Состав юнкеров в окружных училищах заключал в себе преимущественно такие юношеские элементы, которые в общем потерпели кое-какой крах на учебном поприще: не выдержали переходного экзамена из класса в класс или просто не могли дотянуть до конца где-нибудь в гимназии, кадетском корпусе или в духовной семинарии. Поэтому военная дисциплина и строгий режим, учебный и житейский, в юнкерском училище являлись спасительными для этих, до некоторой степени, свихнувшихся элементов.
Жизнь протекала по барабану и сигналам, под неусыпным наблюдением отделенных офицеров - этих училищных классных дам, - которые обязаны были внедрять в юнкеров прежде всего автоматический навык к строжайшему порядку и дисциплине во всём, что касается не только общей училищной жизни, но и собственного обихода, даже в свободное от всяких занятий время. Даже во время сна требовалось, например, вполне разумно, согласно требованиям гигиены, что спать должно обязательно не на левом, а на правом боку. И вот, на обязанности дежурного юнкера ночью, если видит, что юнкер спит на левом боку (это затрудняет сердцебиение), разбудить и заставить перевернуться на правый бок. Платье перед сном должно быть тщательно сложено в определённом порядке у кровати на особой табуретке; заметил ночью дежурный юнкер или офицер, при обходе дортуара, что рукав шинели сложен не по правилам или сапоги не выровнены как следует, - прервут сладчайший храп, заставят встать и исправить всё по регламенту А если у иного юнкера такие неаккуратности повторялись, то - неугодно ли дежурить или дневалить не в очередь по ночам и замечать неисправности у других.
Как спасителен был такой режим, который должен был подтянуть и приструнить характеры расхлябанные и развинченные.
В течение всего дня с раннего утра до позднего вечера шла почти беспрерывная интенсивная работа, строевая и учебная, чередуясь между классом и манежем. Состав преподавателей по общеобразовательным предметам был очень удачный. Это всё были отборные преподаватели (потому что военное ведомство платило хорошо) местных среднеучебных заведений.
2 или 3 марта 1881 г., вечером, совсем в неурочный час, нам приказано было собраться в рекреационном зале. Вошёл начальник училища с каким-то таинственным, крайне сосредоточенным видом. Несколько минут длилось тревожное молчание. Наконец начальник училища вынул бумагу из кармана и прочел нам официальное оповещение об убийстве императора Александра II, о чём неопределённые слухи уже носились в городе, проникая и в училище. Перемена царствования у нас сказалась в мелочах совсем особого рода, характеризующих начальство того времени. Дело в том, что Александр II носил баки и брил бороду; преемник же его, Александр III, как известно, растительность на лице оставлял неприкосновенной. Вот у начальства народился вопрос: как быть с юнкерскими баками, усами и бородами, - что брить и что нельзя брить? Сначала приказано было брить бороды, а баки не трогать; потом - бороду подстригать только; наконец, летом получилось разъяснение: брить и стричь что угодно.
На лето училище выступало в лагерь под Новогеоргиевском. Здесь происходили усиленные полевые занятия, с 4-5 утра до позднего вечера.
В последний лагерный сбор перед выпуском из училища стряслась со мной катастрофа, при которой офицерские погоны должны были у меня "мимо носа пройти", как изрёк один начальник. Дело в том, что нашими топографическими съёмками в поле заведовал полковник Генерального штаба Соловьёв. Этот сибарит очень небрежно относился к своим обязанностям: в дождливую погоду совсем к нам не заглядывал, а в хорошую погоду постоянно запаздывал против им самим назначенного часа на сборные пункты. Для своих собственных удобств он сборным пунктом назначал нам всегда вокзал Новогеоргиевска. Пользуясь постоянным запаздыванием полковника Соловьёва, юнкера усердно прохлаждались в буфете; и многие, падкие к выпивке, к приезду начальства оказывались в состоянии изрядно подмоченном. Так это случилось в последний день поверочных занятий, - в последний приезд полковника Соловьёва, который на этот раз уж очень опоздал, и многие юнкера были уже "на втором взводе". К тому же, ввиду предшествовавших дождей, у большей части юнкеров работы не были выполнены вовсе.
Возмущённые несправедливым отношением полковника Соловьёва, его манкированием и продолжительными запаздываниями, способствовавшими слабым юнкерам напиваться в буфете, все юнкера - даже те, у которых работы были выполнены - сговорились подать ему голые планшеты и выдвинули меня изложить ему всё, в присутствии всех.
Когда полковник Соловьёв, наконец, явился, я прямодушно стал ему докладывать, что он сам был косвенной причиной наших неудачных занятий. Это привело его в ярость, и он мне, между прочим, изрёк эту фразу: "ручаюсь вам, что офицерские эполеты у вас мимо носа пройдут"...
Надо побывать в юнкерской шкуре, чтобы понять какое жгучее впечатление должна была произвести на меня такая фраза накануне выпуска в офицеры. Годы труда, испытаний и лишений! И вот, накануне осуществления взлелеянной мечты, у порога новой заманчивой жизни, и - всё прахом, мимо носа.
Поздно вечером мы вернулись в лагерь. Товарищи со всех сторон пытались утешить меня; но в этих утешениях сквозило похоронное отпевание.
Соловьёв, сразу по прибытии в лагерь, направился в палатку начальника училища, откуда скоро стал доноситься горячий разговор. Наблюдатели-юнкера донесли, что вестовой побежал за кем-то, направляясь в палатку командира роты, полковника Мартынова, который скоро показался из своей палатки и быстрыми шагами направился к палатке начальника училища. Оттуда доносился спор, который всё больше и больше оживлялся и разгорался. Там, в палатке, идёт теперь решение моей участи. Товарищи то и дело шмыгают всё мимо палатки начальника училища, пытаясь подслушать и уловить что-нибудь из этого судоговорения... в отсутствии подсудимого; мне передают обрывки слов, не то утешительных, не то как пригоршни земли на гроб покойника.
Вдруг мы видим, что Соловьёв, красный, как рак, вышел из палатки, хлопнув полой палатки, и ускоренным шагом направился вон из нашего лагеря.
Очевидно, начальство знало про манкирование этого преподавателя и не пожелало принести меня в жертву.
В августе 1881 г. я окончил училище портупей-юнкером с переводом в 65-й Московский наследника цесаревича полк, расположенный тогда в Межиречье Седлецкой губернии и в окрестных деревнях.
Началась новая жизнь, полная свободы и сладких перспектив. Ещё находясь в училище, после перехода в старший класс, я уже заглядывал далеко-далеко вперёд... ни больше ни меньше, как в Академию Генерального штаба, и обзавёлся даже программами для приёмных экзаменов в академию. Со стороны юнкера окружного училища это была, конечно, не то химера, не то неслыханная дерзость; но я затаил эту мысль про себя, с этими сладкими мечтами и розовыми перспективами начал новую жизнь в полку.
По прибытии в полк представился, конечно, командиру полка, о котором стоит сказать два слова, потому что сам он, своей персоной, и самый факт существования таких высших начальников в армии нашей является характерными для того времени.
Командиром полка был полковник Фишер фон Альбах - австрийский немец, который очень плохо говорил по-русски, несмотря на то, что он уже 30-40 лет был на русской службе. Говорили, что он когда-то бежал из Австрии от кредиторов и некоторое время после бегства отсиживался в Брест-Литовской крепости, впредь до выяснения. Когда впоследствии часть нашего полка расположена была в этой крепости, то старинный плац-адъютант, майор Музыченко, помнивший высидку нашего командира, рассказывал нам историю его бегства из Австрии. Впоследствии этот австрийский выходец женился на московской купчихе, с которой разошёлся очень скоро; и это обстоятельство давало повод командиру корпуса, генералу Верёвкину, большому цинику и балагуру, в присутствии многих офицеров, трунить над нашим командиром, - над его сочетанием австрийского с нижегородским. Как командир полка это был хороший хозяин, но плохой командир. И всё же он был на хорошем счету у начальства, которому нравилось его хозяйство, покорность характера и то, что он... плохо говорит по-русски: почему-то иностранцев особенно ценили в армии при Александре II. Говорили даже, что наш командир нарочно коверкает свою русскую речь, зная, что это, будто, нравится на верхах.
Командир полка назначил меня с полуротой в отдел, в деревню Ельницы, где мы разместились по деревенским избам. Постройка казарм тогда была ещё в зачаточном состоянии. Это было время после Турецкой войны, закончившейся Берлинским трактатом и горьким разочарованием русского общественного мнения, обманутого в своих ожиданиях. Нарождалась новая военно-политическая обстановка, и армия наша сосредоточивалась почти целиком на западной границе, преимущественно на германской.
Таким образом, и я очутился с полуротой в деревне на манер самостоятельного начальника, - так сказать, комендантом деревни Ельницы. Конечно, наезжало и начальство в мою деревню: ротный командир, поручик Высотский, славный и симпатичный товарищ-начальник, любимый солдатами, приезду которого я был всегда рад. Этого нельзя было сказать про батальонного командира, полковника Гжеляховского; чтобы отвадить его от частых приездов в мою епархию, ротный командир посоветовал мне перекопать просёлок, который вёл из штаба полка в мою деревню. Я так и сделал. Наш "Гжеля", со своей рессорной таратайкой, которой дорожил пуще глаза, провалился с треском в канаву и... перестал ездить в Ельницу.
Расположение рот в некоторых деревнях имело иногда характер экзекуции в наказание жителей, числившихся униатами и желавших остаться верными унии. Такой, отчасти, характер имело расположение моей полуроты в Ельниках. Униатский вопрос тогда свирепствовал в особенности в Седлецкой губернии, но я по молодости лет тогда мало интересовался подобными вопросами.
Как известно, чтобы отличиться перед Победоносцевым и Александром III, седлецкий помпадур (забыл его фамилию) учинил настоящий подлог: при помощи начальников уездов, равнозначащих исправникам, сочинено было от имени униат, с фальшивыми подписями, всеподданнейшее прошение об отречении от унии, о желании присоединиться к православию, и просьба о присылке православных священников.
Под влиянием Победоносцева, наверное понимавшего эту хитрую махинацию, Александр III принял всё это за чистую монету. Последовали высочайшие указы; униатские церкви были объявлены православными; упорствовавшие униатские священники были сосланы в Сибирь, и на их место понаслали православных священников из России, - часто недостойных, не соответствовавших своему назначению, хотя и наделённых большими окладами и привилегиями .
Положение получилось скандальное: на бумаге официально имелись многочисленные православные приходы с церквами и священниками, - был даже назначен епархиальный архиерей, а на деле всё это была чистейшая мистификация и обман: бывшие униатские церкви стояли закрытыми, православных священников жители к себе не пускали, а все требы исполняли либо скрывавшиеся униатские священники, либо вовсе не исполнялись.
Всё это я понемногу разглядел лишь впоследствии. В данное же время, осенью 1881 г., я ничего этого не видел, а знал только одно, что униаты "бунтуют".
Вот, однажды, еду в штаб полка, как водится на экзекуционной паре. Возница мой, конечно, обращённый униат, парень лет 30, сидя полуоборотом на облучке, поддерживает со мною беседу. Я вздумал просветить и наставить его.
- Знаешь ли ты, что такое Уния? Ведь не ляхи вы, а русские, испокон веков. Ваши прадеды были всегда православные. Ведь это поляки придумали для вас унию для своего папы, чтобы легче было обратить вас в поляков, и т.д., и т.д., - разливался я в элоквенции, блистая своей эрудицией по истории Иловайского.
Возница мой слушал, слушал, потому ответил мне такое, что, очевидно, исходило не от его ума, а было, по-видимому, тогда ходячей истиной среди униатов.
- Да, - говорит, - поляки сотни лет старались сделать нас поляками, да не смогли. А вот русские со своим губернатором очень скоро и легко сделали нас теперь поляками. Как я могу ходить вот в эту вашу церковь, - мимо которой мы в эту минуту проезжали, - когда стражники ваши нас туда загоняли нагайками?
Я не нашёлся, что ответить на эту жизненную аргументацию.
Обычная моя жизнь в деревне, вне служебных занятий, была, конечно, убийственно скучна. В первое время я не находил себе места от скуки и безделья. Обстановка жизни была действительно очень неприглядна. Улица деревни представляла собою поток невылазной грязи; дворы тонули в грязи; избы все с земляными полами и густо населены детворой, домашней птицей и насекомыми всякого рода, а иногда и телятами (дело было зимою). Квартирой мне служила холодная маленькая каморка, - вернее чулан, - в которой до меня хранили бочки с кислой капустой; поэтому воздух был чудовищный; а за перегородкой - хозяева с детворой, домашней птицей, насекомыми и прочим. Некуда уйти, разве в пустынную невылазную грязь наружу; либо - сиди среди удручающей обстановки в капустном чулане.
8-10 часов в день проводил я на занятиях с нижними чинами в "сборне" - небольшой избе, отведённой для занятий, где теснилось 40-50 человек; поэтому атмосфера получалась такая, что хоть десять топоров повесить можно было.
Всё же оставался некоторый досуг, который надо было чем-нибудь заполнить. Чем? Придумал следующее. Польские крестьянские девушки страстные любительницы танцев. Вот я и стал устраивать танцевальные вечера. Ставил бутылку водки двум деревенским музыкантам, и они скликали парней и девчат на бал: какая картошку чистила, кто глину месил, все босиком, как есть, бегут в мою сборню, служившую танцевальной залой, и начиналось шаркание "мазура" по земляному полу. В особенности хорош был один кавалер, - батрак, незадолго перед тем окончивший военную службу. Высокий ростом, в холщовых портках, в опорках на босу ногу и рваной сермяжке на одном плече, он лихо вёл всегда свою дебелую даму с подоткнутой выше колен юбкой, в первой паре, гулко постукивая опорками по окаменелому полу, горделиво озираясь по сторонам и подпевая "пия Куба до Якуба"...
После часу танцев получалась хорошо знакомая мне атмосфера, как во время занятий с солдатами, когда можно топоры подвешивать. Тогда кликнешь "баста"; дамы и кавалеры вон, раскрываешь окошечко на всю ночь и status quo ante восстановлен.
Скоро, однако, эта забава приелась, и я вспомнил о мечтах и перспективах. Поехал я тогда в штаб посмотреть, какие учебники имеются в полковой библиотеке для подготовки к экзаменам в академию. Оказалось, что имеется одна грусть: полк недавно прибыл с театра войны и только начинал жить и устраиваться на новом месте . Естественно, что и библиотека была в хаотическом состоянии. По закону полковая библиотека обязана была в первую очередь иметь все учебники, требуемые для подготовки в военные академии, и я не сомневался, что если бы я сделал официальное заявление, то наверное выписали бы требуемые учебники; но я свои намерения об академии таил чуть ли не от самого себя: где же мне - ещё портупей-юнкеру - заявлять о таких дерзновенных намерениях, как поступить в академию; по меньшей мере я бы стал предметом для подтрунивания со стороны товарищей.
Кой-какие книжонки я всё-таки нашёл и засел с ними в моей проквашенной конуре.
Осенью 1881 г. выделены были из полка 3-й и 4-й батальоны и направлены для расположения в крепости Брест-Литовск. Меня послали квартирьером для принятия казарм и квартир для офицеров.
Обстоятельство это имело для меня некоторые последствия. Дело в том, что после распределения всех офицерских квартир осталась одна комната в коридоре семейных артиллерийских офицеров, на которую не было охотников. Пришлось в этой комнате поселить наимладших членов нашей офицерской семьи - двух портупей-юнкеров, т.е. меня и фон Зельмана. Наша комната стала скоро своего рода коммуной и местом rendex-vous для наших офицеров обоих батальонов: дежурный ли по эшелону, т.е. по обоим батальоном, дежурный ли по караулам, пришёл ли кто с форта - все, когда некуда деваться - брели к портупей-юнкерам, где, помимо всего, текла жизнь холостяцкая, беззаботная и весёлая: я на скрипке, фон Зельман на гармошке; группируется сейчас же хоровое пение, на столе появляется выпивка и закуска, денщики хлопают то дверьми, то пробками из бутылок; то и другое раздаётся гулким резонансом в бесконечных коридорах казематов цитадели и, видимо, очень тяготит семейных артиллерийских офицеров, среди которых, совсем не ко двору, затесалась пара буйной молодёжи чужой части.
Эта чаша оказалась переполненной в день нашего генерального праздника, по случаю производства в офицеры.
Случилось это вот как. 1 января 1882 г. я и фон Зельман были произведены в офицеры. Согласно традиционному обычаю, мы должны были отпраздновать вступление в офицерскую среду подобающей пирушкой, на которую приглашены были все офицеры обоих батальонов. Уже за несколько дней до нашего праздника шли оживлённые приготовления, выразившиеся в беспрерывной суете и беготне с полдюжины пришлых денщиков, призванных на помощь нашим камчадалам. То и дело какие-нибудь два приблудших денщика с переносимым большущим столом, заимствованным из ротной школы, натыкаются в коридоре на артиллерийскую барыню и выбивают у неё из рук миску горячего супа, с которой она спешила из дверей кухни в свою комнату; и, конечно, скандал; то вдруг шустрый "камчадал" врывается в чужую кухню с корзиной бутылок и по дороге опрокидывает сковородку с котлетами; а тут ещё наша пехотная собака накинулась на артиллерийскую собаку. Словом, громоздились скандалы и накапливались против нас неудовольствия артиллерийских офицеров.