Наблюдавшие издали за происходившим горожане посмеивались над неудавшимся торжеством. Они не знали, кто сорвал праздник, но поговаривали, что без подпольщиков, мол, тут не обошлось.
Потом мы узнали, что обер-фельдфебеля разжаловали и отправили на передовую. Комендант Брандес отделался выговором.
Николай Абрамов и Роза Мирошниченко, оставившие генерала без микрофона, ходили гордые и счастливые.
Акробат бежал из города вместе с оккупантами.
ДВЕ СУДЬБЫ
День был морозный и ветреный. Мы с Николаем ходили на аэродром высмотреть, как охраняется горючее. Возвращались медленно, болтая о разных пустяках. Возле бывшей рабочей больницы, где размещался госпиталь для немецких офицеров, неожиданно повстречался наш школьный товарищ. Мы не видели его с начала оккупации города. На нем были засаленная фуфайка и такие же брюки, старая шапка с опущенными ушами неловко сидела на голове, а огромные ботинки со сбитыми каблуками не зашнурованы и едва держались на ногах. Он воровато оглядывался по сторонам, зябко ежился и вообще выглядел запуганным и жалким. Увидев нас, он еще больше ссутулился, втянул голову и норовил пройти стороной.
- Владик! Владислав! - вырвалось у Николая. Мы остановились, глядя на вздрогнувшего и застывшего в нерешительности товарища. - Подожди. Ты что, не узнаешь?
Владик, виновато улыбаясь, приблизился к нам и, нервно пожимая руки, заговорил быстро, повторяя отдельные слова по два-три раза:
- Я сразу и не узнал. Думаю, вы или не вы? Вы или не вы? Решил, что не вы, и потопал прочь. Да, да, подумал… не вы и… ходу домой.
В школе уважали Владика: он был добрый и правдивый парень, много читал, охотно делился книгами из своей библиотеки отличался исполнительностью. Хорошо играл на нескольких музыкальных инструментах и обладал удивительной "артельностью". Не проходило ни одного общественного мероприятия, чтобы Владик оставался в стороне. По складу характера он не был склонен к предводительству, но своей энергией и энтузиазмом зажигал самых вялых ребят. Всегда опрятный, он в отличие от других "чистюль" не задавался, был скромен, хотя его часто ставили нам в пример. Отец Владика работал каким-то большим начальником, но перед самой войной с ним что-то случилось: то ли его арестовали, то ли он оставил семью и уехал. Во всяком случае, семейная трагедия очень отразилась на впечатлительном парне, он замкнулся, отдался музыке, но учился по-прежнему хорошо. Как сложилась его дальнейшая судьба, мы не знали, и вдруг вот эта встреча. До ухода в "ремесло" Николай с большой симпатией относился к Владику и даже кое в чем подражал ему.
- Ну, как дела? Ты давно в городе? - нетерпеливо спросил Николай. - Рассказывай же!
- А что рассказывать. Живу, как горох у дороги - кто идет, всяк щипнет. Всех боюсь и все ненавижу. Себя тоже, как мокрицу жалкую, презираю. Мне бы в самый раз в петлю, но трус я, трус.
От таких слов мы оторопели, а Владик, бросив по сторонам быстрый и беспокойный взгляд, судорожно повел плечами и, стукнув ботинком о ботинок, сказал:
- Давайте двигаться, а то я в сосульку превращусь. Мы медленно пошли в сторону бутылочного завода.
Николаю не терпелось подробнее узнать о жизни товарища, и он с присущей ему настойчивостью потребовал:
- Ты расскажи о себе без философии.
- Только откровенность за откровенность, - Владик глубоко вздохнул, пристально посмотрел на Николая и продолжал: - Перед приходом немцев послали меня на оборонительные работы, к Днепру. Людей там набралось видимо-невидимо, а лопата одна на троих, носилки - на пять человек. Рыли противотанковый ров. Немцы с самолетов начали обстреливать, а потом разнесся слух, что танки прорвали фронт и могут нас окружить. Пристал к одной группе взрослых мужчин и шел с ними на восток. Потом мы рассыпались, и я поплелся один. Пристроился к эшелону с эвакуированными, но эшелон разбомбили, и я снова пустился в путь на своих двоих. Немецкие танки обогнали меня, и, поскитавшись еще несколько недель, я приплелся домой. Простудился, наверное, чирья пошли по всему телу. Месяца четыре матушка выхаживала. Окреп, снарядился в село вещи на продукты менять. На границе с Запорожской областью попал в облаву. Забрали в лагерь, повезли в Германию. Удалось сбежать. Мытарствовал по всей Украине. Угодил к партизанам. Был у них недолго. Пошел в разведку, заблудился и… домой двинул. Мать все поменяла на продукты и вообще стала какой-то полупомешанной. Гадает на картах, верит снам, читает библию. Рядом живет полицейский и неусыпно следит за каждым моим шагом, а почему - непонятно. В доме холодина, есть почти нечего. Надломлен до такой степени, что готов руки на себя наложить. Да-да, вот именно - наложить!
Подкупающая откровенность да и вид Владика не оставляли сомнений в правдивости сказанного, но тем не менее он чего-то недоговаривал. Да иначе и не могло быть, ведь мы о себе пока еще не сказали ни слова.
- У меня и у Бориса все сложилось проще, - заговорил Николай. - Я с "ремеслом" пытался эвакуироваться, немец перехватил танками - и шабаш. Живу с родными, то менять езжу, то огороды обрабатываю - вот так и перебиваюсь.
- На оборонительных работах и мне пришлось побывать, - словно отчитываясь, начал я. - А потом отступал. Немцы обогнали на мотоциклах, попал в перестрелку, чуть не погиб. Пришлось домой шагать. Вот так и живем - кукурузу жуем да у моря погоды ждем.
По осуждающему взгляду Николая я понял, что шутка моя не удалась, а лицо Владика выражало недовольство. Ему не понравилась лаконичность наших рассказов о своей жизни на оккупированной территории.
- Я понимаю, о какой погоде ты говоришь, - обратился он ко мне. - Красные придут и, конечно, спросят, а что ты делал при немцах? Ничего. А почему с оружием в руках не сражался? Ждал погоды у моря. Возьмут тебя под белы рученьки - и в Сибирь. Да-да, в Сибирь. Даже на фронт не пошлют, оружия не доверят.
- Это трепня, - ровно и спокойно сказал Николай. - Ты боишься вопросов: что, мол, делал? А если не спросят, тогда как? Разве собственная совесть не может спросить? По-моему, перед кем-то отвечать легче, чем перед собственной совестью. Если, конечно, она есть и не очень замарана.
- Я понимаю, понимаю, - быстро заговорил Владик. - Немцы, конечно, ведут себя отвратительно, бесчеловечно. Они все разрушают. Убивают невинных людей. Издеваются и глумятся над своими жертвами. Это чудовищно, и они делают большую ошибку, что так безобразно обходятся с населением. И из-за этого могут проиграть войну.
- Ерунда, - жестко отрезал Николай. - Из истории известно, что завоеватели всегда вели себя с покоренными народами бесчеловечно, но неужели ты думаешь, что если бы фашисты не были такими жестокими, то наш народ смирился и признал бы их победителями, освободителями или как там они себя еще называют?
- Да, но ты, он, я и другие смирились? - спросил Владик и беспомощно развел руками. Потом тихо прибавил: - Не всякий способен каждый день жизнью рисковать даже за самые высокие идеалы. Тем более, если… брюхо пустое и от ветра качаешься.
- Может быть, мы с тобой и плохой пример, но; ведь есть люди, которые не стали на колени, сопротивляются, воюют.
- Для настоящей партизанской борьбы в Донбассе нет природных условий, - устало сказал Владик и потупился.
Мне показалось, что для первой встречи разговор носит слишком откровенный характер, тем более, что настроение Владика мне совсем не нравилось.
- Ты видел кого-нибудь из наших "однокашников"? - обратился я к Владику, незаметно подмигнув Николаю: мол, меняем пластинку. Друг понял.
- Никого. Я почти не показываюсь на улице, и главным образом от стыда. Кроме этой - другой одежды у меня нет, да и сил для прогулок не хватает: выйду на улицу - и голова кружится. Приучил себя спать по двадцать часов в сутки. Я слыхал изречение: кто спит, тот обедает.
Владик изобразил на изможденном лице что-то напоминающее улыбку, но вдруг остановился и, глядя на Николая, сказал:
- Через два-три дня я с соседом поеду в село на менку, вернее, помочь ему. Я свободно говорю по-немецки и нужен ему как тягловая сила и переводчик на всякий случай. Обещает кормить и посулил ботинки. Возвращусь через пару недель и зайду потолковать.
Владик боязливо глянул по сторонам и быстро простился.
- Он хороший и умный парень, но растерялся, раскис, а жалко, пропасть может. Ему надо помочь найти себя, но первым долгом подкормить малость. Пусть сходит в село, а потом непременно я займусь им. - Николай долго шел молча, о чем-то напряженно размышляя, потом резко повернулся ко мне, продолжил: - Как ты думаешь, разрешат мне заняться Владиком? - И, не ожидая ответа, сказал твердо: - Будет он подпольщиком. Я постараюсь, а ты мне поможешь.
Однако планы Николая не сбылись. Через месяц мы узнали, что Владик с матерью в своем доме отравились угарным газом. Был ли это несчастный случай, или самоубийство - никто определенно сказать не мог, но мой друг искренне горевал по поводу гибели товарища, и мы замечали, что он терзался угрызением совести, хотя ни в чем не был повинен перед Владиком.
* * *
У Николая появился новый товарищ - Валек. Я спросил у него об этом парне.
- Мировой пацан, - ответил он охотно. - Моложе нас, но хлопец что надо. Смелый, толковый и "без языка". О нашей организации он не знает, но мне кое в чем помогает. Вот познакомишься, он и тебе понравится.
Потом Николай сказал, что они с Вальком достали 5 гранат, еще через несколько дней сообщил, что Валек принес 10 коробок патронов. Все Валек да Валек. Решили узнать этого паренька поближе.
Приходим с политруком к Николаю - и удачно: застаем его вместе с новым товарищем. Познакомились, но разговор не клеился. Даже Владимир, всегда умеющий находить общие темы для разговора с совершенно незнакомыми людьми, молчал, изучающе поглядывая то на Николая, то на Валентина. Мне показалось, что я его уже где-то видел. Потому и спросил:
- Послушай, ты не в нашей ли, одиннадцатой, школе учился?
- Да. Перед войной в седьмом классе был.
- Родители у тебя есть?
- Есть мать и сестренка меньшая. Живем на Стекольной колонии.
- А отец?
- В тридцать седьмом забрали, и ни слуху ни духу.
- А ты чем занимаешься? - спросил политрук, не отрывая взгляда от Валька.
- Кражами! - не моргнув глазом, брякнул новый знакомый.
- Кражами? - переспросил политрук, недоумевая.
- Да, кра-жа-ми, - чеканя каждый слог, ответил Валек, удивляясь: неужели, мол, непонятно?
Николай вдруг несколько раз кашлянул и, краснея, робко вмешался в разговор:
- Понимаешь, Вова, они воруют только у немцев… Продукты, обмундирование и даже оружие.
- Кто это они?
- Я и мои товарищи, - спокойно ответил Валек и, недовольно взглянув на Владимира и меня, не простившись, ушел.
- Ну и дружка ты приобрел, - в замешательстве проговорил политрук и развел руками. - С таким другом быстро угодишь, если не в гестапо, так в полицию. И сложишь там голову не за понюшку табаку. Это как пить дать.
- Воры - народ хлипкий, одного поймают, а он всех выдаст, - прибавил я.
Наши слова обидели Николая.
- Вы напрасно о нем так плохо думаете. Валек - настоящий парень. С ним можно в огонь и в воду - не дрогнет! Я уже испытал его. А от дружков отважу и на правильный путь поставлю.
- Может быть, - недоверчиво сказал Владимир. - Но сейчас нет времени перевоспитывать. Ты хоть с Анатолием говорил о Вальке?
- Да. Он только запретил упоминать о нашей группе.
- Ну, это само собой разумеется.
Николай был доволен концовкой разговора и даже хитровато подмигнул: моя, мол, взяла.
…Вскоре пришлось вновь встретиться с Вальком. Вызвал меня командир, сказал:
- Пойдем оружие искать.
Мы пришли к сгоревшему зданию конторы химического завода, и тут я, к своему удивлению, увидел Николая и Валентина. Вместе спустились по ступенькам в подвал, но не до самого низа. Темно, сыро и немного жутко. Дно подвала залито водой. Валек сухо сказал:
- У меня есть свечка и несколько газет, это для освещения. Воды здесь немного… За одним пистолетом пойдет Коля, я ему рассказал, где лежит. А другой должен находиться за трубой, на той стороне подвала.
- А почему должен находиться, а не находится? - поинтересовался Анатолий.
Валек остановил на нем взгляд и, как мне показалось, сказал с оттенком насмешки:
- Прятал еще зимой, за это время и забрать могли. Не только вам оружие нужно.
- Кому это - вам? - спросил я, но в ответ Валек только многозначительно улыбнулся.
Командир начал поспешно разуваться, а за ним и мы с Николаем. Валек снял ботинки последним и, дав мне спички и газеты, сам со свечкой в руках первым шагнул в ледяную воду. Дно подвала густо усеяно кирпичом, трубами и разным хламом. Я поджег газету и светил вдоль толстой трубы, идущей на высоте полутора метров, а Анатолий обшаривал каждое углубление и выступ. Двигаясь вдоль стены, мы уже подходили к середине подвала, как вдруг донесся радостный возглас Николая:
- Есть, нашел!
Эти слова нас подхлестнули, и мы с Анатолием с еще большим усердием стали обшаривать каждый сантиметр стены, но понапрасну, видимо, кто-то уже забрал пистолет. Также осторожно ступая, мы направились к светлевшему квадрату выхода из подвала, где Николай и Валек, уже обувшись, рассматривали находку. Командир разочарованно вздохнул. Это был громоздкий, заржавленный шестизарядный револьвер без единого патрона. Заглянув в его ствол, командир сказал упавшим голосом:
- Очень большой калибр. К нему и патронов не достанешь. К тому же страшно тяжелый и неудобный.
Николай отнесся к этому более оптимистично:
- Ничего, ничего. Авось да пригодится.
- Второй пистолет был лучше, - заметил Валек. - Я в оружии не разбираюсь, но у того в ручку вставлялись патроны.
- Не в ручку, а в рукоятку, - поправил Николай.
- Ну пусть в рукоятку. Я постараюсь узнать: кто взял его.
Голос Валька звучал немного виновато. Разошлись мы по двое. В пути Анатолий заметил:
- А что, видать, Валек толковый малый.
- Да, пожалуй, - согласился я. - А револьвер, наверное, "противотанковый". Такой я у румынского офицера видел.
Через несколько дней ко мне пришел Николай и, улыбаясь, спросил:
- Не простудился, интеллигентик?
- А почему "интеллигентик"?
- Так Валек тебя и Вовку назвал после знакомства. Прямо так и сказал: "Какие-то засмоктанные интеллигентики".
- А теперь?
- Теперь у него мнение другое. У вас, я думаю, тоже мнение о нем изменилось?
- Парень, видать, что надо. Ты помнишь, как он политруку о себе выложил: вор, и все тут. Так может поступить только смелый, но неосторожный человек.
Николай задумался.
- Я ведь сразу сказал, что Валек башковитый и нужный нам парень. От воровской шпаны я его отшатнул. Немцы к ворам крайне жестоки и расстреливают за малейшую кражу. В городе пять человек расстреляли. На Химической колонии одного прямо на улице застрелили и два дня хоронить не давали, для устрашения других. А на вокзале невиновного убили. Какой-то сердобольный немец матери убитого дал буханку хлеба, и этим, наверное, очистил свою совесть. Так сказать, искупил грех. Они ведь "набожные", даже на солдатском ремне написано: "С нами бог".
Он насмешливо улыбнулся и продолжал:
- Валек наотрез отказался от дружбы с ворами. Они его посчитали отступником, обвинили в трусости и даже угрожали. Он же остался непреклонным. Я с ним по этому поводу много раз говорил. Однажды намекнул ему: будем заниматься другим и тоже опасным делом. Он меня понял и согласился быть с нами. Так-то…
- Нет, ты не думай, пожалуйста, что я хвастаюсь, - смущенно добавил Николай. - Нет, просто приятно, что хорошего парня из болота вытащил. Вот увидишь, он полезным человеком будет.
Я дважды спрашивал о револьвере, но Николай уклонялся от ответа, а потом со вздохом сказал, что он неисправный, сломан боек, да и патронов к нему нет.
Впоследствии Валек получил в нашей группе постоянную "прописку" и стал настоящим боевым товарищем. Он выполнял опасные задания, проявляя удивительную смелость, сообразительность, и всем ребятам пришелся по душе.
В начале лета 1943 года полиция арестовала бывшего товарища Валька из воровской братии. На допросе он в числе соучастников назвал и Валентина, но высказал предположение, что тот переметнулся к "политическим", то есть к партизанам. Обосновал догадку тем, что однажды вытащил у Валька из кармана листовку, что тот с блатной братвой перестал водиться.
От знакомого полицейского Николай узнал, что его другу грозит опасность, и Вальку было предложено немедленно перейти на нелегальное положение.
Теплой летней ночью он осторожно пробирался домой: надо было переодеться, взять спрятанный в сарае пистолет, а потом хотя бы на время покинуть город. Легкий стук - и испуганное лицо матери показалось в окне.
- Где ты бродишь, что натворил? - тревожно спросила она, в потемках целуя сына. - Ищут тебя. Полицейские приходили, и немцы на мотоцикле приезжали, обыск делали, но ничего не нашли. Забрали золотой перстенек и серьги, что еще твой отец подарил. Сказали, что как только ты явишься в полицию, так и отдадут эти вещи.
- Мам, - перебил ее Валек, - дай поесть. Найди серую рубашку и пиджак в полоску, мне надо уходить.
В этот момент за дверью раздались голоса:
- Открывай! Немедленно открывай - стрелять будем!
Валек прижался к стене и слегка выглянул в окно: двое вооруженных полицейских стояло около двери, а один у самого окна.
- Дом окружен, открывай! - неслось со двора.
Мать, дрожа, металась по комнате и причитала:
- Что же будет… Что же это будет… Заскочив в спальню, окно из которой выходило на улицу, Валек открыл его и выпрыгнул. В тот же миг раздался выстрел. Раненый Валек был схвачен. В полицию его доставили без сознания. Опасаясь, что предполагаемый подпольщик умрет раньше, чем они успеют у него что-либо выведать, полицейское начальство распорядилось немедленно отправить его в больницу.
Когда кризис миновал и врачи заверили, что парень наверняка выживет, у его постели появилась охрана. Круглые сутки двое полицейских, сменяя друг друга, дежурили около Валька, не допуская к нему никого из посторонних.
Николай узнал, что друг попал в засаду, ранен в бедро и лежит под охраной в городской больнице. Было ясно, что едва Валек окрепнет и начнет передвигаться хотя бы на костылях, его немедленно отправят в полицию, а после допросов и пыток, конечно, расстреляют. И Николай начал вынашивать план похищения друга.