Второй фактор - возвращение из лагерей бывших заключенных. В 1957 году вернулся из ссылки старший брат Галича Виктор, попавший в лагерь еще студентом по доносу своего однокурсника. В 1934 году его сослали на три года в Сталинабад, в 1937-м арестовали вновь и отправили на Колыму, а потом - в Норильск. Последние три года, как рассказывает Валерий Гинзбург, Виктор уже работал на Норильском комбинате по своей специальности - возглавлял лабораторию спектрального анализа. А после возвращения в Москву устроился техническим сотрудником в один из московских НИИ. В общей сложности Виктор провел в ГУЛАГе 24 года. Галич говорил, что никогда не забывал о своем брате и всегда вспоминал о нем с благодарностью: "Он был мне ближе родных, он меня воспитывал. Ему я обязан тем, что выучился читать, чем-то стал интересоваться в жизни… Он 24 года отбыл там: о нем я не забывал никогда и бесконечно страдал за него". Судьба Виктора, как признается Галич, нашла отражение в песне "Облака": "Я подковой вмерз в санный след, / В лед, что я кайлом ковырял! / Ведь недаром я двадцать лет / Протрубил по тем лагерям".
Весной 1963 года Галич вместе с группой советских писателей и журналистов ездил в Болгарию, в Международный дом отдыха, который располагался неподалеку от Варны. Помимо отдыха Галич вместе со своим другом Борисом Ласкиным работал над сценарием "Дайте жалобную книгу", по которому Эльдар Рязанов должен был снимать фильм. И там же во время беседы с упоминавшимся выше писателем Анатолием Гордиенко Галич продемонстрировал свое недюжинное знание блатного фольклора, о чем тот рассказал в своих мемуарах: "Однажды, лежа на пляже, мы заговорили о городском романсе, о лагерных и воровских песнях. Я сказал, что моя юность прошла в Одессе, и что я жил близ Привоза на знаменитой Молдаванке, и что я записывал понравившиеся мне песни у мелкого ворья, которое по вечерам собиралось в Ильичевском парке. Александр Аркадьевич оживился, даже обрадовался. Юность Галича прошла тоже на юге, в Днепропетровске, оттуда и у него, как он сказал, любовь к уличному фольклору. Эта тяга к уличным песням чуть не вышла ему боком во время учебы в Литинституте. <…>
- Не так давно мы создали в Москве песенный театр, - рассказывал мне Александр Аркадьевич. - Пришли молодые, азартные ребята, дело закрутилось. После спектаклей, вечеринок мы иногда, с оглядкой, пели воровские, или, как их еще называют, блатные, песни. Говорят, песня - душа народа, так вот, в этих песнях есть тоже частица души народа, ведь треть нашего населения сидела. Это - наша жизнь, как ты ни крути. Сочиняли песни не только урки, сочиняли в лагерях и люди интеллигентные, талантливые. Сколько их, лагерей-то! Они как прыщи, как язвы. От вашей Карелии до Магадана.
- Много собрали песен? - спросил я.
- Тысяча и одну.
- Неужто?
- Век свободы не видать, - засмеялся Галич и поддел большим пальцем верхний зуб.
И мы стали соревноваться. Назову песню - Галич кивает головой: знает. Одна, вторая, десятая. "Граждане, послушайте меня", "Я миленького знаю по походке", "Люби, детка, пока я на воле", "Дождик капал на рыло и на дуло нагана", "Вспомни-ка, милка, ты ветку сирени", "На столе лежит покойничек"…
- Ну, хорошо, хорошо. А вот эту знаете?
Не вынайте пулю из нагана,
Не сымайте шкуру с жеребца…
- Знаю, - отвечал азартно Галич.
- А вот эту?
Я был батальонный разведчик,
А ён писаришка штабной.
Я был за Расею ответчик,
А ён спал с моею женой…
- Конечно, знаю, завтра спою.
- И эту знаете, Александр Аркадьевич?
Возьмите деньги, франки,
Возьмите чемодан.
Взамен вы мне продайте
Совецкого завода план.Мы сдали того субчика
Войскам НКВД.
С тех пор его по тюрьмам
Я не встречал нигде.
- Есть в моем гроссбухе. Есть.
Тогда я пустил в ход товар более крупного калибра - еврейские песни: "На Дерибасовской и угол Ришельевской", "Ах, поломали мине ножку, ха-ха", "Шли мы раз на дело, я и Рабинович", "Жил я в шумном городе Одессе", "Оц-тоц, Зоя". Ну и, наконец, ту, которую любил мой одесский дружок Гриша Мостовецкий. Я даже спел, пританцовывая фигурами из "фрейлекса":
Ах, разменяйте мне сорок миллионов
И купите билет на Бердичь.
Я буду ехать в мягком вагоне
И буду кушать жареную дичь…
Все это у Александра Аркадьевича было в той толстой заветной тетради - гроссбухе. Из всего моего запаса Галич не знал только одну песню, и я ее тут же записал ему…"
Далее Гордиенко приводит текст песни "Шнырит урка в ширме у майданщика" - в редакции, несколько отличающейся от известного исполнения Высоцкого.
А по версии дочери Галича Алены, знаменитая песня "Речечка" также принадлежит перу ее отца: "Была песня, которую он написал на спор. Песня знаменитая - "Течет реченька по песочечку". И всегда считалось, что это песня лагерная, в лагере созданная. А она была написана до войны, когда писалась пьеса "Город на заре". Только немного потом переделана. И отец сказал тогда всей лихой арбузовской компании, что вот на спор напишу такую песню, и никто не скажет, что песня авторская. Будет один к одному лагерная песня. И была написана песня. Она так и разошлась. Потом он ее заострил, переделал ее, и она пошла, пошла…"
В беседе с автором этих строк Алена воспроизвела реплику своего отца несколько иначе: "Я стилизую ее так, чтобы никто не догадался, что это песня авторская". А об истории написания "Речечки" Алене рассказала одна из участниц спектакля "Город на заре" Мария Новикова (первая жена Зиновия Гердта): эта песня была написана для одного из отрицательных персонажей спектакля, дезертировавшего со стройки. Это мог быть один из двух "кулацких сынков" - Зорин или Башкатов.
Вообще же исходный вариант "Речечки" был написан в 1832 году Николаем Цыгановым. Однако в советские времена текст претерпел существенные изменения, и в итоге от него осталась только первая строка: "Течет речка по песочку", а содержание кардинально изменилось: вместо старинного романса - лагерная песня. Кстати, "Речечку" исполняли и Окуджава, и Высоцкий, и Галич. Все три варианта серьезно отличаются друг от друга, причем галичевский вариант - наиболее острый. Самое раннее из известных исполнений Галича - 1961 год (под рояль), самое позднее - начало 70-х годов (в Ленинграде у Михаила Крыжановского, под гитару).
Проведем некоторые параллели между "Речечкой" и авторскими песнями Галича. Обращение главного героя ("жульмана"): "Ты, начальничек, / Ключик-чайничек…" - напоминает "Больничную цыганочку" Галича: "А начальничек мой, а начальничек, / Он в отдельной палате лежит", "Ой, вы, добрые люди, начальнички, / Соль и слава родимой земли!" Также и строки: "Молодой жульман, молодой жульман / Гниет в каталажке", - имеют аналогию в песне Галича "Моя предполагаемая речь на предполагаемом съезде историков стран социалистического лагеря…": "Но шли под конвоем сто тысяч калек, / И гнили калеки по нарам". Наблюдается еще одна буквальная перекличка: "Ходят с ружьями курвы-стражники…". Сравним с песнями Галича "Всё не вовремя" и "Мы не хуже Горация": "А тут по наледи курвы-нелюди / Двух зэка ведут на расстрел", "…Где улыбкой стражники-наставники / Не сияют благостно и святочно…".
В версии Галича, в отличие от версии Высоцкого, "жульман" решается на ответный удар и мстит начальнику: "Ой, скажите мне, братцы-граждане, / Кем пришит начальник?" Аналогичную ситуацию воспроизводит Галич и в только что упомянутой песне "Всё не вовремя": "Моя б жизнь была преотличная, / Да я в шухере стукаря пришил". Как видим, есть все основания говорить о том, что лагерный вариант "Речечки", исполнявшийся Галичем, был написан им самим - во всяком случае, частично.
10
Осенью 1964 года Галича включили в группу московских писателей, деятелей кино, артистов и музыкантов, отправлявшихся на "Декаду русского искусства и литературы в Казахской ССР". 9 сентября и.о. заместителя начальника Главного управления кинематографии М. Литвак написал письмо директору "Ленфильма" И. Киселеву, в котором просил его отправить до 20 сентября в адрес Казахской конторы по прокату фильмов картину "Государственный преступник", сделанную по сценарию Галича и намеченную к показу в период декады русского искусства и литературы в Казахстане.
Два новых самолета "Ил" были укомплектованы под завязку. Благодаря интервью поэта Константина Ваншенкина стали известны имена некоторых деятелей культуры, посетивших эту декаду: писатели Александр Галич, Роберт Рождественский, Михаил Дудин и Агния Барто, композиторы Василий Соловьев-Седой, Андрей Петров и Ян Френкель, певец Сергей Лемешев, актеры Николай Мордвинов и Борис Андреев.
На одной из фонограмм Галич рассказал, что это мероприятие проходило под руководством председателя правления Союза писателей РСФСР Леонида Соболева, а на аэродроме в Алма-Ате их встречали хлебом-солью девушки в национальных казахских костюмах. Теперь обратимся снова к интервью Ваншенкина: "Уже темно, прожектора, митинг.
Приезжаем в гостиницу. Внизу вручают ключи и пачку талонов на бесплатное питание (по ним, оказалось, и коньяк можно получить). Поднимаюсь, отпираю номер, а он занят - на столике какие-то папки кожаные, бутылки боржоми, яблоки в вазе. Что за черт! Дежурная объясняет: да нет, это ваше - подарки. Идем с Яном ужинать.
Назавтра открытие в театре. Речи, приветствия. Гуляем по городу. <…> Тут выясняется, что все мы разбиты на бригады и наша утром летит в Караганду.
А бригада такая. Агния Барто, Миша Дудин, Роберт Рождественский с Аллой Киреевой, я и наш руководитель, секретарь Союза РСФСР Людмила Татьяничева. Это, понятно, писательская компания. А еще летят опять же артисты, композиторы, киношники.
И снова все так же. Встреча, гостиница, вечер в театре. Долгий ужин. Потом сидим в номере Яна чуть не до утра, пьем коньяк и кофе - буфет работает, а Саша Галич поет. Утром они отправляются в Джезказган, но пока мы вместе".
В своих мемуарах Ваншенкин говорит, что гитару для Галича принесли местные друзья Роберта Рождественского, но более ничего существенного не добавляет, поэтому обратимся снова к его интервью: "Саша прилетел в легкомысленной "болонье", жутко промерз на степном карагандинском ветру, но уже отогревается. Он поет, по сути, все, что у него к тому времени сочинено".
В Караганде Галич встречал многих женщин, которые в середине 50-х освободились из местного лагеря Долинка, где содержались дети "врагов народа" из Москвы, Ленинграда, Минска и других крупных городов. В большинстве своем они были полукровки (наполовину русские - наполовину шведки, англичанки и т. д.), потому что в середине 30-х у советских военспецов была мода жениться на иностранках. Попали они в лагерь совсем в юном возрасте и провели там большую часть своей жизни. После освобождения мужчины разъехались, а женщины остались в Караганде навсегда - родных и близких у них нигде не было. Делегацию, в которой был Галич, обслуживали в ресторане две официантки из "бывших". Когда Галич завел с ними разговор, они сказали: "A-а, вы оттуда, из России…" - "А вы что, не из России?" - "Нет, мы из Азии. В России нам делать нечего, и мы про нее знать ничего не хотим". Впечатления от этих встреч через полтора года отразились в "Песне про генеральскую дочь": "Ой, Караганда, ты, Караганда! / Ты угольком даешь на-гора года! / Дала двадцать лет, дала тридцать лет, / А что с чужим живу, так своего-то нет!"
Взгляд Галича на лагерную жизнь был сродни взгляду Варлама Шаламова, который считал "лагерь отрицательным опытом для человека - с первого до последнего часа. Человек не должен знать, не должен даже слышать о нем. Ни один человек не становится ни лучше, ни сильнее после лагеря. Лагерь - отрицательный опыт, отрицательная школа, растление для всех - для начальников и заключенных, конвоиров и зрителей, прохожих и читателей беллетристики". Поэтому от тюремно-лагерных песен Галича (в отличие, скажем, от ранних песен Высоцкого) веет абсолютной безнадежностью - они лишены даже намека на просвет: "В караулке пьют с рафинадом чай, / Вертухай идет, весь сопрел. / Ему скучно, чай, и несподручно, чай, / Нас в обед вести на расстрел!"
В произведениях, которые можно отнести к разряду гражданской лирики ("Поезд", "Вальс, посвященный уставу караульной службы", "Левый марш", "Ночной дозор" и другие), ярко проявился Галич-трибун, Галич-обличитель.
Одной из "визитных карточек" нового Галича стала песня "Старательский вальсок", основная идея которой звучала непривычно резко даже для относительно либеральной хрущевской "оттепели" - молчаливая реакция на беззаконие есть соучастие в этом беззаконии: "И не веря ни сердцу, ни разуму, / Для надежности спрятав глаза, / Сколько раз мы молчали по-разному, / Но не против, конечно, а - за! / Где теперь крикуны и печальники? / Отшумели и сгинули смолода… / А молчальники вышли в начальники, / Потому что молчание - золото. <…> Вот как просто попасть в богачи, / Вот как просто попасть в первачи, / Вот как просто попасть… в палачи - / Промолчи! Промолчи! Промолчи!"
Как-то прозаик И. Грекова включила пленку с записью этой песни в присутствии одного "умеренного душителя свободы". Когда отзвучали заключительные строки, он заплакал и стал повторять: "Я - палач… Я - палач…" Таково было мощное очистительное воздействие этой песни. Да и сейчас она звучит, пожалуй, не менее остро, чем тогда.
Разумеется, у Галича было мало возможностей выступать со своими песнями открыто, и он был вынужден давать концерты в основном по частным квартирам. Увидев в 1965 году картины художника Петра Валюса, привезенные с Алтая, Галич спросил его: "Предвидится выставка?", на что тот невесело усмехнулся и ответил: "Вслед за вашим концертом в Лужниках". Поэтому если и устраивались какие-то концерты Галича, помимо домашних посиделок, то они проходили главным образом в кафе либо в закрытых заведениях и, конечно же, безо всякой рекламы. Сценарист и режиссер Вячеслав Лобачев сумел однажды побывать на таком концерте: "Единственный раз я видел Галича на "закрытом" концерте бардовской песни, который проходил в октябре 1965 года в корпусе сангигиены II Московского мединститута. Почему "закрытого"? О начале концерта мы узнали за час до его начала. В городе - никаких афиш, никакой рекламы. Позвонили друзья наших друзей. Я - своим друзьям-одноклассникам. Через десять минут собрались во дворе школы. Всего одиннадцать человек. Чувствуем, что опаздываем. Хватаем два такси, утрамбовываемся в них - и вперед! Приезжаем за десять минут до назначенного срока, и… облом! Нас не пускают - не студенты. Вдруг в толпе замечаем знакомого старшекурсника. Он как раз и оказался возле подъезда, чтобы провести своих. Группа значительно выросла. Наш сталкер повел всю группу в… морг, который был соединен подземным переходом с корпусом сангигиены. Некоторым юным дамам стало дурно, другие - выбрали для себя профессию врача…
Что это был за концерт! Пели Вахнюк, Городницкий, Клячкин, Кукин, Якушева, Визбор, Галич… кто-то еще. Галич запомнился вальяжной, я бы даже сказал аристократической манерой выступления. Как изысканно он подтягивал колки, настраивал гитару, какой-то неповторимый взмах головой… А исполнил три песни, как и каждый участник концерта. Две я забыл, а вот "Красный треугольник" в авторском исполнении - это нечто!"
"Государственный преступник"
Здесь самое время остановиться на одном немаловажном парадоксе творческого пути Галича. Свою первую песню "Леночка" он написал во время работы над сценарием к фильму "Государственный преступник", который вышел на Ленфильме в ноябре 1964 года. Более того, Валерий Гинзбург утверждает, что Галич ехал в поезде Москва - Ленинград как раз на студию "Ленфильм" для работы над этим сценарием: "Ну а как это начиналось - Вы знаете, Галич сам рассказывает, как он сочинил "Леночку" в подарок Юрию Павловичу Герману по дороге в Ленинград, куда он ехал работать над фильмом по своему сценарию "Государственный преступник". И там же тогда же родились "Облака"".