3 января 1950 г.
Дорогой товарищ Сталин!
В 12-м томе Ваших Сочинений опубликовано Ваше письмо тов. Феликсу Кону. В этом письме указано, что я допустил в романе "Тихий Дон" "ряд грубейших ошибок и прямо неверных сведений насчет Сырцова, Подтелкова, Кпивошлыкова и др.".
Товарищ Сталин! Вы знаете, что роман читается многими читателями и изучается в старших классах средних школ и студентами литературных факультетов университетов и педагогических институтов. Естественно, что после опубликования Вашего письма тов. Ф. Кону у читателей, преподавателей литературы и учащихся возникают вопросы, в чем я ошибся и как надо правильно понимать события, описанные в романе, роль Подтелкова, Кривошлыкова и других. Ко мне обращаются за разъяснениями, но я молчу, ожидая Вашего слова.
Очень прошу Вас, дорогой товарищ Сталин, разъяснить мне, в чем существо допущенных мною ошибок.
Ваши указания я учел бы при переработке романа для последующих изданий.
С глубоким уважением к Вам
М. Шолохов
3 января 1950 г.
Сюжет первый
"НЕ ТАК-ТО ЛЕГКО ВВОДИТЬ В ЗАБЛУЖДЕНИЕ ТОВАРИЩА СТАЛИНА..."
Эта реплика - из письма Сталина Феликсу Кону, написанного и отправленного адресату 9 июля 1929 года.
Поводом для письма явилась брошюра некой Микулиной "Соревнование масс". Точнее - не столько сама брошюра, сколько резкий критический отклик на нее некой Руссовой.
Руссова в своем отклике не оставила от этой пропагандистской брошюры камня на камне, обвинив автора в незнании и грубом извращении реальных фактов и обстоятельств, положенных в ее основу.
Вся эта история не стоила выеденного яйца и, конечно, ни при какой погоде не привлекла бы к себе внимание вождя, если бы не одно пикантное обстоятельство, заключающееся в том, что он, Сталин, написал к этой справедливо раскритикованной ничтожной брошюрке (справедливость обрушившейся на нее критики он и сам признал) поощрительное и далее хвалебное предисловие.
Он, конечно, мог бы никак на этот мелкий казус не реагировать. Но решил отреагировать.
Разумеется, не с тем, чтобы извиниться, а чтобы утвердить свою правоту. И даже поднять этот свой очевидный журналистский ляп на некую принципиальную высоту.
При этом он все-таки не смог скрыть, что уничтожающий отклик на брошюру, к которой он написал хвалебное предисловие, его задел.
Эта очевидная его задетость прорвалась в той самой реплике, которую я сделал заглавием этого сюжета:
► Т. Руссова особенно возмущена тем, что т. Микулина "ввела в заблуждение тов. Сталина". Нельзя не ценить заботу о тов. Сталине, проявленную в данном случае т. Руссовой. Но она, эта забота, мне кажется, не вызванной необходимостью.
Во-первых, не так-то легко "вводить в заблуждение тов. Сталина".
Во-вторых, я нисколько не каюсь в том, что предпослал предисловие к незначительной брошюре неизвестного в литературном мире человека, ибо я думаю, что брошюра т. Микулиной, несмотря на ее отдельные и, может быть, грубые ошибки, принесет рабочим массам большую пользу.
(И. Сталин. Сочинения. Том 12. М., 1949. Стр. 113)
Тут - обычная сталинская демагогия.
В ленинском "Завещании" сказано, что он груб с товарищами, - он отвечает: "Да, я груб, и всегда буду груб с врагами рабочего класса!"
Ему говорят, что брошюра, которую он имел неосторожность похвалить, насквозь лжива, - он отвечает , что и впредь будет поощрять и поддерживать, незначительные произведения никому не известных авторов, что это его принципиальная установка:
► ...Я решительно против того, чтобы давать предисловия только к брошюрам и книгам литературных "вельмож", литературных "имен", "корифеев" и т.п. Я думаю, что нам пора отрешиться от этой барской привычки выдвигать и без того выдвинутых литературных "вельмож", от "величия которых" стоном стонут наши молодые, никому не известные и всеми забытые литературные силы... Я и впредь буду давать предисловия только к простым и не кричащим брошюрам простых и неизвестных авторов из молодых сил. Возможно, что кой-кому из чинопочитателей не понравится подобная манера. Но какое мне до этого дело? Я вообще не любитель чинопочитателей...
(Там же. Стр. 114)
При этом, однако, он, как уже было сказано, не отрицает, что уничтожающая критика расхваленной им брошюры, в сущности, справедлива. Что в злополучной этой брошюре полно вранья. Он с этого даже начинает:
► Я допускаю, что прядильни Бардиной нет в природе и в Зарядье нет прядильной. Допускаю также, что Зарядьевская фабрика "убирается еженедельно". Можно признать, что т. Микулина, может быть, будучи введена в заблуждение кем-либо из рассказчиков, допустила ряд грубых неточностей, и это, конечно, нехорошо и непростительно. Но разве в этом дело?..
И тут - совершенно неожиданно, как "черт из табакерки", вдруг появляется Шолохов:
► Знаменитый писатель нашего времени тов. Шолохов допустил в своем "Тихом Доне" ряд грубейших ошибок и прямо неверных сведений насчет Сырцова, Подтелкова, Кривошлыкова и др., но разве из этого следует, что "Тихий Дон" - никуда негодная вещь, заслуживающая изъятия из продажи?
(Там же. Стр. 112)
Казалось бы: ну при чем тут Шолохов?
Какая-то ничтожная пропагандистская брошюрка - и одно из самых значительных (по мнению многих - самое значительное) явлений русской прозы, первый том грандиозной художественной эпопеи, сразу сделавший молодого, вчера еще никому не известного автора "знаменитым писателем нашего времени"...
Может быть, Сталина тут просто "занесло"? Может быть, он брякнул это, не подумав? Может быть, не стоит далее и обращать внимания на эту сгоряча, в пылу полемики брошенную реплику?
Основания для такого отношения к этому сталинскому замечанию вроде имеются. Особенно, если учесть, что он никогда больше к этой теме не возвращался и ни разу не счел нужным разъяснить, какие именно "грубейшие ошибки и неверные сведения" обнаружил он в "Тихом Доне". Даже когда Шолохов (двадцать лет спустя, когда это сталинское письмо было опубликовано) прямо обратился к нему с просьбой объяснить, что он при этом имел в виду, - не счел нужным ничего объяснять. Так ничего на вопрос писателя и не ответил.
Все это как будто дает нам дополнительные основания отнестись к этому сталинскому замечанию как к случайной, не нагруженной особым смыслом обмолвке вождя.
Но у Сталина никаких таких случайных обмолвок не бывает. И если он счел нужным в свой ответ на критику брошюры Микулиной вставить этот пассаж о Шолохове, значит, был тут у него некий умысел, и был в этом его отвлечении в сторону свой, особый смысл.
Смысл этот состоял в уведомлении, что если случится так, что какие-то ретивые критики, желающие быть большими католиками, чем сам папа, станут обвинять автора "Тихого Дона" в том, что он неправильно отразил историю Гражданской воины и тем самым "ввел в заблуждение товарища Сталина" (а такие голоса из стана рапповских "неистовых ревнителей" уже раздавались), то он заранее предупреждает, что "не так-то просто вводить в заблуждение товарища Сталина".
Если товарищ Сталин счел нужным поддержать Шолохова и даже теперь вот называет его "знаменитым писателем нашего времени", то он знает, что делает. И делает это не потому, что плохо осведомлен или недостаточно глубоко вник в существо дела, а потому, что так решил, тщательно взвесив все "за" и "против".
Письмо Сталина Феликсу Кону было отнюдь не частного, не личного характера, и хотя тогда оно не было опубликовано (опубликовал его Сталин в 1949 году в 12-м томе собрания своих сочинений), содержание его, конечно, сразу стало известно, - во всяком случае, в кругу "работников идеологического фронта".
О том, почему Сталин решил вдруг опубликовать это давнее свое письмо спустя двадцать лет после того, как оно было написано, мы еще поговорим. Пока же отметим только, что в июле 1929 года, то есть всего через год после того, как вышел в свет первый том "Тихого Дона", Сталин присвоил молодому Шолохову (ему было тогда 24 года) титул "знаменитого писателя нашего времени", как позже Маяковскому титул "лучшего, талантливейшего поэта нашей советской эпохи". И тут же дал понять, что титулом этим он его наградил, не закрывая глаза на то, что "тов. Шолохов допустил в своем "Тихом Доне" ряд грубейших ошибок и прямо неверных сведений".
Но помимо этого был у Сталина в этой его невзначай брошенной реплике еще и другой ассоциативный ход. Прямо не высказанный, но довольно легко читаемый.
* * *
Письмо Сталина Феликсу Кону было написано в июле 1929 года. А в марте того же 1929 года - на страницах "Правды" было напечатано "Письмо в редакцию", которое "по поручению секретариата Российской ассоциации пролетарских писателей", как там было сказано, подписали - А. Серафимович, А. Авербах, В. Киршон, А. Фадеев, В. Ставский.
"Врагами пролетарской диктатуры, - говорилось в этом письме, - распространяется злостная клевета о том, что роман Шолохова является якобы плагиатом с чужой рукописи".
Не может быть сомнений, что инициаторами появления в "Правде" письма руководителей РАППа, гневно отвергающих версию о шолоховском плагиате, были не подписавшие о письмо Серафимович, Авербах, Киршон, Фадеев, Ставский. Указание сочинить и опубликовать такое письмо явно шло с самого верха.
Н. Берберова, рассказывая о том, как они с Ходасевичем жили в Сорренто у Горького, вспоминает такой эпизод:
► Однажды у него в гостях я увидела Рыкова, тогда председателя Совета народных комиссаров, приехавшего в тот год в Германию лечиться от пьянства. Рыков вялым голосом рассказывал о литературной полемике, тогда злободневной, между Сосновским и еще кем-то.
- Чем же все кончилось? - спросил Ходасевич, его эта полемика очень волновала по существу.
- А мы велели прекратить, - вяло ответил Рыков.
(Н. Берберова. Курсив мой. Автобиография. Том первый. Нью-Йорк, 1983. Стр. 207)
Было это году в 1924-м или 1925-м, и слово "мы" в устах Рыкова еще не было эвфемизмом. Но в марте 1929-го, когда на страницах "Правды" появилось подписанное руководителями РАППа "Письмо в редакцию", никаких "мы" уже не было. Распорядиться сочинить и напечатать в "Правде" такое письмо теперь мог уже только один человек: Сталин.
Не столько для того, чтобы подтвердить, сколько для того, чтобы проиллюстрировать это мое утверждение, перескажу историю, которую мне однажды рассказал Семен Израилевич Липкин.
Как известный знаток и переводчик таджикской поэзии он был приглашен в Кремль на большой прием, устроенный по случаю проходившей в Москве декады таджикской литературы и искусства.
Банкет был уже в самом разгаре, когда за столом, где восседали члены Политбюро, с бокалом вина в руке поднялся Сталин.
Все смолкло.
Медленно, неторопливо, не повышая голоса, как человек хорошо знающий, что каждое его слово будет услышано, как бы тихо и даже неразборчиво он его ни произнес, он начал:
- Великий таджикский поэт Фирдоуси...
И тут произошло неожиданное. За одним из дальних столов (тем самым, за которым сидел и рассказывавший мне об этом С.И. Липкин) вскочил маленький щупленький старичок и, прервав вождя, громко выкрикнул:
- Бираф, бираф!..
Рядом со старичком тут же оказались два дюжих молодца в одинаковых темно-синих костюмах. Они подхватили его с обеих сторон и молча, не произнеся ни единого слова, усадили обратно на стул.
Переждав эту маленькую суматоху, так же медленно, раздумчиво вождь повторил:
- Великий таджикский поэт Фирдоуси...
Двое молодцов крепко держали непредсказуемого старичка за руки. Но сила его волнения была, видать, так велика, что он вырвался из их мощных дланей, вскочил на ноги и снова выкрикнул свой странный лозунг, слегка даже его расширив:
- Бираф! Бираф! Литературоведения умерла!
Сталин медленно прошел через весь зал, подошел к столу, за которым сидел нарушитель порядка, и, обратившись к нему, спросил:
- Кто вы?
- Ми Айни! Ми Айни! - представился тот, почтительно приложив руку к груди.
- Я знаю, что вы Айни, - сказал Сталин. (Могло ли такое быть, чтобы он чего-нибудь не знал!) - Вся страна знает, что вы Айни. Но ведь это псевдоним. А как ваша настоящая фамилия?
Айни назвал свою "девичью" фамилию. Сталин протянул ему руку и сказал:
- Будем знакомы. Джугашвили.
Из всех присутствующих, кажется, один только Липкин понимал, что означал загадочный лозунг, который, не удержавшись в рамках приличий, выкрикнул сидевший рядом с ним старичок.
Непонятные слова "бираф, бираф" расшифровывались просто. Это значило: "Браво, браво!" Со второй же частью лозунга дело обстояло несколько сложнее.
На протяжении многих лет живой классик таджикской литературы Садриддин Айни вел упорную борьбу с традиционным литературоведением, утверждавшим, что Фирдоуси был великим персидским поэтом. Он же, Айни, доказывал, что тот был не персидским, во всяком случае, не только персидским, а главным образом и прежде всего таджикским поэтом. Над этим его утверждением смеялись, ни один литературовед не принимал его аргументов всерьез. Но он не сдавался, упорно продолжал отстаивать то, что считал истиной. И вот, наконец, свершилось. Многолетний спор был закончен: "Литературоведения умерла".
Старик Айни ничуть не преувеличил в своем эмоциональном порыве значение сталинской реплики. После слов, произнесенных вождем, "литературоведения" действительно "умерла". И тут уже не имело решительно никакого значения, были эти сталинские слова результатом обдуманного, взвешенного политического решения или просто случайной обмолвкой.
Самая суть сталинского режима полностью исключала возможность каких-либо дискуссий. Громкие научные дискуссии если и случались, так только в тех случаях, когда были специально организованы и срежиссированы с целью в конце ее представить истинную, то есть единственно возможную и отныне неизменную, не подлежащую обсуждению точку зрения. Самым ярким примером такой дискуссии была знаменитая дискуссия о языкознании, завершившаяся публикацией нового "труда" товарища Сталина "Относительно марксизма в языкознании", сразу же объявленного выдающимся вкладом в сокровищницу марксистско-ленинских знаний.
Любой шаг в сторону от общепринятой, то есть государственной, точки зрения неизменно рассматривается как побег, и конвой открывал огонь без предупреждения. Так было Разгромом с разгромом "школки Покровского", буржуазной "лженауки" генетики, другой буржуазной "лженауки" - кибернетики.
Кое-какие отклонения от этого закона все-таки случались.
Не удалось объявить "лженаукой" и выкинуть на помойку вредоносную теорию относительности Эйнштейна: воспротивились физики, которым поручено было делать атомную бомбу.
Почему-то не до конца придушили "антипатриотическую" версию академика Зимина, подкрепившего своими исследованиями клеветнические измышления западных "лжеученых" (Л. Леже и А. Мазона), отрицавших подлинность "Слова о полку Игореве".
Но такие отклонения от главного принципа были возможны только в том случае, если на дискуссионную тему не высказался вождь. Что же касается дискуссии об авторстве "Тихого Дона", то она появившимся в "Правде" в марте 1929 года "Письмом в редакцию" была закрыта напрочь и наглухо. И это может служить дополнительным подтверждением того, что закрыл эту тему не кто иной, как сам Сталин. Вождь произнес свое веское слово, и - "литературоведения умерла".