* * *
В начале июля, после трехдневного отпуска в Париже, Антуан отплыл из Марселя в Касабланку. Он был более, нежели когда-нибудь, склонен получить квалификацию военного летчика, а в Марокко обладателей гражданских лицензий допускали к тренировочным полетам без обязательного смертельного трюка, которому подвергались практиканты в Истре.
После Страсбурга – с его деревянными закусочными, музеями и собором – Антуан испытал потрясение, оказавшись выброшенным на свалку на пыльной окраине города, который только-только начал расширять свои границы при французском правлении. Первая реакция Сент-Экзюпери на Касабланку – этакая смесь колдовских чар с отвращением. Он послал матери фотографии бесплодной пустоши, окружающей его: море, камни, и "единственных деревьев в округе – больших, печальных кактусов. Диди (его сестра Габриэлла) была бы счастлива здесь. Это место кишит отвратительными, трусливыми и злыми дворнягами. Они бродят по окрестностям друг за другом, вид у них противный и глупый. Но чтобы понаблюдать за ними ближе, надо отправиться в дуар, мусульманское селение, где они живут в своих сделанных из грязи и соломы будках, прилепившихся позади полуразрушенной стены. По вечерам можно видеть роскошных мужчин и съежившихся, старающихся остаться незамеченными женщин. Они выделяются загадочными тенями на фоне красного неба и, медленно растворяясь, исчезают, совсем как стены. Желтые собаки злобно воют. Сонные верблюды выщипывают жалкое подобие травы среди камней, а ужасные маленькие ослы спят. Можно было бы сделать какие-нибудь красивые снимки, но ни один из них не стоит маленьких красных селений Эн, с повозками сена и зеленой травой, на которой пасутся родные невзрачные коровы".
"Начались первые дожди, и ручьи потекли из носа, и вас клонит ко сну… Продуваемая всеми четырьмя ветрами, лачуга стонет подобно судну, и дождь затопляет нас, и все вокруг немного напоминает Ноев ковчег.
Внутри каждый молча устраивается на ночлег под белой москитной сеткой, и казарма теперь напоминает католическую школу для девочек. Ты, наконец, привыкаешь к этой мысли и уже готов превратиться в робкую, застенчивую и очаровательную монастырскую послушницу, как тебя грубо будят несколькими крепкими ругательствами".
"Касабланка, – писал он Шарлю Саллю, – это быстрорастущий город с высокими зданиями и роскошным кафе, переполненными прожорливыми поселенцами, проститутками и сутенерами. Эта Касабланка вызывает у меня глубокое отвращение.
К счастью, есть еще арабский город. Окруженный высокой стеной, он укрывает за ней свои яркие нарядные небольшие палатки и многоцветие товаров, выставленных на продажу, уличных торговцев сладостями, которые бродят повсюду с большими медными подносами и предлагают вам яркие красные меренги или синюю нугу".
Матери он отослал даже более лиричное описание своих первых посещений арабской части города. "Я выторговал сокровища у одетых во все белое евреев. Они стареют среди золотых бабушей и серебряных поясов, скрестив под собой ноги, в фимиаме "Салам Алейкум" их многоцветных клиентов…
Я видел, как везли по улице какого-то убийцу. Его всю дорогу били палками с такой силой, чтобы он прочувствовал свое преступление на глазах у мрачных еврейских торговцев и маленьких, закрывающих лица фатим. Преступник ехал с опущенными плечами и с разбитой головой. Поучительное и нравоучительное зрелище. Он был весь красный от крови. Его мучители выли над ним. Ткани, в которые они укутали себя, то взвивались вверх, то спадали вниз, каждый из них яростно выкрикивал вину преступника. В этом было столько варварства, и это было роскошно. Маленькие туфли без задника и каблука – бабуши – не сдвигались с места, так же как и серебряные пояса. Некоторые настолько малы… Им придется еще долго ждать, прежде чем они отыщут свою Золушку. Некоторые были настолько шикарны, в пору самой фее… Но какие очаровательные крохотные ножки они должны иметь! И пока крохотные бабуши рассказывали мне о своей мечте – ведь для золотых бабушей подходят только выложенные мозаикой плиты, – незнакомка, укутанная покрывалом, сторговалась и унесла их от меня. Все, что я сумел разглядеть, были огромные глаза… Я только надеюсь, о золоченые бабуши, что то была самая юная из принцесс, и живет она в саду, наполненном бормотанием струящихся вод".
Настроение этих писем преднамеренно игриво, и с каждой страницы проглядывает улыбающаяся тень Ганса Христиана Андерсена, писателя, которого Антуан искренне и преданно полюбил с первой книги. Безлюдный и заброшенный вид из окон казармы наполнял все его существо ностальгической тоской по зеленой траве и зеленым деревьям Сен-Мориса. "Зеленый цвет питает душу, – писал он домой, – он поддерживает кротость нравов и душевное спокойствие. Лишите свою жизнь этого цвета, и вы очень скоро очерствеете и ожесточитесь". Но стоило пересечь ворота старой мусульманской части города, и вся суровость – забыта. "Ах, если бы я только умел рисовать акварели! – восторженно писал он матери. – Какой цвет, какой цвет!"
И такой же буйный восторг, как и прежде, охватывал его каждый раз, когда он поднимался в небо. Это заметил капитан Рене Буска, в то время командовавший военно-воздушным подразделением в Таза, когда однажды заходил на посадку на летное поле в Касабланке. К своему удивлению, он увидел, как биплан "Бреге-14" заставляют выполнять несколько петель на немыслимой, захватывающей дух высоте в 1200 футов. Мало того что самолет не был вообще предназначен для выполнения акробатических этюдов, но нормальной высотой, предписанной для этой фигуры высшего пилотажа, считалась высота в 6 тысяч футов, на которой у пилота оставался шанс вывести самолет из пике, если что-нибудь не задастся.
"Кто, скажите на милость, этот безумец?" – спросил капитан после приземления. И в ответ услышал: "Этот парень проходит подготовку у капрала – его зовут Сент-Экзюпери". Вряд ли Рене мог предположить тогда, что еще не раз услышит о нем, а когда однажды судьба сведет их вместе, они даже подружатся.
Подобные выходки, похоже, не помешали стажеру капрала получить долгожданное повышение по службе. Это означало, что он мог отправиться из Касабланки в более величественное и живописное место – город Рабат, где провел неделю, сдавая экзамены на чин младшего офицера. Вместе с Марком Сабраном, с которым был знаком еще со школы во Фрибуре и по Парижу и который в то время служил офицером в рядах французской армии, Антуан отправился с визитом к капитану Приу, предпочитавшему жить в старинном арабском доме в мусульманской части города. Молочная белизна арабских домов очаровала Сент-Экзюпери и стала источником неизменного восторга. "Ты словно на полюсе и бредешь среди снегов, так серебрится в лунном свете эта часть арабского города… Дом капитана, затерявшийся в лабиринте арабских домиков, стоит на задворках мечети Удайа. Над внутренним двором его дома на фоне чистого неба возвышается минарет, и если ты, отправляясь вечером из салона в гостиную, захочешь полюбоваться звездами, услышишь призыв муэдзина и можешь даже разглядеть его, как из глубины колодца".
Даже пейзаж постепенно терял резкую суровость по мере того, как летний зной остужался до томного тепла осени, на этой широте предвосхищающей весну. "Теперь, когда Сабран здесь, в Касабланке, когда мы каждым субботним вечером отправляемся в Рабат, откуда возвращаемся только в понедельник утром, жизнь течет намного легче и спокойнее. А Марокко, эта ужасная дикая местность, внезапно украсила себя яркой свежей зеленью и превратилась в трепещущую степь, усеянную красными и желтыми цветами, равнины оживают одна за другой".
"Завтра утром надо проделать на три сотни километров больше, – тогда же пишет он в другом письме. – После обеда спим из-за сильной усталости. Послезавтра предстоит долгий путь на юг. Я отправляюсь к развалинам Касбатодиа. Почти три часа лету (многокилометровый путь) и столько же обратно. В полном одиночестве… Жду с нетерпением".
Вечером, при мирном свете лампы, Антуан учился ориентироваться по компасу. Разложив карты перед собой на столе, сержант Боило объясняет: "…Когда вы достигнете этой точки (и наши прилежные головы склоняются над перекрещивающимися линиями), вы поворачиваете на 45 градусов на запад… Далее вы увидите деревню. Проходите справа от водоема и не забудьте внести поправку на силу ветра и погрешности компаса после поворота…" Я смотрю отсутствующим взглядом. Он толкает меня. "Будьте внимательнее… Теперь 180 градусов на запад, пока не пересечете вот это… Не так много ориентиров, чтобы зацепиться… Легче всего следовать вдоль дороги".
"Сержант Боило предлагает мне чай. Я выпиваю чашечку чаю мелкими глотками. "Если я потеряю дорогу, – думаю я, – придется приземляться на мятежной территории. Как часто мне рассказывали: "Если ты выберешься из своей крошечной клетки и окажешься перед женщиной, и поцелуешь ее в грудь, с этого момента ты спасен. Она станет обращаться с тобой, как мать. Они дадут тебе волов, верблюда, и они женят тебя. Это – единственный способ спасти свою жизнь".
"И все же полет – слишком простое задание, чтобы надеяться на такие неожиданности. Однако этим вечером я полон мечтаний. Я не отказался бы принять участие в долгосрочной миссии в пустыне".
Сент-Экзюпери всегда был ночной совой, и после вечернего инструктажа сержанта ему еще хватало энергии написать длиннющее письмо матери. На сей раз он сочинял его, сидя на кровати в казарме. В другой раз он примется за письмо в гостях у капитана Приу, в его "восхитительном салоне в мавританском стиле, погрузившись в огромные диванные подушки, с чашкой чаю передо мной и с сигаретой во рту…". Позже это будет на борту парохода компании "Навигасьон Паке", который доставил его домой во Францию в следующем январе. "Я расположился в столовой и с удовольствием наблюдаю, как официанты накрывают столы. Какое достойное занятие! К сожалению, обед подойдет к концу во время заката, и это испортит мой десерт… Я действительно не могу пожаловаться на свое пребывание в Марокко. Я провел дни ужасающей скуки в глубинах подгнившей лачуги, но теперь, оглядываясь назад, я вижу жизнь, полную поэзии".
Антуану де Сент-Экзюпери исполнился двадцать один год, и он провел двадцать один месяц на военной службе. Они поведали ему намного больше о путаном хаосе, царящем во взрослом мире, чем он успел узнать за годы учебы в школе. Они также открыли ему простейшие азбучные тайны картежных трюков и ловкости рук, к изучению которых он только приступил в Страсбурге под руководством сослуживца, на гражданке работавшего фокусником. Он еще не полностью оперился как пилот и не возмужал как писатель. Но в его случайных набросках в письмах к матери и Шарлю Саллю проблески гениальности, подобно ориентирам в пустыни, становятся все более заметными.
Глава 4
По воле волн
Из Марселя Сент-Экзюпери сначала направился в Истру, мрачное исправительное учреждение тюремного типа для обреченных новичков, где они выполняли свои полеты на антикварных учебных аэропланах "кадрон", чьи дряблые крылья из полотна тревожно изгибались в небе. Обучение, полученное им в Марокко, освобождало его от таких черных хозяйственных работ, как очистка взлетно-посадочных полос от камней (бетонные взлетно-посадочные полосы еще не изобрели). И Антуану предоставлялась возможность пройти заключительные испытательные полеты, не подвергая себя смертельной опасности. Он получил чин капрала в начале февраля 1922 года, и его направили на другой аэродром в Авод, близ Бурже, где он провел еще шесть месяцев в учебных полетах, чтобы получить чин офицера. Ему присвоили звание младшего лейтенанта в октябре, а после того как налетал определенную норму часов на еще одной базе недалеко от Реймса, Сент-Экзюпери получил место в Версале, совсем близко от Парижа.
Военно-воздушные силы Франции еще только формировались, будь то структура министерства, ее позвоночник или мозг – "Эколь де л'Эр". Сама мысль, будто кто-либо мог стать офицером для этого нового непонятного рода войск, избежав мучительной четырехлетней шлифовки, была все еще слишком новаторской, чтобы быть слишком легко принятой высшими военными чинами. Но при такой постоянно меняющейся ситуации, полной лазейками, как сыр гриер, генерал Баре, поднявшийся до высшего офицерства, пообещал Сент-Экзюпери, что его тогдашний резервистский чин будет приравнен и учтен, если он решит продолжить карьеру в воздушных войсках Франции. И хотя Антуан не испытывал никакой особой любви к военной жизни как таковой, перспектива продолжить летать была слишком соблазнительна, чтобы отказываться от предложения. И он ощущал нечто похожее на радость, когда его перевели в 3-й воздушный полк, базировавшийся в Бурже.
Режим, который ему предстояло соблюдать в течение этого испытательного периода, отнюдь не отличался жесткостью. От него требовалось рано утром появиться на поле, и, чтобы не потерять форму, ему разрешалось один или два раза взять самолет. Остальное время, часто лучшую часть дня, он мог заниматься всем, чем заблагорассудится. От Ле-Бурже до Парижа было совсем ничего, и Антуан с восторгом возобновил дружеские отношения, зародившиеся еще в лицее Сен-Луи и школе Боссюэ. Анри де Сегонь, также не сумевший поступить в военно-морское училище в Бресте, в конце концов предпочел занять должность в Счетной палате. В то время он все еще продолжал жить в апартаментах своей матери на улице Петра I Сербского. И когда Антуан не находил лучшего места, где бы скоротать несколько часов свободного времени, он направлялся к приятелю. По-видимому, досуга у него оказалось предостаточно, поскольку вскоре мама Сегоня стала жаловаться на это огромное обездвиженное тело, которое она день за днем обнаруживала неуклюже распластавшимся на канапе, оказавшемся, как и все остальные лежбища в его жизни, коротковатым для его длиннющих ног. Другой приятель, с которым Антуан и Сегонь сошлись в выпускном классе Боссюэ, Бертран де Соссин, больше был известен в кругу друзей как Би-Би или Би в квадрате. Их дружба особенно окрепла в один из дней стачки, на какое-то время полностью парализовавшей столицу. Чтобы как-то справиться с ситуацией, правительство обратилось за помощью к волонтерам и слушателям Сен-Луи. Все, как один, откликнулись на призыв. Будучи патриотами, они проявили готовность на время отложить привычное их классу праздно-беспечное ничегонеделание. Сегоню, который так или иначе приобрел шапочное знакомство с двигателями, доверили руль, пока Антуан и Би-Би компостировали билеты. Это было незабываемое утро (начавшееся в 7 часов), и прежде, чем Сегонь пресытился своими отчаянными попытками доломать доверенную ему механику, он умудрился опрокинуть повозку с апельсинами, щедро засыпавшими весь бульвар Сен-Жермен. Три мушкетера продолжали смеяться над этим, когда младший из них, Би в квадрате, привел своих проголодавшихся собратьев по оружию домой на ленч.
Квартира Соссина располагалась в величественном особняке на улице Сен-Гийом, номер 16, известном больше как отель "Креки", по проживавшей здесь в XVIII веке маркизы, любившей острословие. Это был один из тех роскошных домов, которых так много в квартале Сен-Жермен, с большим внешним двором впереди и великолепными парадными воротами. По традиции литературно образованная публика выделяет веселую маркизу, поскольку в этом доме жили Ламартин и Эрнест Ренан, философ и историк. Марсель Пруст часто появлялся в гостиных этого дома и в саду, так же как его друг Рейнальдо Хан, чья задумчивая манера перебирать клавиши рояля в салоне могла приводить Пруста в восторженное состояние духа, свойственное эпохе короля Эдуарда. Граф Анри де Соссин был композитором-любителем, чьи музыкальные вечера высоко ценились такими искусными мастерами, как Равель, Пуленк и Габриэль Форе. В гостиной существовала даже специальная лоджия, куда вела внутренняя лестница, за балюстрадой которой гости могли влюбленными глазами следить за пианистами и певцами в свои перламутровые лорнеты. В процессе викторианской "модернизации", предпринятой, чтобы заставить музы совсем уж чувствовать себя как дома, старинные деревянные панели времен Людовика XVI почти исчезли за завитушками и рюшками занавесок и множеством китайских ширм, оживляемых птицами и цветами. Стены сочились водопадами парнасской живописи, углы заполнялись цветистым нагромождением полированных столиков, диваны еле различались в тусклом свете, отбрасываемом лампами, утопавшими в рюшах абажуров. Короче, каждый заставленный чем-нибудь дюйм пространства служил своего рода прибежищем, которое Робер де Монтескью (прототип барона Шарлуса Марселя Пруста) и другие судьи элегантности конца века могли томно и лениво одобрить. Нагота считалась в ту пору одним из особенно тщательно оберегаемых достоинств. Ее надлежало тщательно укрывать на пляже или в ином месте, и даже потолок следовало закрывать необъятным гобеленом, в чьи пышные средневековые глубины парящий слушатель мог легко погружаться, слушая Шумана, испытывая в дальнейшем лишь резкую судорожную боль в шее. Венчающим штрихом служила люстра, подвешенная на цепи на алебарде, торчащей из стены, как если бы ее держал железной хваткой невидимый страж Ватикана (будь она закреплена по центру потолка, пришлось бы испортить ножницами великолепное убранство самого потолка).
У Бертрана де Соссина, последнего из пяти детей, было четыре сестры, из которых лишь старшая, Бланш, помнила то довоенное время, когда Пруст часто посещал их дом. Но его призрак, не говоря уже о его друзьях, все еще частенько витал там. Самая младшая из сестер, Рене, на год или два старше Антуана, похоже, виртуозно владела скрипкой и часто выступала на званых музыкальных вечерах, которые ее отец по-прежнему любил устраивать. На одном из таких вечеров (а случилось это приблизительно в то время, когда Сент-Экзюпери познакомился с этой семьей) образовалось трио исполнителей, причем на фортепьяно играл Ивонн Лефебюр, а Луи Фурнье вторил Рене на скрипке. Некая мадам Шаландон из Лиона должна была петь что-то из произведений Равеля, и зрелый стареющий маэстро любезно вызвался подготовить ее к выступлению. Поскольку Равель тогда жил в Монтфорт л'Амари, приблизительно в двадцати милях к западу от Парижа, концерт назначили не на пять часов, как обычно, а на более раннее время, чтобы дать композитору возможность добраться до дому на поезде в тот же самый вечер. Не успел концерт завершиться, как наступил драматический момент: двери открылись, и, проскользнув мимо дворецкого, в зале появилась графиня Грефюль – перья, вуаль, взмах перчаток, – "выход на сцену", который Рене Соссин вспоминает как "совсем по Прусту". Равель сидел в первом ряду, беседуя с Анри де Соссином. Тот подскочил с заметным волнением:
– Как грустно, мадам! Концерт только что завершился.
– О, музыка меня мало волнует, – ответила пожилая гранд-дама, протягивая ему свою костлявую руку для поцелуя. – Я приехала ради вас, дорогой граф.
Вопреки ее идиллическому портрету, воссозданному Прустом в образе герцогини Германт, графиня Грефюль еще раз продемонстрировала настоящий талант высказываться совершенно невпопад. Равель был крайне удивлен ее последующими излияниями:
– Дорогой мэтр! Я понятия не имела, что вы здесь!