И инцидент стал любимой историей, рассказываемой в кругу друзей Соссинов.
Другим, и в чем-то даже более колоритным семейством, с которым Антуан познакомился во время учебы в Боссюэ, была семья Вильморин. В отличие от Соссинов, они принадлежали к финансовым кругам и владели изящным особняком XVII века, самое старое крыло которого было построено еще Людовиком XIV для мадемуазель Ла Вальер там, где когда-то располагалось селение Верьер-ле-Бюиссон, ставшее с тех пор южным пригородом Парижа. Они также занимали почтенного возраста особняк на углу рю де ла Шез и рю де Гренель – в пределах пешей прогулки от школы Боссюэ. Одновременно с Сент-Экзюпери в лицее Сен-Луи обучался Оноре д'Этьен д'Орве, дальний родственник семьи его матери через Лестранжей. Мать Этьена д'Орве оказалась в девичестве Вильморин, и Антуан, таким образом, являлся и этой семье дальним родственником. Неизвестно, кто впервые привел Сент-Экзюпери в дом на рю де ла Шез. Впрочем, так или иначе, целая группа однокашников из Боссюэ нашла туда дорогу. Время от времени это напоминало стихийное бегство мальчишек, обычно возникавшее в тот момент, когда дневные занятия в Сен-Луи заканчивались, и длившееся вплоть до начала вечерних классов в Боссюэ. Это стало такой установившейся практикой, что, говорят, аббат Дибилдос, баскский прелат, возглавлявший школу Боссюэ (мало заботившийся и интересовавшийся Сент-Экзюпери, отметим мимолетом), однажды спросил, подняв шутливо бровь: "Интересно, что там такое есть у этой мадам Вильморин, заставляющее всех этих мальчишек каждый раз мчаться туда?"
Атмосфера дома на рю де ла Шез побуждала школьников стремиться туда, удирая от чрезмерной строгости педагогов и иезуитских наставников, царившей в классных комнатах и пансионе. Все в доме было элегантно, но не чопорно-богато, не вульгарно, а с легким оттенком декадентства, придававшим семейному духу вольнолюбие, столь же язвительно циничное, как у Вольтера. Вильморины, которым нравилось подчеркивать, что они происходили от внучатого племянника Жанны д'Арк, спасли себя от бедности, настигшей слишком много лучших семейств в XVIII столетии, развивая свой интерес к ботанике, преобразованный последующими поколениями в самое преуспевающее предприятие по производству семян во Франции. Присущее членам семьи любопытство, соединенное с готовностью внедрять новшества и экспериментировать, превратило сад в Верьере-ле-Бюиссон в садоводческое чудо, своего рода миниатюрные сады Кью, заполненные редкими видами африканских кустарников и гималайских сосен и странных восточных вьющихся растений. Филипп де Вильморин, умерший незадолго до знакомства Антуана с его семейством, унаследовал и развил семейный интерес к ботанической генетике (сохранилась его фотография, на которой он держит лупу над пшеничным колосом) и объездил большую часть мира в поисках гибридов. Приятельствуя с Сашей Гитри и Полем Клоделем, он чувствовал себя легко и свободно в среде поэтов и драматургов и, отличаясь красотой и утонченностью, почти сам того не желая, пользовался успехом у женщин и разбил немало женских сердец.
По крайней мере, в этом отношении его жена Мелани была в каждой черточке ему под стать. Темноволосая и темноглазая, с овальным лицом, близким к классическому совершенству персонажей Джорджоне или Ингре, она ослепляла и поражала своей красотой. Ее семья Гофриди де Дортан, пожалуй, отличалась еще большей знатностью, нежели Вильморины, и, как писала позже ее дочь: "Благодаря своим предкам, она родилась в лесу генеалогических деревьев, трепещущих своими геральдическими листьями: титулы налево, титулы направо, титулы сзади, сверху – везде. Они окружают ее, чтобы наполнить ее существо смутной ностальгической тоской по миру роскошных теней, оставленному ради жизни в семье торговцев зерном и рождения детей".
Одну из ее сестер, вышедшую замуж за парфюмерное богатство, называли "хорошенькая парфюмерша", но для блистательной Мелани Вильморин нельзя придумать ничего лучше, чем "прекрасная садовница". Рождение шестерых детей ни в коей мере не затуманило совершенство ее внешности, и когда, после смерти мужа, она переехала в город вместе со своими многочисленными чадами, это была очень веселая вдова, управлявшая домом на рю де ла Шез. Послы, министры и даже члены королевских семей пылко соперничали, добиваясь ее благосклонности, и в редкий день здесь не удавалось столкнуться в вестибюле, если не в самой гостиной, с каким-нибудь видным политическим деятелем или светским львом. "Я никогда не обманывала моего мужа, – однажды заметила красавица Мелани и добавила не менее задумчиво: – Короли, в конце концов, в расчет не идут".
Разделенный на множество небольших квартир, с черными лестницами, беспорядочными коридорами, полуэтажами и антресолями, где приглушенные смех и шепот терялись позади древних стен и великолепных старинных дверей, дом на рю де ла Шез, был создан (даже в большей мере, нежели Сен-Морис-де-Реманс) для сосуществования обворожительно несоизмеримых миров. Мир молодости четырех мальчиков и двух девочек начинался на втором этаже, где веселые забавы, озорные проказы и непрестанные интриги и козни тайно поощрялись Леоном Юбером, консьержем, заправлявшим секретной почтой (которую маман, как предполагалось, не видела) и из чьей каморки дети могли звонить по телефону в город. Но соседствующие миры, хотя и различные между собой, часто сливались воедино во время еды, когда дети на равных, на дружеской ноге общались с министрами и политическими деятелями, изумляясь их тщетным усилиям вникнуть в тайны дипломатии и государственных дел. Поль Пэйнлеве, математик, премьер-министр и покровитель ранней авиации, величественный Леон Берард, с его необычной беарнской страстью к латинским и греческим изречениям, Даниель Винсент с жесткой щеткой черных усов, Эдуард Эриот, мэр Лиона и восходящая звезда в Радикальной социалистической партии, – все они были завсегдатаями на рю де ла Шез. Как и многие другие, слишком многочисленные, чтобы всех их назвать. Порой возвратно-поступательное движение приобретало столь интенсивный характер, что вело к комическим столкновениям, холодным поклонам и надменным прикосновениям к шляпам на лестнице.
Таковым предстал сей экстраординарный уклад жизни этого семейства перед Антуаном, впервые переступившим порог их дома во время своей учебы в Боссюэ. Сюда он снова вернулся осенью 1922 года. Наряду с четырьмя братьями – Роже, Анри, Оливье и Андре – в семье росли две дочери, младшая из которых, Луиза, как и Сент-Экзюпери, сочиняла стихи. Высокая, с темно-рыжими волосами и карими глазами, она обладала бледной прозрачной кожей, привлекавшей его внимание. Хотя она не отличалась почти безупречной красотой своей матери – черты ее лица, и особенно зубы, были слишком грубоваты, – восполняла это тем не поддающимся объяснению качеством, которое может определяться только словами "чаровница Вильморин": очаровательной смесью воодушевления, непочтительного самомнения и ничем не сдерживаемых причуд. Жан Кокто, познакомившийся с ней дюжину лет спустя, описывал ее следующим образом: "Высокая, восхитительная девушка с хрипловатым голосом и немного угловатыми движениями школьницы… От смеха морщится кожа ее носа и поднимается деспотичная губа над ослепительными зубами… Доверчивое, совершенно простодушное, наивное, некультурное создание… Мадам Вильморин владеет красным воздушным шаром, который уносит ее от Земли и несет туда, куда она только пожелает".
Описание это, вероятно, столь же справедливо и для более молодой Лулу, с которой Сент-Экзюпери подружился в начале 20-х годов. Она не делала никаких попыток проявить мнимую эрудицию. И именно отсутствие претензий на культуру, внезапное удивление и аппетит, с которым она набрасывалась на любое открытие, удовольствие, получаемое ею от каждой новой вещи, присущая ей беззаботная непосредственность, с которой она, казалось, говорила или делала все, что приходило ей в голову в данный момент, делало ее обаяние неотразимым. Мало кто из мальчишек, познакомившись с ней, не подпал под ее чары. Сначала был сражен Бертран де Соссин, потом, в свою очередь, и Антуан де Сент-Экзюпери, хотя и обладал преимуществом более старшего возраста.
Это было, как легко догадаться, горячее ухаживание и одно из тех, на которое, к немалому удивлению ее братьев, Лулу отвечала взаимностью. Из-за отсутствия роз, для которых он был слишком беден, юноша ублажал ее одами и сонетами, которые она принимала с полагающейся благосклонностью, совсем как мадам Рекамье слушала юного Шатобриана. Серьезное заболевание бедра почти обездвижило ее, пока Антуан находился в Марокко, и даже теперь на рю де ла Шез ей приходилось проводить в постели большую часть времени. Болезнь не сказалась на ее обаянии и только подстегнула пылкое рвение ее молодых поклонников, которые пробирались наверх в ее комнату, мимо чопорных глаз мадемуазель Петерманн, ее гувернантки и дуэньи, дабы выказать свое запинающееся преклонение. Но всех влюбленных вскоре заслонил пылкий молодой Антуан. Брат Луизы позже так описывал происходившие события: "Она испытывала к нему своего рода страсть, которую можно объяснять большим обаянием, исходившим от него, и его рассказами о поэзии вообще и о своих собственных стихах". Большая часть его стихов, видимо, утеряна, но, возможно, Сент-Экзюпери намеренно уничтожил их позже, когда решительно перешел от стихов к прозе. Одно из них называлось "Город", и в нем, по воспоминаниям Анри Сегоня, ночные огни сравнивались с созвездиями.
Спеши мечтать и жить. Давно уж полдень пробил.
И грозный мрак идет со склонов мощных гор.
Вот две уцелевшие строчки. "Carpe diem" Вергилия было здесь преобразовано в "Carpe somnium", а Ронсардовы "Mignonne… cueillez votre jeunesse" – в приглашение отобрать мечты у ярко светящихся склонов высокого полудня.
К недоумению ее братьев, которые не понимали, что такого она нашла в большом, неуклюжем пилоте, Луиза уступила этому поэтическому огневому валу и согласилась отдать своему "кузену" руку. Мать, не понимавшая ни слова во всем этом поэтическом пустословии, считавшая Антуана невыносимо скучным и, что намного хуже, относительно безденежным, неодобрительно смотрела на их отношения с самого начала. Но они обручились и даже объявили о помолвке официально. Мать Антуана, находящегося в затруднительном положении, послала своему влюбленному сыну для подарка невесте старую семейную реликвию – украшенное сапфиром и крошечными бриллиантами обручальное кольцо. Но подарок, тщательно и критически осмотренный братьями, помог мало, и лед, образовавшийся вокруг их отношений, не растаял. Вильморины привыкли жить на широкую ногу, а тут было ясно одно: у жениха Лулу за душой ни гроша! И что за профессия такая – пилот! Она станет женой пилота! Со всеми вытекающими неприятными последствиями, без привычных удобств и радостей. Переезжая – вот это да! – с одной нагоняющей тоску базы на другую, из одного бесцветного гарнизонного городка в другой, такой же безрадостный, по прихоти каких-то далеких и, весьма вероятно, столь же бестолковых военачальников. И это, помимо всего прочего, постоянно рискуя остаться вдовой. Ибо стоит только этому молодому велеречивому пилоту оказаться в воздухе, его ничто, похоже, не сможет обуздать. Он готов сотворить в воздухе несколько диких петель, а затем летать на бреющем полете над полями и лугами с такой скоростью, что волосы становятся дыбом даже у слушателей его рассказов! И все это лишь бы поразить, ослепить своих приятелей из отряда в Ле-Бурже, которые наблюдают за его полетом! Для Вильморинов, так же, как и для Соссинов, он относился к числу уже приговоренных к смерти. Мрачное прозвище, выдвигаемое в качестве веского довода, чуть было не оправдало себя в один из воскресных дней в начале 1923 года.
Двигатель самолета Антуана вышел из строя во время полета над окрестностями Ле-Бурже, и он упал на краю поля.
Его вытащили без сознания из-под обломков самолета и доставили в госпиталь Гийемин, где ему потребовалось несколько недель, чтобы оправиться после травмы черепа и преодолеть частые приступы головокружения.
Для Луизы Вильморин и ее семейства мораль оказалась предельно ясна: если она предполагает оставаться помолвленной с Антуаном де Сент-Экзюпери, ему предстоит выбрать профессию с меньшим риском сломать себе шею. Ей не хотелось самой сообщить ему их волю, и она послала свою старшую сестру Мари-Пьер (Мапи) в госпиталь, чтобы передать ему записку, содержащую ультиматум. Серьезный удар для Антуана, для которого полеты служили редкой радостью. Сначала он отказался воспринимать ее слова всерьез. И как только покинул госпиталь, снова забрался в кабину, стремясь доказать себе, что случившееся с ним несчастье не сказалось отрицательно на его нервах, воля его не ослабла, и он по-прежнему сумеет летать, в дождливые и солнечные дни, сквозь туман или облака. Но на рю де ла Шез он столкнулся с решимостью, ничуть не уступавшей его собственной. Его поставили перед выбором, и очень мучительным выбором. Но на какие жертвы он не пошел бы ради Лулу? И в конце концов, после долгих душевных терзаний он согласился отказаться от своей карьеры летчика и уйти из армии.
Экс-пилот теперь столкнулся с явной дилеммой. В его двадцать три возобновлять прерванные когда-то занятия архитектурой в Школе изящных искусств было уже, в сущности, поздновато. Это означало бы еще три года учебы перебиваться на те гроши, которые его мать, живущая в постоянной нужде, могла бы, возможно, посылать ему в качестве некоторого подспорья. Полагаться на щедрость семейства его невесты – немыслимо. Ему предстояло найти работу, в этом, по крайней мере, Вильморины сумеют ему посодействовать. И правда, именно один из поклонников Мелани де Вильморин, министр Даниель Винсент ("этот друг поэтов, столь великолепно исполняющий их стихи", как сказал о нем Леон-Поль Фарг), подобрал Антуану работу в качестве контролера продукции на производстве в компании, производящей плитку и управляемой "Societe Generale d'Entreprise". Расположенная совсем близко от Елисейского дворца и британского посольства, в доме номер 56, по рю дю Фобур-Сент-Оноре – превосходное местоположение. Но этот закуток вместо офиса, не больше пяти квадратных ярдов, где-то на пятом этаже был столь же угнетающе мрачен, как и внутренний двор, куда выходило окно, и его работа, состоявшая из просмотра отчетов и проверки цифр. Бывал лишь один момент буйной эйфории, наступавший в начале каждого месяца, когда он получал свой чек по зарплате. Расточительный, как всегда, он приглашал друзей в "Прунье", чуть дальше по улице, где, сильно напоминая некоего гран-синьора, приобщал собравшихся гурманов к спартанской диете из икры и шампанского. Несколькими днями позже эйфория уступала место отчаянию, когда обезумевший Антуан рылся в пустом бумажнике… И еще одно взволнованное письмо уходило в Сен-Морис с патетическим обращением к матери прислать ему денег. В августе Луиза внезапно почувствовала потребность в свежем горном воздухе и, покинув Верьер, в сопровождении преданной мадемуазель Петерманн, отправилась в Ренонвильер (в Юрские горы Бернеса). Была ли эта поездка действительно вызвана необходимостью оправиться от гриппа, как она объясняла, или тайным желанием ненадолго отдохнуть от родных, по-прежнему сохранявших молчаливую враждебную настроенность против ее помолвки, но с которыми она срослась, как срастаются пуповиной? Вероятно, оба эти соображения правильны, и с тем грациозным инстинктом, который так часто руководит женским сердцем, она, вероятно, чувствовала потребность в испытательной загородной поездке вдвоем, где они могли провести вместе своего рода предсвадебный медовый месяц. Сезон летних отпусков был в разгаре, и Антуану не составило труда взять отпуск на работе. Но по обыкновению, ни гроша в кармане… Жених вынужден был продать свой фотоаппарат, чтобы присоединиться к своей любимой, поселившейся в шале местного священника. Самые жаркие дни уже прошли, и в пышной зелени долины гор, где они подолгу гуляли, прозрачный воздух звенел свежестью даже в полдень. Они собирали горечавку и делали букеты из синих, фиолетовых и желтых цветов. Наступило 25 августа, день святого Луи, который всегда праздновался в Верьере с подарками и связками цветов в обертках, нечто вроде Рождества поздним летом. Но давайте послушаем, как Луиза Вильморин рассказывает свою историю щебечущим полетом слов:
– О, какой очаровательный букет!.. Святой Луи, день моего святого. О, какие прелестные заверения! Я отвечаю на них, я нахожу отклик в себе, я несу ответственность за свои ответные обещания. Нескладные, похожие, нескончаемые? Да, они – бесконечны.
Подобно всем обрученным, мы живем одновременно и в настоящем, и в будущем. Безусловно, мы строим планы, но часто все мысли Антуана сводятся к его полетам.
Он рассказывает мне о возвышенных или ужасающих моментах, проведенных им между небесами и землей, в то время как я размышляю о том, как обставить наш будущий дом, и прерываю его рассказ, чтобы поинтересоваться у него, нравится ли ему обивка с гвоздиками.
– Канапе перед камином, это всегда так здорово, не правда ли? Особенно зимой, и даже больше осенью, когда шипят сырые дрова.
– Да, да… Но пойдем же.
– Куда ты хочешь пойти?
– Прогуляться. Ты увидишь.
И мы ускользаем. За несколько су мы садимся на крошечный поезд. Я осторожно усаживаюсь, чтобы не смять юбку, снимаю свои белые хлопчатобумажные перчатки, и в то время, как он смотрит на птиц, облака и небесные потоки, я рассматриваю на шале аккуратно подвешенные занавески, небольшие садики и растения на набережной. Затем, не спуская друг с друга глаз, мы делимся нашими наблюдениями и достигаем блаженства. Погода серая, воды озера унылы, с черными отражениями, этот час полон мрачных предчувствий, и в тени деревьев холодно.
– Давай купим немного шоколада, чтобы согреться, покурим и зайдем посидеть внутри станции. Смотри, какие там симпатичные афиши, – предлагает он мне.
Люди, прощающиеся на перроне, целуются, не стесняясь. Свист локомотива – сигнал для возбужденных объятий, и в момент прощания возлюбленные судорожно цепляются друг за друга и не отпускают объятий. Мы знаем, что лукавим, и тоже обнимаемся.
Антуан уже начинает терять волосы. Это волнует его, да и меня тоже. Кажется, есть какие-то эликсиры для волос, которые творят чудеса и которые можно отыскать в превосходных аптеках Женевы. Приближается сентябрь. Увы, он уже наступил. До свидания, Бернес Юрский, до свидания, месье пастор. Мы возвращаемся в Париж поездом.
– Давайте сделаем крюк, – говорит Антуан.
– Крюк? Какое безумие! Почему крюк? – волнуется мадемуазель Петерманн, сопровождавшая нас и опекавшая меня.
Я отвечаю:
– Уф, уф… Лосьон для волос… Важно… Лысина… Бедствие…
И с этими словами мы отбываем в Женеву, где останавливаемся на ленч на берегу озера.
– Слушай, это военный оркестр? – спрашивает Антуан, вскакивая на ноги и потянув меня через улицу.
Военная музыка! Подобно всей молодежи, рожденной перед 1914 годом, мы – патриоты. Наши гувернантки имели обыкновение петь: "Sentinelles ne tirez pas, c'est un oiseau qui vient de France" ("Часовые, не стреляйте, эта птица летит из Франции"). Мы знаем слова "Sambre et Meuse" и "Marche Lorraine". При звуках военных маршей слезы наворачиваются на наши глаза. Мы дрожим при мысли о французском флаге, границах Рейна и укутанной в креп статуе города Страсбурга на площади Согласия в Париже, этом жалобном напоминании о востоке. Музыка приближается, поглощает меня, переполняет все мое существо, и я кричу сквозь рыдания: "Да здравствует Франция!" – и тут только различаю флаг Швейцарии. О, позор мне, изменщице… То был Женевский полк, возвращавшийся с полевых маневров.