4
Наиболее активных московских участников фестиваля стали вызывать на допрос в Комитет партгосконтроля при ЦК КПСС, хотя никто из них в партии не состоял. В мае 1969 года туда вызвали Сергея Чеснокова как инициатора проведения фестиваля: "…одна форменная садистка, вроде той, что в фильме Милоша Формана "Кто-то пролетел над гнездом кукушки" наслаждается властью над умалишенными, допрашивала меня в комиссии партконтроля при ЦК КПСС. Ее звали Галина Ивановна Петрова. <…> Так получилось, что 5 марта были демонстрации в Польше. А в Чехословакии кипела Пражская весна. <…> И эта злобная тетя с перекошенным ртом, дрожа от гнева, с разных сторон подступала ко мне с одним только вопросом: где тот вражеский теневой центр, по чьему заданию я работал?"
Примерно тогда же пригласили на беседу барда и журналиста Арнольда Волынцева: "Придя в здание на Новой площади, я был удивлен осведомленностью следователя - женщины довольно пожилого возраста. Она знала все песни, звучавшие в Новосибирске, знала, что я открывал фестиваль своей песней-приветствием. Более того, на столе у нее лежали ксерокопии нескольких моих публикаций, в том числе статьи "Современные менестрели" из журнала "Soviet life", издававшегося на английском языке для американских читателей. <…> Как мне стало ясно потом, следователь хотела выяснить что-то очень конкретное (не причастно ли, скажем, к организации фестиваля ЦРУ). А я отвечал бесхитростно, не думая о подтексте вопросов: "Авторскую песню очень люблю. В честности Галича не сомневаюсь. Вас послушать, так и Аркадий Райкин не нужен…""
Более подробно о своем вызове в Комитет партгосконтроля Волынцев рассказал на 30-летии Новосибирского фестиваля, проходившем в московском Театре песни "Перекресток" (15.03.1998): "Когда я уже прилетел, меня вызвали ни больше ни меньше как в Комитет партийного контроля при ЦК КПСС, хотя понятно, что я коммунистом не был. О, это был интересный разговор. Во-первых, следователь, которая вела все наше дело, Галина Петровна, знала все песни, которые звучали, хотя официально записи не делались. Во-вторых, у нее на столе лежала целая кипа моих статей, в основном про авторскую песню. И самая верхняя - лежала статья "Modern minstrels" из журнала "Soviet life". И эта статья, как ни странно, наделала "большой шмон". Как говорила Галина Петровна, "Пришли возмущенные письма из Америки: что у вас происходит? У вас по стране незалитованные песни ходят. Куда вы смотрите?" И кончилось тем, что два гражданина - работники фирмы "Columbia" - приехали в Москву и, потрясая этим журналом, пришли в фирму "Мелодия" и говорят: "Дайте нам или матрицы, или фонограммы, и мы выпустим в нашей фирме пластинку". А надо сказать, что фирма "Columbia" была тогда фирмой номер один. "Columbia" первой выпустила долгоиграющую пластинку с музыкой Чайковского, первой выпустила долгоиграющие пластинки джаз-оркестра Дюкрейн. Но реакция была, естественно, обратной. Все ортодоксально настроенные музыканты и партийные деятели стали думать: "А почему это, интересно, выпускать Галича, Кима, когда можно выпустить песни Тихона Хренникова и других авторов?"
Но был, кстати, и юмористический момент: я в этой статье привожу "Фантастику-романтику" кимовскую: "Негаданно-нечаянно / Пришла пора дороги дальней. / Давай, дружок, отчаливай, / Канат отвязывай причальный". Ее перевели на английский язык. Галина Петровна английский язык, естественно, не знала (у нее и с русским-то, прямо скажем, были большие сложности), ей перевели, и получилось: "Выходит так, что мне туда, и вам туда", то есть Ким превратился в Галича ["Баллада о прибавочной стоимости"]. <…> А потом и других людей вызвали. И в результате всех этих бесед на стол Леониду Ильичу Брежневу легла докладная записка о том, какие плохие люди менестрели, а также журналисты, их пропагандирующие. Про меня-то просто было написано, что я психически неполноценный. И там Леонид Ильич поставил резолюцию: собрать секретариат. Секретариат был собран, и вот тогда-то все началось, а впрочем, может быть, и раньше".
Руководителей клуба "Под интегралом" стали поочередно вызывать в районное отделение КГБ: "Вас назавтра приглашают на Морской проспект, дом 1, комната 400", причем всякий раз предупреждали, что это "конфиденциальная беседа" и никому нельзя об этом говорить, но каждый вечер они, естественно, обменивались впечатлениями. Допрос вел интеллигентный по виду человек средних лет, который всегда начинал так: "Вы-то умные ребята, но вы понимаете, что вы запускаете некую идею на людей, которые не подготовлены к этой идее, а поэтому последствия неожиданны для вас и для нас" или "Вы умный человек, поэтому вы должны отделять провокационные ситуации от того, что, даже независимо от вашей воли, но не до конца продумано, приводит к некоторым событиям". В таком духе шел весь разговор, а в конце неизменно задавался вопрос: "Вот вы говорите, что много раз сидели дома у Бурштейна или в "Интеграле", в вашем "кабинете министров". Скажите, а кому первому пришла в голову мысль пригласить Александра Аркадьевича Галича?" Но никто, разумеется, не называл конкретной фамилии, и говорили, что это "коллективный разум", как у партии.
В итоге активисты клуба "Под интегралом" были обвинены в антисоветской деятельности: Анатолия Бурштейна лишили кафедры в университете, многим организаторам фестиваля пришлось искать другое место работы. Само существование клуба стало отныне невозможным, и его президент принял решение напоследок хлопнуть дверью: "Тогда-то я и решил: воскреснем еще раз. Не узкий круг посвященных, а весь городок должен знать: мы не подавлены, не деморализованы. Мы - не участвующие в этом времени, в безвременье. НЕУЧи мы. Мы закатим напоследок "Бал неучей" в Доме ученых и завяжем с политикой, но сами. Это случилось в ночь на Новый 1969 год". После этого бала клуб "Под интегралом" самозакрылся, а его основатели через некоторое время разъехались кто куда: Анатолий Бурштейн - в Израиль, Григорий Яблонский - в США, а Валерий Меньшиков перебрался в Москву.
Так или иначе пострадали все, кто способствовал пропаганде творчества Галича. Через несколько дней после окончания фестиваля директору Академгородковского телецентра объявили выговор за демонстрацию фильма "Бегущая по волнам". Директору Дома ученых В. И. Немировскому дали партийного "строгача", и вскоре на его место назначили бывшего полковника. В Академгородке тогда появился невеселый стишок: "Стали люди тверезы и немного грубы - вырубают березы, насаждают дубы".
Ясное представление об изменениях в общественной атмосфере дает письмо сотрудников Новосибирского института геологии и геофизики СО АН СССР во главе с академиком Трофимуком в Московский секретариат Союза писателей на имя первого секретаря Правления К. А. Федина. Хотя на сохранившейся машинописной копии письма отсутствует дата, но по некоторым косвенным признакам можно предположить, что это вторая половина апреля 1968 года (после статьи Мейсака). Авторы письма стремились засвидетельствовать свою лояльность новому партийному курсу, единодушно осудив песни Галича и отмежевавшись от них: "Исполнение стихов-песен бардистами сплошь и рядом проводится с недвусмысленной акцентировкой. Одним из ярких в этом отношении примеров являются выступления одного из бардов, члена ССП А. А. Галича. Среди его стихов-песен есть определенно хорошие и исполняемые с большим мастерством. Но в целом его репертуар производит тягостное впечатление, и мы не можем примириться ни с содержанием "произведений" Галича, ни с манерой их исполнения. В песне "Памяти Пастернака" Галич во всеуслышание заявляет о том, что члены ССП, затравившие эту личность (а кто его травил-то, да и травили ли вообще?), и сволочи и подлецы, а Пастернак выставляется в роли "национального героя". <…> Это - дешевое афиширование ретроспективных подвижников, набирающихся мужества махать кулаками намного после драки…
Вокруг имени Галича складывается легенда. Ею пытаются или имеют явное намерение объяснить или даже оправдать его мизантропическую и оппозиционную направленность. Однако можно ли оправдать "тяжкими страданиями во времена культа личности" то откровенное презрение, с которым он бросает в лицо народу набор эпитетов из тюремно-блатного лексикона? Тому самому народу, чей хлеб жрут он и ему подобные "мученики"! <…> Настало время развенчать "мучеников" от литературы и поэзии, снять с них терновый венец, ставший тепленькой ермолкой".
Сложно сказать, было ли написано это письмо по указке соответствующих органов или авторы сами проявили инициативу, но стоит обратить внимание на специфическую лексику: например, "жрут хлеб" и особенно - "терновый венец, ставший тепленькой ермолкой", где явственно слышатся антисемитские нотки, поскольку ермолка традиционно ассоциируется с еврейским головным убором (кипой).
Примерно в это же время, 29 апреля 1968 года, секретарь Новосибирского обкома КПСС по идеологической работе Михаил Алферов направил машинописное письмо секретарю правления Союза писателей СССР Георгию Маркову: "В порядке информации направляем номер газеты "Вечерний Новосибирск" со статьей "Песня - это оружие", о выступлении бардов в Новосибирске".
Поперек этого письма 7 мая секретарь правления СП Константин Воронков начертал следующую резолюцию, адресованную генералу КГБ Виктору Ильину, который по совместительству был оргсекретарем Московского отделения СП: "Прошу доложить секретариату правления Московской писательской организации. Ваше решение обязательно сообщите т-щу Алферову и Правлению СП СССР".
Старания этих людей не прошли даром. Их письма были внимательно изучены адресатами, которые и решили провести разъяснительную беседу с главным виновником событий. В результате 20 мая в правлении Московского отделения СП СССР состоялось заседание, на котором разбирался целый ряд вопросов: от выдвижения работ на Госпремии РСФСР 1968 года до персональных дел, первым из которых в повестке дня стояло дело Александра Галича.
Заседание вел главный специалист по гимнам и автор "Дяди Степы" Сергей Михалков. В обсуждении также приняли участие: генерал КГБ Виктор Ильин, прозаики Лев Кассиль, Борис Галин и Илья Вергасов, критик Михаил Алексеев, парторг Московского горкома КПСС Виктор Тельпугов, драматург Виктор Розов и поэт (а к тому времени - уже главным образом чиновник) Сергей Наровчатов.
В самом начале заседания Галич зачитал оправдательное письмо, адресованное им секретариату правления Московской писательской организации. Смысл его сводился к тому, что никакой он не антисоветчик, а вполне "наш, советский" писатель; что его правильный моральный облик исказили автор статьи "Песня - это оружие" и пятеро сотрудников института геологии и геофизики СО АН СССР Новосибирска, написавшие коллективное письмо в Союз писателей…
Понимая, что его будут упрекать в том числе за публичное исполнение своих песен, Галич попытался предупредить эти обвинения: "Я не принимал многочисленных ежедневных предложений выступать в разных институтских клубах и аудиториях - и не потому, что я считаю свои песни какими-нибудь "крамольными", а потому, что, во-первых, я не артист, не исполнитель, а во-вторых, работаю в очень сложном и спорном жанре публицистической сатиры, где малейшая неточность восприятия или ошибка в исполнении могут привести к искажению всего произведения в целом. В Академгородок Новосибирска я был приглашен с ведома комсомольских и партийных организаций (Советский РК ВЛКСМ и КПСС), приглашен на давно подготовляемый "праздник песни" <…>. Но и здесь я сразу же поставил условием, что выступлю только на закрытом концерте в Доме ученых и не буду принимать участие в концертах на открытых площадках. Правда, по просьбе Новосибирского обкома КПСС я выступил еще и на общем заключительном вечере все в том же Доме ученых. Очевидно, это было моей ошибкой".
Заканчивая свое письмо, Галич вновь протянул руку коллегам из СП: "Я прошу поверить, что в своей литературной работе - и в кино, и в театре, и в песне - я всегда руководствовался единственным стремлением - быть полезным нашей советской литературе, нашему советскому обществу".
5
Теперь вкратце о самом заседании секретариата.
В целом выступавшие говорили одинаковые вещи: мол, надо отделять песни, исполняемые в узком кругу, от песен, которые выносятся на широкую аудиторию. Причем в этом сходились абсолютно все - от генерала КГБ Ильина до поэта Наровчатова, который, по его собственному признанию, вообще не слышал песен Галича, но зато прочитал статью Мейсака…
Последним выступал Сергей Михалков. Помимо традиционных слов о том, что Галич потерял политический такт, не чувствует зрительскую аудиторию и т. п., было сказано и нечто, заслуживающее особого внимания: "На такие вещи мы должны реагировать. Если бы вы сидели на этом месте, вы бы тоже реагировали и сказали: "Как ни неприятно, тов. Михалков, но мы должны разобраться, почему вы вышли в полупьяном виде на эстраду и допустили такую басню - о советской власти или еще о чем-то". Есть поэзия застольная, есть подпольная. <…> Я бы еще посмотрел, кто сидит за столом, и не спел бы, потому что соберут ваши песни, издадут, дадут предисловие, и вам будет так нехорошо, что вы схватите четвертый инфаркт. <…> И потом вы будете объяснять: "Я не думал, что так получится". Поэтому от имени Секретариата, относясь к вам с уважением, любя вас как хорошего писателя, мы должны вас строго предупредить, чтобы вы себе дали зарок. Не портите себе биографию. Вы не знаете, кто сидит в зале, - не ублажайте вы всякую сволочь".
До чего же тертый партийный калач этот Михалков! Ведь все произошло именно так, как он предсказал! Уже через год за рубежом вышел первый поэтический сборник Галича с "антисоветским" послесловием, а через три года состоялось его исключение из Союза писателей и очередной инфаркт… Единственное, в чем Михалков ошибся, - это когда посоветовал Галичу не портить себе биографию. С точки зрения советского обывателя и номенклатурного работника, Галич, конечно же, "испортил" свою биографию. Но есть и другая точка зрения - что Галич как раз спас свою биографию, разойдясь с этой камарильей и став свободным человеком.
А тогда, в мае 68-го, обсуждение завершилось вопросом Льва Кассиля: "Надо принять какое-то решение?" и репликой Сергея Михалкова: "Я думаю, мы примем решение - предупредить А. А. Галича, чтобы впредь этого не повторилось. Нет возражений?" Возражений не последовало, и решение было принято единогласно. После этого Галич выступил с заключительным словом - снова на тему "я не плохой, я хороший, я буду приносить пользу, только не бейте меня": "Я принимаю все высказывания товарищей и рассматриваю их как высказывания дружеские. Иначе я рассматривать не могу. Но, как ни странно, я хочу сказать о другом. И уже обращался по этому поводу. Получилось так, что я в течение целого ряда лет несу большую общественную работу по Союзу кинематографистов, но я вне общественной жизни Союза писателей. Скажем, мне известно, что бывает целый ряд поездок наших писателей по стране, поездок редакционных, консультационных. Это дело, которым я очень люблю заниматься. Например, будет поездка в Азербайджан. Я жил там, я знаю эту республику. Я прошу учесть Секретариат мою просьбу и желание этим заниматься. Вроде я умею это делать. Я даже занимался Луговским, который посвятил в связи с этим мне свою поэму "Дербент"".
Весь этот спектакль завершился в тот же день закрытым заседанием, на котором под председательством Михалкова было вынесено решение: "строго предупредить тов. Галича А. А. и обязать его более требовательно подходить к отбору произведений, намечаемых им для публичных исполнений, имея в виду их художественную и идейно-политическую направленность".
Надо сказать, что ситуация с оправдательным письмом, которое Галич зачитал на этом заседании, почти буквально повторяет сюжет его песни "Красный треугольник": "И на жалость я их брал и испытывал, / И бумажку, что я псих, им зачитывал". И так же, как в этой песне, все окончилось благополучно: "Ну, поздравили меня с воскресением, / Залепили строгача с занесением!", то есть строгий выговор с предупреждением и занесением в личное дело…