За два дня до этой пышной церемонии должна была состояться еще другая. Папа отказывался короновать Жозефину, потому что ее брак с Наполеоном не получил благословения церкви. После полудня 30 ноября 1804 года эта формальность была исполнена в часовне тюильрийского дворца дядей Наполеона, кардиналом Феш. Свидетелей при этом не было; ни министр Талейран, ни преданный Бертье, ни Порталис, ни Дюрок не присутствовали на этой церемонии в качестве свидетелей, как сообщают некоторые историки. Князь Меттерних утверждает даже, что Наполеон и Жозефина вовсе не были повенчаны по церковному обряду и что папу просто заставили поверить этому. И только через несколько дней после коронования святой отец узнал, что его обманули. "Он хотел выразить по поводу этого публично свое негодование, – говорит Меттерних, – и лишь нежелание навлечь на себя всеобщее порицание, если народ узнает, что он короновал императрицу, не будучи точно осведомлен, какие узы связывают ее с Наполеоном, и этим самым, так сказать, одобрил простое сожительство, остановило его от этого поступка". Наоборот, Генри Вельшингер, Фредерик Массон, Монсеньор Рикард, Поль Дидон и другие утверждают тот факт, что брак Наполеона с Жозефиной получил благословение церкви 30 ноября. Сам кардинал Феш, пользовавшийся всегда благоволением папы и искренно преданный ему, несомненно не решился бы способствовать подобному обману. Впрочем, он сам заявил 6 января 1810 года перед наместником парижской епархии, что венчание было им совершено 30 ноября, в 4 часа пополудни, без присутствия свидетелей.
Итак, Жозефина сделалась императрицей. Она не только не была помехой Наполеону при его возвышении, но способствовала еще его величию и славе, оттеняя его геройство и суровость победителя очарованием своей красоты, доброты и грации, что привлекало к ней все сердца. Ей больше ничего не оставалось желать. После церковного брака, а особенно после коронования она почувствовала уверенность и твердую почву под собой. Разве Наполеон короновал бы ее как императрицу, если бы имел намерение развестись с ней и ради блага государства заключить другой брак, могущий дать ему наследника престола? Разве он заключил бы с ней церковный брак, если бы серьезно намеревался потом нарушить его? Ведь католическая церковь не разлучает тех, кого она сочетала однажды. Так рассуждала Жозефина. В действительности же образ действия Наполеона не имел ничего общего с политическими намерениями. Только лишь чувство благодарности, чувство обязанности перед женщиной, которую он любил больше всех, которая была счастливой звездой его первых походов, которой он посвятил свою юность, заставляло его поднять ее до той же высоты, которой достиг он сам. "Если я делаю ее императрицей, – сказал он Редереру, – то я делаю это из чувства справедливости. Я прежде всего справедливый человек. Ведь если бы меня бросили в тюрьму вместо того, чтобы посадить на трон, Жозефина принуждена была бы разделить со мной мою участь… Поэтому справедливость требует, чтобы она разделила со мной мое величие… Да, она будет коронована, хотя бы это мне стоило 200 000 человек!"
Кроме того, Наполеон был крайне суеверен, и ему казалось невозможным расстаться с Жозефиной в тот момент, когда его счастливая судьба вознесла его на вершину благополучия. Он смотрел на нее всегда как на свою добрую фею. "Он был убежден, – говорила она сама, – что я приношу ему счастье, и ни за что на свете он не отправился бы в поход, не поцеловав меня перед отъездом. Хотя он меня и бранил, когда узнал через свою проклятую полицию, что мадемуазель Ленорман была у меня, хотя он и называл ее обманщицей и грозил посадить ее в тюрьму, если она еще будет продолжать спекулировать на моем легковерии, тем не менее он не преминул выспросить меня обо всем, что Ленорман нагадала мне на картах. И каждый раз у него появлялась улыбка удовлетворения, когда она пророчествовала ему о новых победах". Наполеон был почти так же суеверен, как и сама Жозефина. Кроме того, она все же была всегда для него единственной женщиной, к которой он был действительно привязан и к которой он всегда неизменно возвращался, несмотря на то, что его увлечения и отдаляли его иногда от нее. Вместо прежней страстной любви он теперь питал к ней нежную привязанность, и это его чувство к ней оставалось всегда неизменным. Если бы не ее постоянная безумная ревность, она никогда не услыхала бы от Наполеона ни одного грубого слова. Но ее беспрестанные сцены доводили его иногда до припадков гнева и ярости, и тогда он забывал всяческую сдержанность и не щадил ее.
Конечно, ревность Жозефины была небезосновательна. Всюду у нее были соперницы: при дворе, на сцене, среди дам придворного общества и среди жен офицеров. Ее ревнивые страхи заходили так далеко, что ей казалось, будто ее противники хотят отравить ее, чтобы избавить от нее Наполеона и заменить ее другой женщиной. "Подумайте только, – говорил Наполеон своему брату Люсьену, – эта женщина плачет всякий раз, как у нее случится расстройство желудка, потому что ей кажется, что ее хотят отравить, кому желательно, чтобы я женился на другой". В этих словах заключался злой намек на Люсьена и других членов семьи Бонапарт, которые беспрестанно настаивали на его разводе с Жозефиной.
Горькие слезы, бессонные ночи, мучительные часы неизвестности – все это теперь изведала она, которая когда-то так легко играла с сердцем, страдавшим из-за нее. Когда в чужих странах, вдали от нее Наполеон одерживал победу за победой, Жозефина в Париже мучилась несказанно при мысли, что какая-нибудь другая женщина может завладеть его любовью. Несколько раз она пыталась сопровождать его в походах, но слишком скоро гроза военной непогоды заставляла ее отказаться от мысли делить со своим мужем опасности и труды похода, хотя теперь она сделала бы это с радостью.
Когда в 1807 году Наполеон задержался в Польше, то чего бы она не дала, чтобы только находиться около него! Ее женский инстинкт подсказывал ей опасность, угрожавшую ее любви. Польки ведь были прекрасны и обольстительны. Ей рассказывали, что они обладали не меньшим очарованием, чем француженки. Может быть, даже до нее дошли более точные слухи о некоей юной белокурой польке, графине Валевской, прелесть которой произвела на императора глубокое впечатление. Жозефина хотела во что бы то ни стало ехать к нему в Варшаву, вырвать его из рук этой сирены. Правда, мадам Ремюза утверждает, что Жозефина хотела ехать за Наполеоном в Варшаву потому, "что питала нежную склонность к одному молодому шталмейстеру, находившемуся в свите императора". Однако никто другой из современников не упоминает об этом факте, и так как мадам Ремюза не называет никакого определенного имени, то мы вполне вправе отнестись скептически к ее словам.
Наполеону, однако, удавалось успокаивать Жозефину и все дальше откладывать ее приезд в Варшаву. Наконец 8 января 1807 года он пишет ей: "Время года слишком суровое, дороги слишком плохи и опасны, расстояние слишком велико для того, чтобы я мог тебе позволить приехать сюда, где меня удерживают дела. Тебе нужно было бы по крайней мере целый месяц, чтобы добраться сюда, и ты несомненно тяжко захворала бы в дороге. Может быть, вследствие этого тебе тотчас же пришлось бы ехать обратно. Итак, это было бы безумием. Я сам еще больше жалею об этом, чем ты, потому что мне было бы очень приятно проводить с тобой долгие зимние ночи. Но нужно покориться обстоятельствам".
Да, конечно, Жозефине оставалось только покориться. А что Наполеон не всегда проводил один долгие зимние ночи, это было ей хорошо известно. О, как мучила ее эта мысль! Но ей готовился еще один удар, который отнял у нее последнюю надежду. Ребенок, на которого она возлагала все свое упование, сын Гортензии и Луи, умер внезапно от крупа 5 мая 1807 года. Страшное привидение развода вновь надвинулось на нее. Страх перед этой возможностью и горе по любимому ребенку были одинаково сильны в сердце Жозефины. Наполеона поразило в самое сердце известие о смерти его племянника, этого ребенка, которого он любил, как своего сына, будущность которого рисовалась ему в самых ярких и блестящих красках, которого он видел уже на троне, на своем троне, словом, в котором он видел продолжателя своей династии. "Ты, конечно, поймешь то горе, которое я испытываю, – писал он своей жене из Варшавы. – Я хотел бы быть с тобой, чтобы хоть немного успокоить тебя. До сих пор ты не знала несчастья потерять ребенка, и однако испытать это горе, по-видимому, суждено нам всем. Я надеюсь вскоре получить известие, что ты немного успокоилась и чувствуешь себя хорошо. Иначе неужели и ты еще захочешь прибавить мне огорчение?"
Однако с этого момента у Наполеона окончательно созрело решение развестись с Жозефиной. Но в основе этого его намерения отнюдь не было желания доставить мучение своей жене, точно так же, как и в его образе действия не было грубой жестокости. Это решение было прямым следствием всех предшествовавших политических событий, вновь утвердивших во Франции единоличную власть. Он должен был создать династию. Ему нужен был наследник, продолжатель его имени, его славы и его величия. Его внебрачные дети доказывали ему, что не он, а Жозефина была причиной того, что у них не было детей. В 1806 году Элеонора Денюэль родила ему сына, впоследствии графа Леона, что окончательно утвердило его решение. Идея развода приходила ему в голову еще в Египте, когда Жозефина так легкомысленно обманывала его, но после этого он ей простил. С тех пор все окружающие только и старались о том, чтобы женить его на природной принцессе. Люсьен во время своего пребывания в Испании даже уже начинал переговоры относительно брака Наполеона с инфантой Изабеллой. Со всех сторон Наполеона осаждали уверениями, что он должен развестись с Жозефиной и создать себе династию. Но он всегда упорно отказывался. В 1804 году он говорил статскому советнику Редереру: "Как могу я оттолкнуть эту добрую женщину только для того, чтобы достигнуть еще большего величия? Нет, это превосходит мои силы. У меня ведь тоже есть сердце в груди; моей матерью ведь была не тигрица!.. Я не хочу делать Жозефину несчастной…".
Но в 1807 году человеческое чувство уступило в нем место государственным соображениям. Ребенок! Ему нужно было ребенка! "Мне необходимо было иметь сына от Жозефины, – говорил впоследствии Наполеон, – он доставил бы мне удовлетворение не только в смысле политики, но и в смысле моего домашнего благополучия". Жена ведь дана мужу для того, чтобы рожать ему детей. И поступки Наполеона исходили из этого основного положения. Как только его решение утвердилось окончательно, он стал холоднее по отношению к Жозефине и постарался, чтобы она узнала об его намерении через посторонних лиц, сам однако ни разу не произнеся перед ней слова "развод". Особенно на министра полиции Фуше была возложена обязанность подготовить несчастную императрицу к готовящемуся ей удару.
Так прошли два года, полные самых горьких переживаний как для Жозефины, так и для Наполеона. Два года слез, жалоб, возмущения, просьб и мольбы, с одной стороны, и нежности, уверений, слов жалости и утешения, а также вспышек гнева и нетерпения – с другой стороны. Аргументами Наполеона были: государственная политика, благо народа. Но когда он видел Жозефину плачущую и убитую горем, он не выдерживал, и его слезы смешивались со слезами его подруги. Это была жестокая и беспрерывная борьба, которую Наполеону пришлось выдержать, прежде чем окончательно расстаться с ней. Ведь она была единственная женщина, которую он любил, которую и теперь продолжал любить, которая, как никакая другая, умела подойти к нему, с кротостью и терпением мирилась со всеми особенностями его натуры, – словом, женщина, которая дала ему высшее счастье. "Если я разведусь со своей женой, – сказал он раз Талейрану, – то это будет значить навсегда проститься с тем очарованием, которым она наполнила всю мою семейную жизнь. Мне придется изучать склонности и привычки другой, более молодой женщины и приспособляться к ним. Жозефина же сама приспособляется ко всему и понимает меня превосходно. Кроме того, я проявил бы этим большую неблагодарность по отношению к ней за все то добро, что она мне сделала".
И однако решительный момент, когда Наполеон должен был осуществить свое намерение, приближался. Дамоклов меч угрожающе повис над горестной головой Жозефины. Наполеон присматривался ко всем принцессам Европы. После окончания прусского похода заходила речь о том, чтобы ему сочетаться браком с дочерью короля саксонского, его друга и союзника. Однако этот брак показался ему далеко не выгодным в смысле политики, а, кроме того, принцесса Мария-Августа была немолода. Ей было уже тридцать лет, и она, как Жозефина, может быть, тоже не дала бы ему детей. После Тильзитского мира он обратил свое внимание на сестру императора Александра I, но никаких серьезных переговоров не было тогда начато по этому поводу. И только в Эрфурте, где Наполеон тесно сблизился с Александром, эти переговоры действительно начались. Он ничего иного не хотел, как только сделаться шурином привлекательного и любезного русского императора. Хотя великой княжне Анне было всего лишь четырнадцать лет, но Наполеон охотно соглашался ждать два года до ее совершеннолетия. Однако царица-мать, заклятый враг французского императора, решила дело иначе: она категорически отказалась дать согласие на этот брак. Наполеону пришлось направить свои поиски по другим дворам Европы.
Между тем началась война с Австрией. Наполеон диктовал императору Францу свои условия мира, и в Вене союз с могущественным императором Франции считали крайне выгодным для государственной политики. Так что когда Наполеон попросил руки эрцгерцогини Марии-Луизы, он тотчас же получил на это полное согласие.
Итак, судьба Жозефины была решена. Она должна была уступить место царской дочери. И она уступила. Ее слезы о потерянном счастье были для нее единственным облегчением. Но у нее, кроме того, еще было утешительное сознание, что она приносит жертву Франции. Она была убеждена, что Наполеон никогда не расстался бы с ней, если бы его к тому не принудили политические соображения. Целыми годами она свыкалась с мыслью о разводе, но когда 30 ноября Наполеон сообщил ей, что акт о разводе должен быть подписан 15 декабря, ее силы все-таки не выдержали. Последовала раздирающая сцена. Они пили вместе кофе в салоне императора, и Наполеон дал понять присутствующим, что он желает остаться с императрицей наедине. Все вышли из комнаты, и двери закрылись. Вдруг раздался раздирающий душу крик из покоев императора. Стоявшие в смежных комнатах переглянулись со страхом, но никто не посмел проникнуть к императору. Тогда Наполеон сам, бледный и расстроенный, показался в дверях салона. Он позвал префекта дворца графа Боссе, который стоял к нему ближе всех. Жозефина лежала на ковре и билась в истерике, испуская дикие крики и стоны, пока, наконец, не потеряла сознания. Боссе должен был отнести ее в ее покои, и Наполеон сам сопутствовал ему, освещая путь свечей. Но так как лестница была слишком узка и Боссе было трудно одному нести императрицу наверх, то Наполеон позвал своего камердинера, чтобы нести свечу, а сам стал помогать Боссе нести наверх бесчувственную императрицу. Он выказал при этом величайшую осторожность и заботливость и едва был в состоянии превозмочь свое волнение и огорчение. Когда они уложили Жозефину в постель, он тотчас же позвал к больной доктора Корвизара, королеву Гортензию, Камбасереса и Фуше и сам ежеминутно справлялся о здоровье жены, которая вновь и вновь впадала в истерику. В сущности, она только делала сцену Наполеону, потому что ее обморок был не настоящий. В то время, как Боссе нес ее, она тихонько шепнула ему, что он слишком неловко взял ее и делает ей больно.
Но когда поздно вечером 15 декабря 1809 года в тронном зале перед собравшимся семейным советом был произнесен приговор Жозефине, то хотя у нее и были заплаканные глаза и черты ее лица выражали глубочайшую скорбь, однако все ее поведение в этот критический момент было достойно настоящей императрицы. Она была сдержанна и благоразумна, хотя ее сердце и истекало кровью. Наполеон был глубоко взволнован. Он не хотел расстаться с Жозефиной без того, чтобы еще раз перед всеми не выразить ей благодарность за то счастье, которое она дала ему в течение их супружеской жизни. Со слезами на глазах сказал он, обращаясь к главному канцлеру Камбасересу:
"Один Бог знает, как тяжко было моему сердцу принять это решение. Но никакая жертва не слишком велика для меня, если я имею уверенность, что это необходимо для блага Франции. Я чувствую настоятельную потребность добавить еще, что, не имея ни малейшего повода жаловаться, я могу отозваться только с величайшей похвалой о преданности и нежности моей возлюбленной супруги. В течение пятнадцати лет она украшала мою жизнь. Навсегда в глубине своего сердца я сохраню воспоминание об этом счастье. Моя рука возложила на нее корону. Я хочу, чтобы она продолжала сохранять ранг и титул коронованной императрицы, а прежде всего, чтобы она никогда не сомневалась в моих чувствах и всегда смотрела на меня как на своего лучшего и преданного друга".
Затем должна была говорить Жозефина. Но горе и слезы пресекли ее голос. Уже после первых же слов ей пришлось остановиться. Дрожащей рукой протянула она листок, на котором была записана ее речь, государственному секретарю Реньо де-Сен-Жан-д\'Анжели, и он прочел за нее следующее:
"С разрешения моего любезного супруга я заявляю, что, не имея больше надежды иметь детей, могущих удовлетворить его политике и послужить интересам Франции, я готова дать ему величайшее доказательство моей любви и преданности, какое когда-либо имело пример на земле. Я всем обязана его доброте. Его рука короновала меня, а на этом троне я постоянно имела доказательства любви и симпатии со стороны французского народа. И я хочу отблагодарить за все эти чувства, давая свое согласие на расторжение брака, который служит препятствием для будущего блага Франции, который лишает ее счастья иметь впоследствии своим главою потомка великого человека, избранного Провидением смыть следы страданий после ужасной революции и восстановить алтарь, трон и порядок. Но расторжение моего брака не изменит ничего в чувствах моего сердца. Император всегда найдет во мне своего лучшего друга. Я знаю, насколько тяжело было для его сердца принять это продиктованное политикой решение, но мы оба гордимся той жертвой, которую приносим ради блага отечества".