Позабытая и в нужде, умерла "милая и добрая" Жоржина Наполеона. Ее верное сердце до самой гробовой доски не переставало биться для него. В последние годы ее жизни, кто не был с ней знаком, отворачивался от бедной старой женщины, которая сделалась до того непомерно толста, что возбуждала отвращение. Жюль Кларти, душа современного французского театра, рассказывает в своих "Profïls de théâtre" об одном из тех мучительных выступлений старой Жорж на подмостках, к которым она иногда бывала вынуждена. Он видел ее мальчиком в Лиможе в роли Марии Тюдор. "Мне казалось, – рассказывает он, – что эта дама на сцене в красном бархатном платье была, пожалуй, слишком толста. В действительности же она была непомерна". Когда затем очередь дошла до сцены, где Мария Тюдор встает на колени, мадемуазель Жорж не могла больше подняться. "Она упиралась руками в пол, – я как сейчас вижу ее, – но не смогла встать и, тяжело дыша, с выкатившимися глазами, как зарезанный кабан, лежала на полу, пока товарищи по сцене не помогли ей вновь подняться на ноги". При этом зрелище мальчик не мог удержаться от смеха. "Не смейся, – серьезно сказал ему отец, – это мадемуазель Жорж". А мать, которая смотрела на актрису в бинокль, сказала: "Бедная женщина! Она плачет!".
Но ее друзья знали, какая душа живет в этом отталкивающем теле. Без сомнения, она – одна из самых симпатичных женщин, встречавшихся Наполеону на его жизненном пути. Нам стоит только заглянуть в ее мемуары, чтобы пред нами ясно, как божий день, предстала вся целиком ее наивная, ребяческая натура. Хотя, несомненно, она идеализировала многое, что касалось Наполеона, все же в ее воспоминаниях нам остается достаточно данных для того, чтобы составить суждение об ее действительно благородном образе мыслей. Ее чествовали, как королеву, все сокровища и поклонения лежали у ее ног, она переживала триумфы как никакая другая, изображая Меропу, Марию Тюдор, Клитемнестру, Эмилию и многих других героинь, но она не избежала также и злословия. И однако она не вспоминала с горечью о своих врагах. Ее высшим удовлетворением было то, что она могла сказать: "Все эти воспоминания мне дороги и милы, и я имею сладкое утешение в сознании, что мои чувства остались неизменными. Я бедна, но что это значит? Мое сердце богато воспоминаниями и прежде всего полно преданности к тому высокому семейству, которое осчастливило мою юность своей дружбой. Я считаю величайшей честью для себя, что могу унести с собой в могилу мои чувства. Может быть, у меня однажды не останется средств на то, чтобы меня похоронили. Это весьма возможно. Я не была рождена для богатства. Но мои друзья бросят горсть земли в мою могилу и украсят ее цветами; чего же мне еще больше желать?".
Так все и случилось. Племянник великого императора вспомнил о прежней возлюбленной своего дяди и в память его оказал ей последние почести: он заплатил за погребение Жоржины.
Глава X Жозефина Дюшенуа
Почти одновременно с прекрасной Жорж взошла другая звезда на сцене "Comédie Française". Однако, затмевая талант Жоржины, она не затмевала ее красоты. Екатерина Жозефина Дюшенуа, или Рафюен по своей настоящей фамилии, которую потом переделали в Рафен, ничего не могла выставить в противовес своей цветущей сопернице, как только свой гениальный сценический талант. Вскоре в прессе, как и в публике, образовались два лагеря, которые яростно отстаивали преимущества и достоинства своих героинь. Один из современников пишет: "Мадемуазель Дюшенуа не принесла с собой на сцену ни одного из тех физических очарований, которые так ценились в дореволюционные годы. Ее фигура была недурна, но не представляла собой ничего особенного. Она была сложена пропорционально, но формы ее тела не были соблазнительны. Ее лицо должно было одухотворяться выражением страсти, чтобы казаться во время игры если не красивым, то хотя бы сносным". Впрочем, ее современники все сходились во мнении о ее некрасивости. Александр Дюма сравнил ее с одним из тех фаянсовых львов, которыми украшают балюстрады, а Альфонс де-Ламартин рисует ее как высокую, худую, бледную, страшно некрасивую женщину с черными волосами, которые ложились вокруг ее лба, как диадема. Лишь Стендаль находил ее уже не такой некрасивой, какой он себе представлял ее, и называл ее non plus ultra искусства. Мадемуазель Дюшенуа была на десять лет старше своей соперницы мадемуазель Жорж и, значит, ничем не могла соперничать с ней, как только своей игрой да своим дивным голосом, который в моменты высшего страстного напряжения и глубочайших переживаний потрясал зрителей до глубины души. Кроме того, она обладала недюжинным умом, который особенно восхваляла газета "Courrier de Spectacle". При ее дебюте 16 Термидора X года (3 августа 1802 года) знаменитого Тальма так захватила ее игра, что он превзошел сам себя с такой Федрой; никогда еще французский театр не видел более страшного Ореста. Вдохновение до того преображало мадемуазель Дюшенуа, что черты ее лица, вначале почти оскорблявшие глаз, начинали казаться привлекательными и благородными.
В течение пяти месяцев продолжались дебюты мадемуазель Дюшенуа в различных ролях. И постоянно публика принимала ее с одинаковым энтузиазмом. 8 ноября 1802 года ей устроили бурную овацию, и актер Ноде, игравший роль Тезея, должен был прервать свою игру, чтобы возложить лавровый венок на голову мадемуазель Дюшенуа. Критика отдавала должную справедливость ее игре, да она и не посмела бы выступить с порицанием этой любимицы публики. Когда однажды Жофруа позволил себе сказать, что мадемуазель Жорж далеко превосходит мадемуазель Дюшенуа, то негодование было всеобщим. Графиня Полина де-Бомон писала тогда префекту полиции Паскье:
"Я завтракала с мадемуазель Дюшенуа и буквально очарована ею. Я не могу простить тем, которые находят ее глупой. Она проста, наивна и рассеянна. Но если вам удастся возбудить ее внимание, то в ее глазах появляется блеск и все ее лицо хорошеет. И тогда она говорит очень хорошо в немногих словах. Она прекрасно понимает все, что желают заставить ее понять. Только нужно уметь затронуть в ней чувствительную струну. По отношению к мужчинам она держит себя с большим достоинством, а с женщинами она предупредительна и любезна. Подобное поведение отнюдь не дает представления о ней как о глупой женщине".
Стендаль, который был ей представлен после спектакля 4 Флореаля XI года, когда давали "Агамемнона", нашел ее восхитительной в своем роде. Позднее он бредил ее дивными глазами, "неземная красота" которых совершенно очаровала его.
Такова была актриса, талант которой приводил в восторг весь Париж. И ее слава достигла Тюильри, тайных апартаментов первого консула, которые так часто видели в своих стенах классическую красоту Жоржины. Однажды – это было года два спустя после первых выступлений артистки, – Наполеон был в "Комедии" и любовался игрой Дюшенуа. После представления он велел передать ей много лестного насчет ее игры и выразил желание, чтобы она на днях сыграла перед ним в "Никомеде". Еще всецело под влиянием трагической красоты актрисы, он велел в тот же вечер позвать ее к себе в Тюильри. Она была для него не мадемуазель Дюшенуа, но та героиня, которую она представляла. Его фантазия украшала ее всеми качествами, какими она, по воле поэта, была в этот вечер наделена в своей роли.
Желание великого человека было приказанием. Артистка явилась во дворец, чтобы цезарь осчастливил ее своим вниманием. Но он между тем снова сел за работу и совершенно погрузился в свои занятия. Когда ему доложили о прибытии актрисы, он уже успел позабыть, что он "заказал" ее. Увлечение прошло. Он велел передать ей, что он поработает еще несколько минут и сейчас придет, а она пусть тем временем раздевается.
Да, это был весьма невосторженный прием для мадемуазель Дюшенуа, которой весь Париж оказывал княжеские почести. Человек, который сидел там за письменным столом, погруженный в свою работу, обращался с ней не лучше, чем с уличной проституткой, и не дал себе ни малейшего труда, по крайней мере вначале, замаскировать ту цель, с которой он ее позвал. Жозефина Дюшенуа нашла этот род ухаживания немного странным, несколько грубым, немного слишком во вкусе лагерных похождений, но ведь это заявление исходило от первого консула! Ему до́лжно было повиноваться, перед его желанием приходилось склоняться, будь ты хоть сто раз королевой кулис. И мадемуазель Дюшенуа повиновалась. Механически она сняла одну за другой все принадлежности своего туалета, пока не осталась только в самом интимном одеянии посреди большой нетопленной спальни с широким диваном и кроватью с балдахином, с зеркалами и люстрами, которые наводили такой страх на мадемуазель Жорж. Она дрожала от холода в эту сентябрьскую ночь, но она ждала. Проходил час за часом. Первый консул не являлся. Погруженный в свою работу, он, казалось, совершенно забыл про нее.
Наконец бедная женщина решилась и попросила камердинера Констана, чтобы он напомнил первому консулу, что она все еще тут. Констан передал ее поручение, но Наполеон, увлеченный работой, ответил раздраженным тоном: "Пусть она одевается и уходит".
Да, работа была его стихия. Все остальное должно было уступать ей дорогу. И тот самый человек, который, по словам Констана, умел придавать всему, что имело отношение к чувственности, поэтический колорит, оказался на этот раз в своих словах и поступках циничным и грубым. По своему характеру он был скорее склонен к сентиментальности. Но горе тому, кто мешал ему во время работы! Впрочем, может быть, на этот раз он спохватился, хотя и немного поздно, вспомнив слова, сказанные им когда-то Люсьену: "Поверь мне, нашим женам не нужно быть красивыми. Но наши любовницы – это нечто другое. Некрасивая любовница – это нечто ужасное. В этом случае она не выполнила бы свою первую, нет, скажем лучше, свою единственную обязанность".
Глубоко оскорбленная в своей гордости и самолюбии, мадемуазель Дюшенуа оделась и ушла в величайшем возмущении из Тюильри, куда ее первый визит кончился так плачевно. Она поклялась, что никогда ее нога не будет больше в тайных апартаментах, хотя бы ей за это сулили все сокровища мира. Ее клятва была не нужна: никогда больше Наполеон не потребовал ее к себе. Он всегда высоко ставил ее талант, но абсолютно не проявлял к ней интереса как к женщине. Взамен этого она нашла в Жозефине добрую покровительницу. Она не только подарила ей королевскую мантию, которую мадемуазель Дюшенуа одевала в роли Федры, но благодаря ее протекции она была избрана одновременно с мадемуазель Жорж 17 марта 1804 года членом "Comédie Française". Но лишь после бегства Жоржины в 1808 году она достигла того положения, которое приличествовало ее огромному таланту.
Насколько Жозефина Дюшенуа была велика как артистка, настолько же она была велика как человек. Наделенная чутким, отзывчивым сердцем, сама происходившая из бедной семьи, она в дни счастья никогда не забывала о тех, кто был в нужде. Она давала благотворительные спектакли в пользу бедных, и где только ей не случалось останавливаться во время своих бесчисленных артистических поездок, она всюду думала об обездоленных судьбой. В своей жизни и в своих привычках она была проста и скромна, не стремилась к роскоши и не была расточительна. Всяческая показная роскошь была ей ненавистна. Один известный французский историк утверждает, что будто раньше, чем поступить на сцену, она была одним из тех несчастных созданий, которые в качестве "рабынь веселья" влачат жалкое существование в публичных домах. Но подобное утверждение является по меньшей мере слишком смелым, потому что оно опирается на единичное показание одного, к тому же еще и не названного, современника. Анри Лионне не упоминает об этом факте из жизни Дюшенуа.
Она родилась 5 июня 1777 года в бедной семье в Сен-Сольве, около Валансьена. Ее отец был торговец скотом, а мать держала постоялый двор в деревне Марки, около Монса. Жозефина Рафюен не получила школьного образования; одна старая женщина из ее деревни научила ее необходимому чтению и письму. С раннего возраста она должна была зарабатывать свое пропитание и уехала в Валансьен, чтобы там поступить на место в качестве прислуги. Впоследствии она обучилась в том же городе кройке и шитью и честно зарабатывала свой хлеб этим ремеслом частью в Валансьене, частью в Париже. Впрочем, при ее некрасивости ей нетрудно было оставаться честной. В ту эпоху, когда разразилась революция, Жозефина Рафюен жила у своей сестры в Париже. После 9 Термидора она вернулась в Валансьен, и, по-видимому, в это время у нее впервые созрело решение поступить на сцену. Как и благодаря каким обстоятельствам это случилось, до сих пор остается неясным. 10 января 1797 года она впервые выступила на сцене одного народного театра и здесь отпраздновала свои первые успехи. Затем она брала уроки декламации в Париже в театральной школе, а потом у поэта Виже и у Легуве-старшего. Эти оба учителя довели ее талант до его полного усовершенствования. Сестра поэта Виже, знаменитая художница Виже-Лебрен в своих воспоминаниях дает нам любопытные сведения относительно молодой артистки. "Мой брат, – рассказывает она, – давал в то время уроки декламации мадемуазель Дюшенуа. Однажды он привел ее ко мне и заставил продекламировать в моем салоне несколько отрывков из разных ролей. Мы все были в восхищении от ее огромного таланта и не могли понять, что ее не хотят пригласить играть в "Комедию". Правда, мадемуазель Дюшенуа была совсем некрасива, но я не сомневалась, что публика тотчас же забудет об ее некрасивости, как только услышит ее. Так как в то время я сама не имела большого влияния, то обратилась к мадам Монтессон, которая пользовалась полным расположением Бонапарта. Я так расхваливала перед ней мою молодую артистку, что она пригласила ее на один большой вечер. Все были в восторге от ее таланта, и г-н де-Валанс [23] тотчас же начал действовать, чтобы добиться приглашения мадемуазель Дюшенуа в "Comédie Française". Наконец, наша протеже была туда принята".
Жозефина Дюшенуа выступила в первый раз 16 Термидора X года в роли Федры и пробыла в "Comédie Française" в течение двадцати восьми лет. Хроническая болезнь заставила ее, наконец, покинуть сцену. Она умерла почти в нищете 8 января 1835 года в Париже и оставила после себя двух сыновей и одну дочь. Отцом ее старшего сына Анри-Ашиль Рафена был приемный сын знаменитой мадам де-Жанлис Казимир Бекер, а младший Анатоль-Шарль-Сирюс Рафен, по всей вероятности, был сыном Алексиса Лавестена, внука этой же самой дамы. Наконец, дочь Розамунда-Жозефина родилась от связи с пехотным майором Шарлем Желине.
Глава XI Придворные дамы и лектрисы. Тайна Сен-Клу
Синьорой Грассини, актрисами Жорж и Дюшенуа исчерпываются увлечения Наполеона представительницами сцены. Такие мимолетные встречи, как некрасивая, но талантливая певица мадам Браншю, мадемуазель Бургоэн, жизнерадостная возлюбленная министра Шанталя, и позднее мадемуазель Марс, о которой император говорил генералу Гурго, что из всех актрис она, пожалуй, нравится ему больше всех, занимали слишком мало места в жизни Наполеона, чтобы стоило дольше останавливаться на них. Прекрасная и знаменитая Ида де-Сент-Эльм, по ее словам, тоже была близка с Наполеоном. Но всем этим одалискам, приходившим в сераль, было дано ровно столько времени, чтобы распоясаться и получить поцелуй от паши и чтобы затем исчезнуть так же незаметно, как они и появились.
Наполеону, императору, уже не было надобности искать себе любовниц среди героинь сцены. При его дворе, правда, не было Ифигений, Клитемнестр. Лукреций и Юлий, но зато было много молодых и красивых, темпераментных, а также и податливых дам, которых взгляд орлиных очей властелина наполнял трепетом и вместе гордостью и счастьем. И если были многие, которые боялись императора, то были и такие, которые преклонялись перед ним. Одних толкало в объятия Наполеона честолюбие или интрига, других – любопытство узнать, сможет ли этот завоеватель и властелин, этот человек с железной волей сопротивляться очарованию нежного голоса, ласке бархатной женской ручки, и как он сам умеет ласкать. Итак, Наполеон имел богатый выбор среди придворных и почетных дам и среди лектрис императрицы Жозефины и его сестер.
Первой из этой категории считается дворцовая дама мадам де-Барберо де-Веллексон де-Воде. Она принадлежала по рождению к старинной аристократии Сен-Жерменского предместья и была одной из самых красивых женщин при молодом императорском дворе. Но это была своенравная, в высшей степени требовательная и расточительная женщина. Больше всего на свете она любила игру, но играла несчастливо и теряла колоссальные суммы. Поэтому она беспрестанно была в денежных затруднениях. Ее царственный любовник вечно должен был выводить ее из этих затруднений. Наполеон был очень щедр по отношению к своим любовницам, но он не любил, чтобы к нему обращались с денежными требованиями. А денежные требования мадам де-Воде были слишком велики даже и для императора. "Я не достаточно богат, – говорил он, – чтобы позволить себе роскошь иметь такую дорогую любовницу". Поэтому ее господство в качестве фаворитки было весьма непродолжительно. Когда она в один прекрасный день снова потребовала у него 50 000 франков, которые она проиграла, и прибавила при этом, что она застрелится, если он откажет ей в ее просьбе, то он уволил ее в отставку. Правда, она получила свои 50 000 франков, но при этом должна была немедленно расстаться с должностью дворцовой дамы и ей было навсегда запрещено входить в потайные апартаменты. Она отомстила тем, что вновь сделалась роялисткой [24] .
Мадемуазель Лакост, прелестная блондинка, о которой г-жа Аврильон говорит, что она с очаровательной жизнерадостностью соединяла много ума, а также некоторые другие лектрисы, как мадемуазель Гильебо, дамы де-Матис и де-Барраль, – последние обе лектрисы у принцессы Полины, – не были счастливее мадам де-Воде в длительности их связи с Наполеоном. Жозефина положила конец идиллии с мадемуазель де-Лакост, настояв в слезах на том, чтобы молодая девушка была отослана обратно к своим родителям. Подобная же развязка произошла и с мадемуазель Гильебо.
Гораздо более длительны были отношения Наполеона к мадам Дюшатель; пожалуй, на этот раз это было не только скоропреходящее увлечение. Она была недавно замужем за стариком статским советником Дюшателем, который, по словам герцогини Абрантесской, вполне мог быть отцом своей молодой жены. Мадам Дюшатель была придворной дамой Жозефины. Долгое время ее имя держалось в секрете в мемуарах современников. Мадам Жюно упоминает о ней как о мадам Д., точно так же, как и камердинер Констан. Мадам Ремюза заменяет ее фамилию тремя звездочками, однако уже немного позднее она говорит о мадам X., которая представляется нам идентичной с мадам. И только Льюис Гольдсмис называет полное имя мадам Дюшатель в своей "Histoire secrète du cabìnet de Napoléon". И тут же он рассказывает о скандальной сцене, которая будто бы разыгралась между любовниками на следующий день после сближения, но этот рассказ в своей грубой вымышленности дает нам только представление о ненавистническом образе мысли этого беззастенчивого памфлетиста.