Теперь наконец Владимир мог покинуть Корсунь. Но значительная часть города - богатства, святыни и даже жители, священники, - была вывезена князем на Русь. "Владимир же… забрал царицу, и Настаса, и священников корсунских с мощами святого Климента и Фива, ученика его, взял сосуды церковные и иконы на благословенье себе… Взял же и двух идолов медных, и четырех коней медных, которые и ныне стоят за Святою Богородицей (то есть за Десятинной церковью. - А. К.), о которых несведущие думают, будто они мраморные. Корсунь же возвратил обратно грекам в качестве вена, ради царицы; сам же пришел к Киеву".
Вывезенные Владимиром реликвии должны были не просто украсить Киев, но по существу превратить его в новый Корсунь, перенести седую древность и святость этого знаменитого византийского города на берега Днепра. В средние века такие абстрактные понятия, как преемственность, традиции и т. д., воспринимались очень конкретно. Киев, стольный град Владимира, не имел пока своего определенного места в границах христианского мира. Владимир раздвигал эти границы, включал в их пределы собственную державу, привносил в нее христианскую традицию - и делал это не умозрительно, а вполне осязаемо, буквально, перемещая сами христианские святыни.
Мы уже говорили о том, что священники-корсуняне составили клир киевской Десятинной церкви. В эту церковь была положена глава святого Климента Римского и мощи его ученика Фива (имя которого, кстати, упоминается в славянском тексте Мучения святого Климента). В начале XI века Титмар Мерзебургский назовет сам Десятинный храм "церковью мученика Христова папы Климента" - возможно, по находившемуся в нем приделу во имя святого. В XI или XII веке клирик Десятинной церкви составит торжественное "Слово", прославляющее святого Климента Римского как защитника и покровителя Руси, а также и князя Владимира, который "со многим тщанием, пребольшой верою… любезно и благоверно" перенес святые мощи из Корсуни в Киев "на освящение и спасение себе же и всему роду своему, скажу же, и стране нашей".
Сама Десятинная церковь даже строилась с использованием строительных материалов, вывезенных из Херсонеса. После ее возведения князь Владимир передал церкви все то, что взял в Корсуни, - "иконы, сосуды и кресты". Рядом с церковью встали квадрига медных коней и античные изваяния, вывезенные из Крыма; своим видом они удивляли киевлян, только что сбросивших собственных идолов в днепровские воды. Так в Киеве рядом с княжеским двором возник, по удачному выражению современного историка, "свой собственный новый Корсунь".
Еще одним завоеванием Владимира, трофеем, вывезенным из Корсуни, киевляне должны были считать саму царицу Анну. Мы не знаем, насколько она была хороша собой, тем более после болезни, перенесенной ею в Крыму. Но киевляне, конечно, смотрели на нее не теми глазами, какими обычно мужчина смотрит на женщину. Ибо она была прирожденной "царицей" и, более того, единственной теперь законной супругой великого киевского князя. По мнению киевлян, ради нее и велась долгая и трудная корсунская война. Прошедшие события возвышали и приукрашивали Анну, делая ее эталоном женщины.
Она ростом высокая,
Станом она становитая,
И лицом она красовитая,
Походка у ней часта и речь баска;
Будет тебе, князю, с кем жить да быть,
Дума думати, долгие веки коротати,
И всем князьям, всем боярам,
Всем могучиим богатырям,
Всем купцам торговыим,
Всем мужикам деревенскиим
И всему красному городу Киеву
Будет кому поклонятися -
так, согласно былине о сватовстве князя Владимира, описывал былинный богатырь Дунай Иванович "ласковому князю" Владимиру его будущую невесту (меньшую дочь литовского, или, по-другому, ляховитского короля Опраксу-королевичну). Наверное, примерно так же представляли себе киевляне и новую хозяйку теремного двора.
Остается сказать несколько слов о возвращении Владимира на Русь. Обычно полагают, что князь двигался привычным днепровским путем, тем, которым приплыл в Корсунь, - то есть морем до устья Днепра, а затем вверх по Днепру до Киева. Возможно, именно так возвращалась на Русь часть княжеской дружины, сопровождавшая вывезенные из Корсуни ценности. Сам же Владимир и царица Анна, судя по сведениям Жития святого Стефана Сурожского, воспользовались более длинным, кружным маршрутом: вдоль южного берега моря до Керчи, затем через Керченский пролив в Тьмуторокань, оттуда морем до устья Дона и вверх по Дону или Северскому Донцу на Русь. Этот путь также хорошо был известен русским, пользовавшимся им по крайней мере со времен Игоря Старого, - так возвращался на Русь Игорь после поражения от греков в 941 году; так возвращался Святослав после победоносного хазарского похода.
Но почему Владимир отказался от более короткого днепровского пути? Скорее всего, он опасался печенегов. Памятуя об ужасном конце своего отца у днепровских порогов двадцать лет назад, Владимир решил не искушать судьбу и воспользовался более "счастливой" дорогой.
Правда, со слов летописца XVI века, мы знаем о союзе, заключенном Владимиром в Корсуни с каким-то печенежским князем Метигаем. Но Печенежская земля не была единой, и на пути из Корсуни в Киев Владимир неизбежно должен был столкнуться с другой, враждебной ему ордой. А о том, что к концу корсунского похода Владимир враждовал с печенегами, мы знаем определенно. В течение всех 90-х годов X века печенеги не прекращали нападений на Русь. И "Повесть временных лет" начинает рассказ о войнах Владимира с ними сразу же после рассказа о крещении князя в Корсуни - в той же летописной статье 988 года.
Вблизи Черной речки (Карасу) Анна, как мы уже знаем, заболела. Вероятно, сказались переживания последнего года, то истерическое состояние, в котором царевна пребывала накануне и во время своей поездки в Херсонес. Но, к счастью, все обошлось. Молитвы ли святого Стефана, покровителя Сурожа, или благотворный климат и забота окружавших ее людей помогли Анне - но она вскоре встала на ноги и смогла продолжить свой путь. В том же 989 году Владимир, Анна и сопровождавшие их лица наконец прибыли в стольный Киев.
Глава девятая.
СВЕРЖЕНИЕ ПЕРУНА
Как и подобает при возвращении князя из далекого и трудного, но завершившегося славной победой похода, Киев восторженно встречал Владимира. Вывезенные им из Корсуни богатства - мраморные и литые изваяния, святыни, подарки, поднесенные греками, да и сама греческая царевна, окруженная многочисленной свитой, - все это зримо свидетельствовало о воинской доблести и удачливости киевского князя.
Разумеется, знали в Клеве и о крещении Владимира, его приближенных и большей части дружины. Еще совсем недавно христианский Бог подвергался здесь насмешкам и поруганию. Но теперь Владимир принял Его - и Он даровал ему победу над "льстивыми" греками, добыл руку порфирородной царевны. В глазах язычников-киевлян сам христианский Бог и Его служители, в богатых и пышных одеждах сопровождавшие Владимира и Анну, воспринимались как еще один трофей, добытый в войне. Киевляне приняли Христа в первую очередь как княжеского Бога. Пожалуй, именно этим мы объясним тот внезапный поворот в их отношении к христианству, который последовал за возвращением Владимира из Корсуни и который казался столь удивительным и непостижимым книжникам XI столетия.
"Слышите ли чудо, исполненное благодати?.. - с пафосом вопрошал диакон Нестор в "Чтении о житии и о погублении блаженных страстотерпцев Бориса и Глеба". - Но и другое чудесней: повеление пришло креститься всем - и все стали креститься, ни один не стал противиться, как будто издавна наученные, так и устремились, радуясь, к крещению!"
Как мы увидим, Нестор преувеличивал, рисуя слишком идиллическую картину. И все же он верно изображал всеобщий характер киевского крещения. Христианство утверждалось на Руси трудно, долго; старая вера неохотно уступала свое место в умах и душах людей. Но, главное, смена религий прошла в основном мирно, без гражданской войны и раскола общества. А ведь в последующие времена нашей истории даже менее серьезные потрясения в общественном сознании сопровождались потоками людской крови! (Я имею в виду прежде всего Раскол и Смуту начала XX века.) И это, между прочим, - еще одна великая историческая заслуга князя Владимира.
О том, что происходило в Киеве после возвращения Владимира, рассказывают летопись, а также различные редакции княжеского Жития.
"Придя в Киев, - читаем мы в "Повести временных лет", - повелел Владимир кумиров ниспровергнуть: одних изрубить, а других огню предать. Перуна же повелел привязать к хвосту конскому и волочить его с Горы по Боричеву взвозу к Ручью, и приставил 12 мужей бить его жезлием. И это не потому, что дерево чувствовать может, но на поругание бесу, который обманывал людей в этом образе, - дабы принял он возмездие от людей… Когда же тащили его по Ручью к Днепру, оплакивали его неверные люди, ибо не приняли еще святого крещения. И, притащив, бросили его в Днепр, и приставил Владимир [мужей], сказав: "Если где пристанет к берегу, отпихивайте его, пока не пройдет пороги, и только тогда оставьте его". Они же исполнили то, что им повелели. И когда пустили его и прошел он пороги, выбросило его на отмель, и с той поры прослыло то место Перуня Рень, как и зовется до сего дня".
Внимание летописца привлекла аристократическая "верхняя" часть Киева - так называемая Гора, то есть киевская крепость ("детинец"), где располагались княжеский дворец и дворы знати. Потому и говорит он лишь о разрушении главного киевского святилища - "Перунова холма" с идолами Перуна, Хорса, Дажьбога и других языческих богов. Составитель же обычного Жития князя Владимира заглянул и на заселенный "простой чадью" киевский Подол. От него мы узнаем о судьбе "нижнего" киевского бога Белеса, или Волоса:
"Войдя в Киев, повелел [Владимир] ниспровергнуть и избивать кумиров: одних иссечь, а других сжечь; Волоса же, которого именовали скотьим богом, повелел в Почайну реку бросить".
Летописец описывал события несколько десятилетий спустя. Вероятно, он не был участником или очевидцем их (иначе не преминул бы отметить это обстоятельство) и во всяком случае принадлежал уже к другому поколению русских людей. Но он слушал и записывал рассказы людей, хорошо помнивших Крещение Руси. В его повествовании все живо, все наполнено подробностями, причем не выдуманными и даже не приукрашенными легендой. Летописец позволил себе лишь благочестивый комментарий. Но по прошествии десятилетий он, очевидно, уже не вполне улавливал подлинный смысл происходившего.
Обыкновенно полагают, будто Владимир хотел попросту унизить Перуна - для того и бросил его в воды реки и повелел избивать тяжелым дубьем ("жезлием"), отпихивать от берега шестами. Безропотность, с которой принял Перун побои и издевательства, должна была показать киевлянам бессилие обветшавшего бога перед всесильным Христом. Но это не совсем так. За действиями Владимира и за поведением киевлян стояла тысячелетняя традиция, причем не христианская, а языческая. Ученые уже давно обратили внимание на поразительное сходство летописного рассказа о падении Перуна с различными обрядами "проводов" и "похорон" "нечистой", "нежелательной" или просто уходящей на время силы, бытовавшими у восточных славян и других европейских народов. Таковы "проводы" зимы ("Масленица"), весны (так называемая "Кострома", или "Коструба"), праздники Ивана Купалы или Ярилин день. Некоторые из этих обрядов дошли и до наших дней, сохранив в себе остатки древних языческих празднеств и жертвоприношений. Чучела Масленицы или Костромы, Купалы или Ярилы, соломенные или тряпичные куклы, олицетворявшие некогда грозные божества, точно так же, как и киевских идолов, подвергали в этих обрядах побоям и поношению. Их с разнузданными песнями или с жалобным причитанием выносили за пределы поселения и "хоронили" - чаще всего либо сжигали, либо разрывали на части (полная аналогия летописному: "овы иссечи, другие огневи предати"), либо сплавляли по реке (как Перуна или Волоса). С ними прощались до будущей зимы или весны - и в этих действиях не было ничего унизительного или чересчур жестокого. Смысл древнего обряда забывался его участниками, но без труда может быть восстановлен учеными-этнографами.
Так, плач и причитания ("аки по мертвому") изначально должны были зафиксировать бесповоротный уход божества в "иной", потусторонний мир, обозначить границу между прежде живым и ныне умершим. (Без особого "заговаривания", произнесения подобающих слов факт смерти мог оказаться мнимым.) Тот же смысл обозначения состоявшейся смерти - только посредством не слов, а действий - имело ритуальное избиение идола (неважно - деревянного или соломенного). Магический, ритуальный характер приобретали и способы его умерщвления - разрывание (разрубание) на части, сжигание.
Знаменательно, что главные киевские божества - "верхний" Перун и "нижний" Велес - были брошены в воду. Издавна у большинства народов река служила наиболее естественным и прямым путем, соединяющим "этот" и "тот" свет. Водам реки доверяли то, что должно было сгинуть, покинуть "посюсторонний" мир, в том числе и обветшавшие святыни. Не случайно, наверное, Перуна привязали к конскому хвосту: в поверьях славян и других народов конь является одним из главных "проводников" на "тот" свет. Весь смысл свержения Перуна, как его изображают летопись и Жития князя Владимира, и состоял в "проводах", "похоронах" главного языческого бога Руси.
Киевляне прощались с ним и с другими своими божествами, провожая (точнее, выпроваживая) их из своей земли. И, как окажется, уже не на время, а навсегда. Приставленные Владимиром двенадцать мужей (магическое число, несомненно, подходящее для своеобразной свиты языческого кумира) должны были проследить за тем, чтобы идол не прибился к берегу до тех пор, пока не покинет пределы обитаемого славянами мира, то жизненное пространство, которое они считали своей землей. Границей между своим миром (Русью) и чужим (Степью) служили днепровские пороги.
Позднее киевское предание, записанное в XVII веке в Киевском Синопсисе, рассказывает, будто киевляне провожали своего идола по берегу с криками: "Выдобай (то есть выплывай. - А. К.), господине боже, выдобай!" Идол и выплыл ("выдобнул") чуть ниже по течению Днепра. Владимировы мужи оттолкнули его шестами, и Перун поплыл прочь, более уже нигде не приставая к берегу до самых порогов. Место, где Перун в первый раз приблизился к берегу, якобы получило с тех пор название Выдубичи. Впоследствии здесь возник знаменитый киевский Михайловский Выдубицкий монастырь, славный в истории русской культуры и русского летописания.
Так покидал Перун Киев и всю Русскую землю. Его провожали в соответствии с языческими законами, тысячелетней языческой традицией, можно даже сказать, с подобающей почестью - не как презираемого, поруганного беса, но как по-прежнему могущественного бога. Зримо, явственно он освобождал место для нового, еще более могущественного Христа. И не случайно именно на месте "Перунова холма" выросла деревянная церковь во имя святого Василия - вероятно, первая, поставленная Владимиром в Киеве. И в других местах Русской земли церкви первоначально ставили на месте прежних языческих капищ, знаменуя тем самым торжество новой веры и ее своеобразную преемственность с обветшавшими идолами.
Подобные обряды "проводов" Перуна проходили, по-видимому, и в других городах Руси. В летописях сохранились предания о свержении новгородского Перуна, идол которого, как мы помним, был поставлен над Волховом Добрыней по повелению Владимира.
"…Пришел к Новгороду архиепископ Аким Корсунянин, и требища разрушил, и Перуна посек, и повелел тащить его в Волхов. И, повязав его веревками, потащили его по калу (грязи. - А. К.), побивая палками. И повелел никому и нигде не принимать его". Новгородский летописец рассказывает о некоем "питьблянине" (жителе с Питьбы, небольшой речки, впадающей в Волхов немного ниже Новгорода), который пришел рано утром на реку, собираясь везти горшки в город на продажу, и увидел Перуна, приткнувшегося к берегу. "И отпихнул его питьблянин шестом, так сказав: "Ты, Перунище, досыта пил и ел, а ныне плыви прочь!" И сгинул тот со свету".
Этот рассказ читается в Новгородской Первой летописи младшего извода, составленной в XV веке. Конечно, он осовременен. Так, например, епископ Иоаким Корсунянин назван здесь "архиепископом", хотя этот титул новгородские владыки получили только в XII веке. по-новому, по-христиански, осмыслены и происходившие в Новгороде события.
Но в основе рассказа летописца, несомненно, лежит древнее предание, а обряд изгнания новгородского Перуна очень похож на киевский.