Место священника в храме, но также и в палате Владимира, куда иереи и иерархи - на этот раз вместе с ближайшими дружинниками и "старцами" - приходят подать князю совет не только о духовных, но и о вполне мирских делах. О "сънемах" (советах) Владимира с "новыми отцами нашими епископами" вспоминал позднее митрополит Иларион: на этих встречах князь советовался о том, как "уставить закон народу, новопознавшему Господа".
Следы некоторых установлений Владимира отыскиваются в памятниках древнерусской письменности.
Так, князь Владимир изыскивает возможность включить Церковь в уже сложившуюся структуру государственной власти, обеспечить ее материально. В 995 или 996 году, после освящения киевской церкви Пресвятой Богородицы, князь вручает ей "десятину" от всего своего имущества.
"Се даю церкви сей Святой Богородице от имения моего и от град моих десятую часть" - такие слова, по летописи, произносит он в самом храме. "И установив так, написал клятву в церкви сей, сказав: "Если же кто осудит это, то будет проклят". И дал десятину Анастасу Корсунянину, и сотворил праздник великий в тот день".
Судя по дошедшему до нас более раннему тексту летописной статьи 996 года, отразившемуся в Проложном сказании об освящении Десятинной церкви и в "Слове о том, како крестися Владимир, возмя Корсунь", "проклятие" Владимира появилось позже, уже при обработке летописи, вероятно, в 70–80-е годы XI века. Но само "установление" Владимира едва ли не передано буквально. Позднее такая же десятина была установлена и для соборных церквей других русских городов, прежде всего для епископских кафедр.
О том, что представляла собой церковная десятина, мы узнаем из более поздних источников XI–XIII веков. Князь отчислял в пользу Церкви десятину "от всего, что входит в княжеский двор", - "от всех скот своих и от жита на вся лета", "и от лова княжа", "от злата и серебра и от кун" (денег), а также десятую часть получаемых им государственных доходов - десятину "от даней", и "от всякого княжа суда десятую векшу", и "с торга десятую неделю" (то есть торговую пошлину, которую каждый десятый торг должен был собирать епископский или митрополичий "пристав"), "а из домов, на всякое лето, десятое от всякого стада и от всякого жита".
Для иерархов-греков такая форма обеспечения их существования должна была казаться по меньшей мере необычной.
Дело в том, что ни Восточная, ни Западная церкви десятины не знали. Устанавливая ее, Владимир, вероятно, руководствовался библейской заповедью, отраженной еще в Моисеевом законе и подтвержденной Евангелием: "И всякая десятина на земле из семян земли и из плодов дерева принадлежит Господу… И всякую десятину из мелкого и крупного скота… должно посвящать Господу" (Лев. 27: 30–33). Мних Иаков, рассказав об учреждении десятины, объяснил ее исполнением и евангельской заповеди: "Где сокровище ваше, там будет и сердце ваше" (Мф. 6: 21). "Блаженный князь Владимир сокровище свое на небесах имеет, сокрытое в милостыне и добрых своих делах, - там и сердце его в Царстве небесном", - восклицал агиограф.
Но не Владимир явился изобретателем этого церковного института. Десятина была хорошо известна в других славянских странах - прежде всего в Чехии и Польше, принявших христианство раньше Руси, - и притом известна именно в первые века их христианской истории. Тамошние правители также передавали Церкви десятую долю государственных доходов - даней, судебных штрафов, торговых сборов и т. п. Современные историки склонны считать, что славянская десятина имеет еще дохристианские корни и первоначально являлась способом обеспечения древних языческих культов. Так, по свидетельству немецких хронистов (Гельмольда, Саксона Грамматика), десятую часть добычи еще в XII веке получали языческие святилища балтийских славян - бога Свентовита в Арконе и Триглава в Щецине. Возможно, такой же способ обеспечения волхвов и обслуживаемых ими капищ существовал и в древней Руси и был знаком князю Владимиру. Впрочем, учитывая роль славян-христиан в распространении христианства в русских землях, можно предположить, что церковная десятина была занесена к нам непосредственно из Чехии или Польши. Так или иначе, но Владимир чрезвычайно удачно использовал готовый славянский опыт (языческий или, может быть, уже христианский), облек его в приличествующую библейским заповедям форму и создал государственную систему, прижившуюся на Руси и надолго определившую положение Церкви в государстве. Служители Церкви, предстательствующие в своих молитвах за князя и за всю Русскую землю перед Богом, получили и свою долю государственного дохода наравне с другими структурами государственной власти (дружиной и княжеской администрацией).
До нас дошел так называемый "Устав князя Владимира о церковных судах и о десятинах", сохранившийся в огромном количестве списков (более двухсот) и во множестве редакций и переработок. Этот Устав составлен много позже Владимира, не ранее XII или даже XIII века, однако в его основе, по-видимому, лежит некая грамота, содержащая перечень "церковных судов", возможно, относящаяся ко времени княжения Владимира. (Во всяком случае, в середине XI века, при князе Ярославе Владимировиче, в Киеве был составлен значительно более развернутый перечень преступлений, находившихся в ведении церковного суда; позднее из него разовьется Церковный устав князя Ярослава Мудрого.) Устав Владимира или, точнее, те установления, которые легли в его основу, представляли собой совершенно новое явление для древней Руси. Русь Владимировой поры знала княжеский суд. Он брал на себя прежде всего решение тех спорных вопросов, которые выходили за рамки обычных споров и конфликтов, разрешавшихся внутри общества на основе "обычного" права без какого-либо вмешательства князя. Теперь же, наряду с княжеским, возникал и церковный суд. В его ведении прежде всего оказывалась частная жизнь семьи - то есть та сфера, которой ранее вовсе не касалась публичная (княжеская) власть. К ведению церковного суда были отнесены такие нарушения христианских норм, как "умыкание" невесты (прежний, языческий способ заключения брака), двоеженство, заключение брака между лицами, находящимися в близких степенях родства, разводы ("роспусты"), изнасилование ("пошибание"), имущественные споры между супругами (очевидно, возникавшие при разводе), побои и драки в семье ("иже отца и матерь бьють, или сын и дочи бьется"), а также "ведовство", "еретичество" и некоторые другие дела. "Сих судов не подобно судити князю, ни боярам, ни судиям его".
Перечень дел, находившихся в ведении Церкви, со временем пополнялся, но исключительно за счет тех областей права, в которые ранее княжеская власть не вмешивалась. Церковный устав и "Русская Правда" (свод княжеских законов и установлений) в XI–XIII веках будут дополнять друг друга, но не пересекаться между собой. Так Церковь заняла свое место и в правовой системе общества как одно из звеньев государственной власти и государственного порядка.
Конечно, возможности церковного суда во времена Владимира, да и позже, были ограничены. Христианский брак, например, еще и через сто лет после Крещения Руси совершенно не утвердился в русском обществе. "Одни бояре и князья в церкви венчаются; простые же люди жен своих, словно наложниц, поймают с плясаньем, и гуденьем, и плесканьем", - сетовал в 80-е годы XI века киевский митрополит Иоанн II; он же указывал, как именно следует поступать с таковыми "простецами" и "невежами", избегавшими христианского обряда: "Если же помимо Божественной церкви и без благословения свадьба происходит, то наречется это таинопоимание. Тому, кто таким образом сочетается, давать епитимью как блуднику". Но понятно, что искреннее исполнение накладываемой священником епитимьи возможно было лишь со стороны человека, действительно осознавшего свое прегрешение. Наверное, поэтому Устав о церковных судах князя Ярослава (XI–XII века) в большинстве статей предусматривает за правонарушения, подведомственные церковному суду, денежные штрафы и гораздо реже - епитимьи; в особых случаях (когда задевались честь и достоинство бояр или "добрых людей") вмешивалась и княжеская власть: "а князь казнит", - так заканчиваются некоторые статьи Устава.
О митрополичьем суде во времена Владимира рассказывает позднейшая Никоновская летопись в летописной статье под условным 1004 годом: "В том году митрополит Леонт посадил в темницу инока Андреяна скопца. Ибо укорял тот церковные законы, и епископов, и пресвитеров, и иноков. И понемногу исправился, и пришел к покаянию и к познанию истины, так что многие удивлялись кротости его, и смирению, и умилению".
Однако достоверность этого рассказа вызывает большие сомнения. И касается это не только имени митрополита Леона (Леонта), но и всего его содержания. Очевидно, в "деле Андреяна скопца" отразилась борьба с еретическими или нестяжательскими течениями в Русской церкви уже в XVI веке, когда составлялся сам Никоновский свод. Пафос рассказа - в осуждении и раскаянии еретика, ставящего под сомнение "церковные законы" и церковную иерархию, что вряд ли было актуально для времени Владимира. (Откуда извлек составитель летописи имя "Андреяна скопца", остается неизвестным.)
Со временем юрисдикция Церкви стала распространяться и на отдельные категории населения, подсудные церковному суду уже по всем вопросам. "Митрополичьи люди церковные: игумен и игуменья, поп, попадья, попович, чернец, черница, дьякон, жена дьяконова, проскурница, пономарь, вдовица, калика, сторонник (странник. - А. К.), задушный человек, прикладник, хромец, слепец, дьяк и все причетники церковные. Если кто из них провинится, судить тех митрополиту и епископам без мирян" - так звучала эта статья в одной из ранних редакций Устава Владимира, относящейся к XII или XIII веку. Но практика выделения "церковных людей", несомненно, появилась раньше. Церковь брала под свое покровительство не только "людей церковных" в полном смысле этого слова (клирошан и членов их семей, а также иноков и инокинь), но и людей обездоленных, не имеющих средств к существованию, - либо недужных ("хромец", "слепец"), либо оказавшихся по той или иной причине вне своего "мира": таковы "вдовица", "калика" (паломник), "сторонник", а также "задушные люди" - бывшие в рабстве, но отпущенные на волю по завещанию их умершего владельца "на помин души".
Впоследствии при церквах и монастырях появятся "больницы", "гостинницы", "странноприимицы" - то есть разного рода благотворительные заведения, прообраз будущих богаделен. Княжеская власть не вмешивалась в их деятельность. Но вручая десятину Церкви, князь тем самым давал ей возможность поддержать наиболее нуждавшиеся слои населения и таким образом выполнить еще одну важнейшую функцию в государстве.
Однако было бы большим упрощением говорить об эпохе Владимира как о времени социальной безмятежности и всеобщего умиротворения в обществе. Скорее наоборот. Это действительно было время консолидации русского общества, его государственного обустройства, но вместе с тем и время ломки старого, привычного, основанного на кровнородственных и племенных отношениях порядка. Княжеская власть, а затем и Церковь все в большей степени вмешивались во внутреннюю жизнь славянского мира; появляющийся государственный аппарат нуждался во все больших средствах для своего функционирования; грандиозные замыслы князя требовали все больших материальных затрат и, главное, "воев" - а и то, и другое могла дать только община. В эти годы увеличивается число княжеских городов, возникавших в качестве оплотов княжеской власти и княжеского влияния и противостоявших старым племенным центрам. Князь заселял их людьми, "выведенными" с прежних мест обитания. Так, крепости по Десне, Остру, Трубежу, Суде и Стугне, поставленные Владимиром для защиты от печенегов, заселялись "лучшими людьми" из новгородских словен, кривичей, вятичей и чуди. Политика Владимира, несомненно, отвечала государственным интересам Руси, но задевала судьбы отдельных людей, отдельных семейств и общин. Не случайно в источниках, повествующих о времени Владимира, все чаще мелькают "нищие и убогие", "алчущие и жаждущие", "должники" и "работные" (рабы, или, как будут их называть на Руси, "холопы") - причем уже не только из пленных чужеземцев, но и из своих, местных.
Милосердие и нищелюбие Владимира в значительной степени явились следствием именно этого обострения социальных отношений, попыткой княжеской власти смягчить болезненную для общества ломку прежнего общественного строя.
Как это часто бывает, социальные коллизии сопровождались разного рода бедствиями для народа. Главным из них, несомненно, стали нашествия печенегов, потрясшие Русь в конце X - начале XI века По-видимому, в эти годы к ним прибавились и природные катаклизмы. Отрывочные сведения о необычных явлениях природы попали на страницы поздней Никоновской летописи, а также других летописных сводов, в том числе отразившихся в "Истории" В.Н. Татищева.
После благоприятного 990 года ("в том же году умножение всяческих плодов было и тишина велия отовсюду") наступил 991 год, в который случилось наводнение, принесшее "много зла". В 994 году "была сухмень великая" и "жары вельми тяжкие", от которых "погибли жита в полях на многих местах". Под 1000 годом летописец отмечает "поводь велик)", а два года спустя - "дожди мнози". Год 1003-й, казалось, позволил земледельцу наконец вздохнуть с облегчением, поскольку отмечен был "умножением плодов всяких". Но уже в 1005 году Европу поразили голод и мор, вероятно, затронувшие и Русь. Год 1008-й отмечен небывалым нашествием саранчи.
Неизбежным следствием природных и социальных потрясений становились "разбои", об умножении которых в годы княжения Владимира мы уже говорили на страницах книги. Обнишавшие и просто "лихие" люди нападали на "имения" князя, грабили проезжих на дорогах, затерянных на бескрайних пространствах Руси, насильничали, разоряли отдельные селения и, может быть, даже города. Память об этих напастях сохранилась в русских "старинах". Среди богатырских подвигов былинных сподвижников Красного Солнышка Владимира значатся не только схватки с врагами, нападавшими на Русь, но и очищение дорог "непроезжих" от "злых разбойников", не дававших ходу "ни пешему, ни конному". Об одном таком разбойнике рассказывает Никоновская летопись под опять же условным 1008 годом:
"В том же году схватили некоей хитростью славного разбойника по имени Могут. И когда стал тот перед Владимиром, вскричал страшно и много слез пролил, так говоря: "Даю тебе, о Владимир, поручника по себе, Господа Бога и Пречистую Его Матерь Богородицу, что отныне никогда уже не сотворю зла перед Богом и перед людьми, но буду в покаянии до конца жизни!" И услышав это, умилился Владимир душою и сердцем и послал его к отцу своему митрополиту Ивану - да пребудет в дому его, никогда не выходя из него. Могут же, храня заповедь, никогда не исходил из дома митрополичьего, и пожил крепким и жестоким житием, и умиления и смирения много проявил, и, провидя смерть свою, с миром почил о Господе".
"Зело воскричавший" пред князем "славный разбойник" Могут живо напоминает нам былинного Соловья-разбойника, привезенного в Киев к князю Владимиру знаменитым Ильей Муромцем. Как и Соловей, Могут вряд ли является исторической личностью, но скорее героем какой-то былины, услышанной в XVI веке составителем летописи. Последний, по-видимому, лишь обработал ее в христианском духе и снабдил благопристойной концовкой. Но само появление былинных разбойников на княжеском суде пред очами княжескими едва ли случайно. Князь Владимир Святославич, как и его былинный прототип Владимир Красное Солнышко, стремился положить конец бесчинству, навести порядок в подвластных ему землях.
Однако поначалу он делал это не слишком решительно - "ослабев в наказании злодеев", по выражению В.Н. Татищева, чрез что и "умножились разбои и грабительства".
Мы уже приводили начало летописного рассказа о "казнях" Владимира, помещенного в "Повести временных лет" под 996 годом. Процитируем его еще раз, теперь уже целиком.
"…Весьма умножились разбои, и сказали епископы Владимиру: "Умножились разбойники, почему не казнишь их?" Он же отвечал: "Боюсь греха". Они же сказали ему: "Ты поставлен от Бога на казнь злым, а добрым на милость. Подобает тебе казнить разбойников, но с испытанием". Владимир отверг виры и начал казнить разбойников. И сказали епископы и старцы: "Много войн. Была бы вира, пошла бы на оружие и на коней". И сказал Владимир: "Будет так". И жил Владимир по заветам отца и деда".
Вира - денежный штраф за убийство или нанесение тяжкого увечья. Она взималась князем тогда, когда пострадавшей стороной оказывался кто-то из его дружинников или слуг. (В тех случаях, когда убивали славянина-общинника, вступал в силу обычай кровной мести: за убитого мстили его сородичи без вмешательства князя.) Как и его предшественники, Владимир стремился по возможности ограничить применение кровной мести, заменяя ее денежной компенсацией. Теперь как будто он готов был отказаться от прежней практики.