушай!
Хотеть – это дело тел,
А мы друг для друга – души
Отныне…)
……………………………………………………
Колечко на память дать?
– Нет.
……………………………………………………
– Но книгу тебе? – Как всем?
Нет, вовсе их не пишите,
Книг…
Но расстаться все еще представляется невозможным ("Расставаться – ведь это врозь, / Мы же – сросшиеся…"). Не только героиня, но и герой плачут от разлуки ("Плачешь? Друг мой!.. Жестока слеза мужская: / Обухом по темени!). Но расставание – не прихоть, не случайность, не долг – а единственно возможный выход (если – выход). Потому как:
Жизнь – это место, где жить нельзя:
Ев-рейский квартал…
Так не достойнее ль во сто крат
Стать Вечным Жидом?
Ибо для каждого, кто не гад,
Ев-рейский погром -
Жизнь.
……………………………………………………
Гетто избранничеств! Вал и ров.
По-щады не жди!
В сем христианнейшем из миров
Поэты – жиды!
Цветаева была Поэтом. А все "поэмы Гор" пишутся так… Впрочем, зачем повторять в прозе то, что сказано в гениальных стихах. Будь наша воля – мы бы переписали обе эти поэмы целиком. Но жанр и объем книги не позволяют. Надеемся, что читатель сделает это сам. И – если в первый раз – завидуем ему черной завистью.
В январе 1925 года Родзевич уехал из Праги. А 1 февраля у Цветаевой родился сын – Георгий. Долгожданный. С первой минуты обожаемый (в семье его стали называть Мур). Кто был его отцом? Мнения как современников, так и исследователей расходятся. Послушаем Константина Родзевича: "К рождению Мура я отнесся плохо. Я не хотел брать никакой ответственности. Да и было сильное желание не вмешиваться. Думайте, что хотите. Мур – мой сын или не мой, мне все равно. Эта неопределенность меня устраивала… Я тогда принял наиболее легкое решение: Мур – сын Сергея Яковлевича. Я думаю, что со стороны Марины оставлять эту неясность было ошибкой… Сын мой Мур или нет, я не могу сказать, потому что я сам не знаю".
А вот свидетельство близкой подруги Цветаевой А.З. Туржанской: Марина Ивановна при ней сказала: "Говорят, что это сын К.Б. Но этого не может быть. Я по датам рассчитала, что это неверно".
Марина Ивановна действительно была уверена, что Мур – сын ее мужа. После родов она писала Пастернаку: "…не ревнуй, потому что это не дитя услады". Но в математике есть такое понятие – "малая разность". Если в цепочке вычислений вычитание производится между очень близкими величинами, конечный результат получается неверным. Расчеты могли и подвести. Тем более что фотография юного Родзевича очень похожа на фотографию Мура в том же возрасте. Но природа иногда откалывает шутки. Во всяком случае, кто бы ни был биологическим отцом Мура, Сергей Яковлевич принял его как своего сына.
Чтобы – по крайней мере на время – закончить с Родзевичем – эта книга все-таки не о нем, – расскажем вкратце о его дальнейшей судьбе. Это необходимо сделать хотя бы потому, что через несколько лет она снова переплетется с судьбой Сергея Эфрона – подчеркивая тем самым ее типичность.
Сначала – версия самого Константина Родзевича, данная им в автобиографии. С 1926 года обосновался в Париже. Сначала учился на юридическом факультете Сорбонны, а потом забросил учение и "втянулся в активную политическую борьбу на стороне левых французских группировок. Сотрудничал в "Ассоциации Революционных писателей и Артистов" (туда входили Барбюс, Арагон, Элюар, Пикассо и др.). В 1936 году, когда началась гражданская война в Испании, принял участие в пополнении Интернациональных бригад, а затем под псевдонимом Луис Кордес командовал батальоном подрывников. После поражения Республики вернулся в Париж к прежним занятиям – но ненадолго. После оккупации Франции вступил в ряды Сопротивления. В 1943 году был арестован и сослан в концлагерь. В мае 1945 года был освобожден русской армией в г. Ростоке. Два следующих года лечился в санаториях Франции и Швейцарии. Потом возобновил мою постоянную жизнь в Париже, совмещая мои личные интересы со стоявшей на очереди политической работой. Начал заниматься скульптурой. В заключение должен подчеркнуть: хотя большая часть моей жизни протекла за границей, моя идейная и эмоциональная связь с Родиной никогда не прерывалась".
Из этого текста прямо-таки выпирают какие-то недомолвки, недоговоренности, "фигуры умолчания". (Какая такая "политическая борьба"? Какие "повседневные занятия"?)
Из Праги Родзевич уехал не прямо в Париж – год он прожил в Риге. Почему не сказал об этом в своей автобиографии? Когда В. Лосская настойчиво спрашивала его об этом, ответил, что в Риге в то время жил его двоюродный брат. Французский журналист Ален Бросса в своей книге "Агенты Москвы" как-то не принимает в расчет родственные чувства, он пишет, что именно в это время в прибалтийских республиках обосновались различные советские органы, и предполагает, что тогда-то и началось сотрудничество Родзевича с НКВД. Конечно, это не более чем гипотеза.
С. Эфрон на следствии покажет, что это он завербовал Родзевича. Но есть и "показания" Родзевича: "Я его (С. Эфрона. – Л.П .) не вербовал, но я с ним работал". Во-первых, можно ли безоговорочно верить показаниям, данным на Лубянке? А кроме того, Родзевич, как опытный разведчик, дабы не выдать себя, мог согласиться на предложение друга и разыграть поступление в советскую разведку, якобы впервые. Предположение А. Бросса уж очень "ложится" на дальнейшую судьбу Родзевича.
В автобиографии Константин Болеславович ничего не говорит о своем участии в евразийском движении (о евразийстве мы расскажем подробно позже, в связи с Сергеем Эфроном), а между тем это подтверждено документально. Известно также, что среди евразийцев было много провокаторов, специально засланных нашими "органами" или завербованных среди его членов. Опять-таки никакие документы не подтверждают, что среди них был Константин Родзевич. Но почему он упорно молчит?
В интервью В. Лосской он – очень двусмысленно – но все-таки намекает на свою связь с НКВД. "Поначалу работа моя – это был с моей стороны авантюризм в хорошем смысле, больше чем политические убеждения… Но работа была щекотливая".
И наконец – Испания. "Принял участие в пополнении Интернациональных бригад". Кто этим занимался? В Париже – "Союз возвращения на Родину", практически филиал НКВД. Многие выжившие в Испании бывшие белые офицеры "заслужили" советское гражданство, вернулись на Родину и там либо попали в ГУЛАГ, либо были расстреляны. Родзевич никогда не подавал прошения о возвращении в СССР. Почему? Кирилл Хенкин, хорошо знавший Родзевича, объясняет это так: "Он понимал, что возвращаться в Союз нельзя, он бы лучше повесился тут". А что бы он сделал, если бы получил приказ возвратиться? Очевидно, он такого приказа не получил. Очевидно, ценный агент, ни разу не "засветившийся", был нужен в Париже. Как сообщает сам Родзевич, после войны он два года лечился в санаториях. Откуда дровишки? Вероятно, были мощные спонсоры. Нового разведчика подготовить трудно – выгоднее поддержать старого, чтобы еще послужил. Подтвердить (или опровергнуть) эту версию еще предстоит.
Родзевич дожил до мировой славы Цветаевой (он умер в 93 года) и понял, что, сам того не желая, тоже попал в историю литературы. Всячески пытался оправдаться (молод был, глуп, виноват я перед ней, виноват). Впрочем, тут мы не станем упрекать его в неискренности: кое-что он действительно понял: "Она меня тащила на высоты для меня недосягаемые. Мне нужна была жизнь проще". Он никогда не хвастался своим романом с великой поэтессой и вообще не любил об этом говорить, но память о ней хранил, передал все ее письма (все ли? – этого мы никогда не узнаем) Ариадне Эфрон.
Итак, Родзевич, по крайней мере на время, исчезает, если не из сердца, то из жизни Цветаевой. Отношения Марины Ивановны и Сергея Яковлевича, во всяком случае внешне, восстанавливаются. "Жду, когда подгнившая ветка сама отвалится. Не могу быть мудрым садовником, подрезающим ветку заранее", – писал Эфрон Волошину год назад. И оказался прав. Снова – семейная жизнь, снова муж окружен заботой жены. И мальчик, который их сблизил. (Имя Георгий было выбрано Сергеем Яковлевичем.) "К этому мальчику испытываю особую нежность, особый страх за него.", – признается он сестре. И работа, работа, работа… Марина Ивановна уже через месяц после родов, в жутких бытовых условиях "налетами" начинает писать большую поэму – "Крысолов". Главы из книги Сергея Эфрона пробиваются в печать. Еще до рождения Мура статья (вероятно, глава книги) "О Добровольчестве" появляется в самом престижном журнале русской эмиграции "Современные записки". Она начинается с определения понятия "добровольчество", взятого из стихотворения Цветаевой "Посмертный марш" – "Добровольчество – это добрая воля к смерти". Эта статья снимает противоречия между мемуарами Я. Соммер, где говорится об Эфроне как о человеке, видевшем всю изнанку "лебединой стаи", и Р. Гуля, утверждающего, что Эфрон и в эмиграции оставался ярым приверженцем белой идеи.
"…погромы, расстрелы, сожженные деревни, грабежи, мародерства, взятки, пьянство, кокаин и пр. и пр." – все это хорошо помнит и не думает отрицать Эфрон. Но воевала Белая армия "за родину, против большевиков", а большевики уничтожали Россию. Поэтому Эфрон не только не жалеет о том, что служил в Белой гвардии, но и говорит, что, если бы история могла повториться, он снова выбрал бы этот путь.
Очень точно называет Эфрон и главную причину поражения: отсутствие народной поддержки… А вот дальше идет уже что-то странное: "Он (народ. – Л.П .) пошел своей дорогой, – не большевицкой и не белой. И сейчас в России со страшным трудом и жертвами он пробивает себе путь, путь жизни от сжавших его кольцом большевиков". Это какой же путь? Трагедия России в том и заключалась, что народ (в большинстве своем) – кто от страха, кто поддавшись демагогическим лозунгам, кто просто от безвыходности – пошел за большевиками. Этого Сергей Яковлевич – на тот момент – не понимал. Он видел, что во время Гражданской войны народ – то там, то здесь – оказывал сопротивление большевикам. Но потом сопротивляться стало уже невозможно. Этого Сергей Яковлевич уже не знал. Действительность представлялась ему такой, какой он хотел ее видеть. Не здесь ли причина будущего (уже не очень далекого) перерождения белого офицера в советского агента?
Кончается статья патетически: "Наш стяг остался прежним. "Все для Родины" должно пребыть, но с добавлением, которое уже не дает повторения старых ошибок: "С народом, за Родину!" Ибо одно от другого неотделимо". Только непонятно, как это осуществить.