Упомянутый Раисой Берг профессор НГУ Танкред Голенпольский также оставил подробные воспоминания о концерте 8 марта: "Вечером яблоку негде было упасть. Говорили, что тысячи две с половиной. Молодежь сидела на полу, стояла. Входные двери уже давно заперли. Пришли представители Президиума Сибирского отделения с женами. Запомнил академика Трофимука, причастного к обнаружению нефти в Татарстане. Запомнил - за разгромные выступления после концерта. Естественно, Международный отдел, а как без них. Ученые, кто-то из городского и областного аппарата, кое-кто из актеров театра "Красный факел". Вначале выступали Кукин, Чесноков, другие. Интересно. <…> И, наконец, Галич. Поначалу в зале слегка искрило. Он удивительно чувствовал зал. Казалось, точно знал, где сидел официоз, и там, где надо, обращался к ним "И вам джерси, и вам…", "До чего мы гордимся, сволочи". Эта прицельная стрельба вызывала легкий хохоток. Пел блистательно, мурашки бегали по спине. Было страшно и радостно. Не останавливают. Значит, можно. Или только ему? Знали, что он пел в Дубне ограниченному контингенту отдельно взятого института. Постепенно зал накалялся. А он давил все мощнее. Буря аплодисментов. Попросил "Боржоми". Принесли. Ушел за кулисы, попил. Вышел. Начал самые эмоционально сильные вещи. Мы, зал, забывали, что он поет".
Благодаря рассказу Виктора Славкина мы знаем, что Галич вышел попить боржоми, исполнив "Балладу о прибавочной стоимости": "В Академгородке зал покатывался от хохота, а социологи срочно переписывали слова, чтобы потом использовать песню в качестве учебного пособия. "Боржом… Если бы можно было достать боржом", - выбегает Александр Аркадьевич за кулисы, воспользовавшись затянувшейся овацией.
Достают боржом, и Галич поет еще. Целое отделение".
Однако главным событием этого вечера стала песня "Памяти Пастернака", с которой Галич и начал свое выступление: "…Ах, осыпались лапы елочьи, / Отзвенели его метели… / До чего ж мы гордимся, сволочи, / Что он умер в своей постели! / "Мело, мело по всей земле, / Во все пределы. / Свеча горела на столе, / Свеча горела…" / Нет, никакая не свеча, / Горела люстра! / Очки на морде палача / Сверкали шустро! / А зал зевал, а зал скучал - / Мели, Емеля! / Ведь не в тюрьму и не в Сучан, / Не к высшей мере! / И не к терновому венцу / Колесованьем, / А как поленом по лицу - / Голосованьем! / И кто-то, спьяну, вопрошал: / "За что?.. Кого там?.." / И кто-то жрал, и кто-то ржал / Над анекдотом… / Мы не забудем этот смех, / И эту скуку! / Мы поименно вспомним всех, / Кто поднял руку! / "Гул затих. Я вышел на подмостки. / Прислонясь к дверному косяку…" / Вот и смолкли клевета и споры, / Словно взят у вечности отгул… / А над гробом встали мародеры / И несут почетный КА-РА-УЛ!".
По мнению Генриха Алтуняна, строки: "Очки на морде палача / Сверкали шустро", - относятся к первому секретарю Московского горкома партии Николаю Егорычеву, принимавшему участие в травле Пастернака и действительно носившему очки. Хотя то же самое приложимо и к главному идеологу страны Суслову, который с середины 1950-х состоял в Президиуме ЦК КПСС и руководил травлей Пастернака.
Многие слушатели в Большом зале Дома ученых, конечно, знали о трагической судьбе Пастернака, о той травле, которой он подвергся в связи с публикацией на Западе романа "Доктор Живаго" и присуждением ему Нобелевской премии, но так, как об этом сказал Галич, - в жесткой, публицистической и даже обвинительной форме, не говорил еще никто. Все встали. Сначала наступила мертвая тишина, а потом - громовая овация и крики: "Спасибо! Браво! Спасибо!"
В "Генеральной репетиции" Галич будет с благодарностью вспоминать эти минуты: "Я только что исполнил как раз эту самую песню "Памяти Пастернака", и вот, после заключительных слов, случилось невероятное - зал, в котором в этот вечер находилось две с лишним тысячи человек, встал и целое мгновение стоял молча, прежде чем раздались первые аплодисменты. Будь же благословенным это мгновение!"
Впрочем, встал не весь зал. Первые несколько рядов, которые занимали партийные функционеры, продолжали сидеть. По словам Сергея Чеснокова, их шеи "стали красными и вдавились в сиденья". Владимир Фрумкин говорит, что "это была совершенно незабываемая картина! Они как бы втянули голову в плечи и оглядывались назад и не знали, как им поступить: встать или не встать", а Юрий Кукин утверждает, что "сидело девять человек - это были самые глупые (весь обком умный встал), это были комсомольцы, как ни странно; они все-таки выдержали - просидели".
Если верить Александру Раппопорту, ныне президенту новосибирского "Клуба Александра Галича", то Галич, исполняя заключительные строки песни о Пастернаке, произнес по слогам слово КА-РА-УЛ, после чего "повернул гитару грифом вперед и повел им - "расстрелял" сидящее в первом ряду и поеживающееся партийное начальство". К сожалению, не сохранилась концовка видеозаписи этой песни, и поэтому невозможно проверить данное высказывание.
После того, как Галич спел "Ошибку", зал его не отпускает - просит еще песни. А что петь? Хотя, казалось бы, какая разница, ведь крамола уже прозвучала… В общем, возникла небольшая заминка. Галич растерянно посмотрел за кулисы, оттуда вышел Фрумкин, и они о чем-то пошептались. После этого выступление Галича, уже вне официальной программы, продолжилось.
6
После каждого концерта вспыхивали горячие дискуссии об авторской песне и, конечно, о песнях Галича. Аспирантка Ольга Кашменская вспоминала: "Однажды я схлестнулась в споре с руководителем нашего института академиком Трофимуком, которому показалось, что в своей песне "Мы похоронены где-то под Нарвой" Саша Галич поет "что-то не то". Меня же эта песня потрясла своей правдивостью, поскольку я войну знала не понаслышке - была на фронте санитаркой".
Вышеупомянутый академик Трофимук был резко против песен Галича и говорил, что молодежи все это не нужно. А в самой последней дискуссии, которая проходила в зале ТБК (Торгово-бытового комбината) 12 марта, участвовала одна девочка, во время концерта восьмого числа сидевшая в пятнадцатом ряду зрительного зала. И она высказалась достаточно необычно: "Теперь я скажу несколько слов о Галиче. О нем очень трудно говорить. Это очень большой художник. Он умеет видеть очень тонко и очень остро и высказать это. Но вот когда я восьмого слушала Галича, то, вы знаете, я испугалась. Когда запел Галич, я не знала, куда деваться. Это было страшно, я чего-то испугалась. И смотрю: сидящие впереди меня уши, шеи вдруг начали наливаться кровью. Я сразу думаю: боже мой, ну что такое? Действительно, сидели впереди меня мужчины (я тоже их не буду называть) из литературного мира. Вдруг смотрю: уши наливаются краской, шеи стали багровые, и тишина мертвая. Я хочу сказать свое мнение. У Галича несколько односторонняя позиция. Такое впечатление, что ему в детстве разбили розовые очки, и он так и не научился видеть светлое. Он видит черное, и видит это очень хорошо, очень тонко, он все это подмечает и все это говорит, и бросает это в публику. Вот его песня "Баллада о прибавочной стоимости". Это очень хорошая песня, острая песня. Но, вы знаете, ее надо действительно преподнести. И он преподносит это. Но я считаю, что он ее неправильно преподносит. У него столько злости…" И эту девочку, которая любит носить "розовые очки", тут же с радостью поддержал академик Трофимук.
Во время дискуссий аудитория резко разделялась в зависимости от отношения к песням Галича, хотя, как говорил Сергей Чесноков, "практически никто не отрицал, между прочим, даже самые забубенные идеологи, что, да, это интересно. Но пафос был такой: нельзя молодежи слушать про то, что реально происходит в стране, просто нельзя". И действительно, право таких песен на существование признал, хотя и не без оговорок, даже первый секретарь Советского райкома КПСС В. П. Можин во время дискуссии в зале ТБК 12 марта: "Для меня понятно следующее: песни Галича - социальная сатира. <…> Во всех этих вещах, затрагивающих очень острые социально-политические проблемы, важна позиция автора. Потому что недостатков у нас хватает. Все эти недостатки можно по-разному интерпретировать. Можно преподнести с болью в сердце, можно говорить о них как явлении нежелательном, но можно это обыгрывать, на этом деле играть и тем самым давать пищу нашим идеологическим врагам".
Во время дискуссии Можину задали вопрос о том, не являются ли песни бардов антисоветскими, и секретарю райкома пришлось оправдываться, примиряя занимаемую им должность с тем, что прозвучало со сцены: "Песни, которые мы здесь обсуждали, в том числе и песни Галича, - это не контрреволюция, не антисоветчина. Если бы это было, мы бы этого просто не допустили, потому что это, кроме всего прочего, было бы противозаконно. Но я хочу еще раз подчеркнуть и просто посоветовать Александру Аркадьевичу, что позиция автора должна быть в ряде случаев более четко выражена. И еще, мне кажется, есть некоторая излишняя злость, или, вернее, озлобленность".
Вместе с тем, по свидетельству одного из участников московского КСП Алексея Пьянкова, "все эти секретари обкомов, комсомолов плакали и рыдали, говорили: "Слушайте, вы должны нас понять: то, что вы пели, действительно это так здорово! Мы сами проходили [через всё это], видели, как люди зазря умирали и так далее. Можно еще раз повторить, но уже в узком кругу?""
В обсуждениях, которые проходили в Большом зале ДУ, участвовали даже академики и лаборанты. Поклонники творчества Галича пытались, как говорит Жуховицкий, "легализовать" его сатирические песни и с этой целью приводили цитаты из классиков марксизма-ленинизма - говорили, например, что это борьба с недостатками и т. д. Тут им на помощь приходила спасительная ленинская фраза: "Без самокритики мы погибнем", которую они умело использовали в своих выступлениях.
Однако если на представителей старшего поколения (типа академика Трофимука) песни Галича воздействовали как красная тряпка на быка, то на молодежь они производили потрясающее впечатление. Светлана Воропаева, которой в 1968 году было чуть более двадцати, на 40-летии фестиваля так описывала свое тогдашнее состояние: "Я помню, что в зале у меня если физически и не был открыт рот, то внутренне - и рот, и уши, и глаза - во всю ширь! Хотя я, например, судорожно стеснялась признаться, что не знаю, что такое Треблинка. Дахау, Освенцим - знаю, а Треблинка - нет. Кто такой вертухай - тоже не знала. В зале тишина была - слепой не понял бы, есть народ или нет. А народу было более двух тысяч, и проходы заняты. Но тишина - звенящая… Кажется, и сердца не бились, и кровь по жилам не текла, все замерли! Потому что такая правда нам открылась, такая смелость!.. И мы - все вместе".
Может создаться ложное впечатление, что Галич вообще ничего не боялся. Но нет - по свидетельству той же Светланы Воропаевой, все было по-другому: "Один на один он говорил мне, что боится, и очень. Глупо, мол, когда человек не боится. Но есть что-то выше. Когда хочешь что-то отстоять - это для тебя важнее, остаться человеком гораздо важнее".
Еще откровеннее Галич был с Танкредом Голенпольским: "Обедали в Доме [ученых]. Стало известно, что выступления Галича в институтах Сибирского отделения ему запрещены. Саша был задумчив. Казалось, он чего-то ждет. Выпили вина. И вдруг он сказал, видимо, то, о чем думал: "Знаешь, я не герой. Ссылка так ссылка. Радости мало. Я ведь знаю, что против меня не ветряные мельницы". Пауза. Пригубил бокал. И вдруг его голова как-то втянулась в плечи: "Только бы по лицу не били"".
Информацию о запрете концертов Галича в Новосибирске подтверждает академик Вениамин Сидоров: "…мероприятия фестиваля планировались во всем Новосибирске, но были запрещены обкомом. Был запрещен и концерт А. Галича, особо же исполнение песни "Памяти Пастернака". Но Сибирское отделение Академии наук и лично его президент академик Михаил Лаврентьев, несмотря на запрет, разрешили концерты А. Галича и других бардов в Академгородке".
Однако Александр Дольский считает иначе: "При небольшом количестве населения в Академгородке этого зала [в Доме ученых] оказалось мало, и два кинотеатра еще нам отвели. То есть потребность в этом была великая у людей. И несколько концертов было в самом Новосибирске".
Хотя, судя по всему, Дольский говорит о выступлениях не Галича, а других бардов, которых тоже не обошли стражи закона. В перерыве одного из концертов в Новосибирске к участникам подошел секретарь обкома по идеологии и сказал: "Может, там у вас, в Москве и Питере, это все и хорошо, но у нас другой край, и здесь не надо "раскачивать" народ такими песнями".