Стоя между двумя окнами гостиной, прислонившись к мраморному пиластру, молодые люди разговаривали, не замечая, как летит время, не замечая, что они уже почти четыре часа болтают друг с другом. Ах, Бонапарт мог бы говорить так хоть целую вечность! Ведь он рассказывал ей о Корсике, о своих планах! Он говорил даже о политике, о военных вопросах, о междоусобной войне, которой он не признавал и не представлял себе без участия знати, о революции и ее последствиях. Удивленные взгляды Викторины не могли оторваться от его губ. Поразительная подвижность ума этого человека, с которой он развивал перед ней свои планы, та легкость, с которой он переходил от одной темы к другой, захватили ее совершенно. Ей казалось, что она никогда еще не встречала человека, более богато одаренного умственными способностями.
В ярких красках рисовал Наполеон перед ее глазами картину революции и ее ужасов до 9 Термидора. Ее охватывала жуть перед теми преступлениями, которые напоили французскую землю невинной кровью, и она с восторгом стала на сторону героев Термидора, которые положили конец всем этим ужасам. Однако генерал Бонапарт был не столь же благоприятного мнения о деятелях 9 Термидора. Он до этого времени знал их как террористов. По его мнению, "все же можно сделать и причинить много зла, не будучи дурным по существу. Одна какая-нибудь необдуманная подпись стоила жизни тысячам людей". "Нужно было бы, – добавил он, – беспрестанно выставлять перед глазами людей картину, на которой были бы написаны яркими красками все деяния, все сцены, все страдания, порожденные необдуманными решениями".
Потом разговор перешел на литературу, Наполеон заговорил о песнях Оссиана и с большим одушевлением хвалил шотландского барда. Мадемуазель Шастене слышала, правда, имя поэта, но не была знакома с его произведениями. Тотчас же Наполеон попросил у нее позволения купить ей в Париже собрание песен Оссиана и лично преподнести ей их, когда она будет в столице. Но графиня оказалась немного щепетильной; ей показалось, что она погрешит против хорошего тона, если примет этот подарок и визит молодого офицера. Поблагодарив, она отклонила его любезность.
Когда в этот вечер генерал Бонапарт прощался с Викториной де-Шастене, он имел уже в ее лице восторженную поклонницу, которая говорила всем, кто только хотел слушать, что нет человека более одаренного, гениального и любезного. Все, что он ей говорил, глубоко запечатлелось в ее памяти, и когда она, уже будучи сорока шести лет, писала свои мемуары, она ясно помнила все детали этого замечательного разговора в Шатело. Только в ней не было уже прежнего ее преклонения перед удивительным человеком.
Генерал Бонапарт виделся почти ежедневно с Викториной во время своего пребывания в Шатильоне, то у Марионов, то у ее родителей. В ее обществе он становился доступнее, принимал участие в общих прогулках, галантно собирал для нее букеты из цветов, растущих во ржи, и участвовал в играх в фанты в Шатело. И благодаря этой игре молодая графиня увидела в один из вечеров у своих ног того, перед кем вскоре должно было склониться полмира.
Но час расставания уже настал. Настал конец и добрым товарищеским отношениям между Викториной де-Шастене и молодым корсиканцем. Никогда больше он не приезжал в Шатильон. Только уже во время блестящих дней консульства он вновь увидел графиню в будуаре Жозефины. Обе женщины познакомились во времена Директории в новом обществе у Барра, и, по-видимому, Викторина очень скоро усвоила себе соблазнительные нравы того времени, по крайней мере, ей приписывали всевозможные безнравственные похождения с г-ном Шаторено. Она пришла просить добрую мадам Бонапарт устроить ей аудиенцию у первого консула, чтобы похлопотать за одного эмигранта. Но ревнивая Жозефина втайне опасалась мадемуазель де-Шастене. Наполеон рассказывал ей о своем знакомстве с графиней в Шатильоне и, может быть, слишком живо хвалил ей необыкновенный ум этой молодой особы. Этого было достаточно для того, чтобы возбудить ревность Жозефины. И хотя она очень дружески обещала графине свое содействие, но тем не менее умела так устроить, чтобы аудиенция не состоялась. Может быть, она боялась, как бы мадемуазель де-Шастене не стала вести интригу насчет ее развода, мысль о котором преследовала ее, как привидение. Что в ней могло родиться подобное подозрение, в этом нет ничего невозможного, так как графиня находилась в тесной дружбе с братьями Наполеона, которые спали и видели только, как бы развести его со "старухой". Во всяком случае, с того первого ее посещения, когда Наполеон вновь увидал Викторину, Жозефина умела постоянно держать ее вдали от него.
Но хотя графиня де-Шастене появлялась очень редко на официальных празднествах консульского, а затем императорского двора, тем чаще она вращалась в обществе, собиравшемся у министров и высших сановников. Ее глубоко образованный ум, ее широкие взгляды как писательницы [5] , связи с выдающимися фамилиями и ее собственное знатное происхождение делали ее общество желательным не только для ученых и писателей, но и для людей из правящих сфер. Министр полиции Фуше и статский советник Реаль принадлежали к числу ее интимных друзей.
Ничто никогда не могло побудить ее сделаться куртизанкой наполеоновского двора, потому что, несмотря на все свое преклонение перед необычайным гением императора, она была равнодушна к нему как к мужчине. И это чувство, по-видимому, было вполне взаимным: Наполеон высоко ценил ее ум, но она ему не нравилась как женщина. Ни тот, ни другая не стремились продолжать знакомства, начатого в Шатильоне. И только когда Жозефина уступила свое место на французском троне австрийской принцессе, случай вновь поставил Наполеона и Викторину де-Шастене лицом к лицу. Это случилось на одном балу, который дан был Савари, герцогом Ровиго в честь императорской четы зимой 1811 года. Хотя Наполеон и замечал уже несколько раз графиню де-Шастене на балах у министров, но она всегда устраивалась так, чтобы стоять в задних рядах, когда он делал свой обход. Ей не нравилась его манера общения с придворными дамами. Может быть, также она опасалась нескромности с его стороны насчет Реаля, с которым ее связывало нечто большее, чем простая дружба.
Но на балу герцога Ровиго ей было невозможно укрыться от глаз императора. Она стояла в самом первом ряду дам вместе с дочерью Реаля, мадам Лакюэ и мадам Бранка, когда Наполеон появился с Марией-Луизой в бальном зале. Мадам Бранка досталась первая любезность императора. Он спросил ее, танцует ли она. "Нет, ваше величество, – отвечала она, – я уже больше не танцую". "Вам не следует так отвечать, – поправил ее Наполеон, – вы должны сказать: я не танцую. Слова "я уже больше не танцую" заключают в себе еще одну мысль".
Следующей в ряду стояла графиня де-Шастене. Она не могла удержаться от невольной улыбки при этой поправке императора, и Наполеон заметил это. Он заявил ей, что он ее знает, что он был с ней знаком. "Да, да, – сказал он после того, как она назвала ему свое имя, – я, конечно, знаю вас. Я познакомился с вами в Шатильоне. Вы были тогда канониссой. Как поживает ваша матушка?" И, не давая ей времени ответить ему, он продолжал поспешно: "Помните ли вы еще наш длинный разговор? Скажите, помните ли вы? Это было шестнадцать лет тому назад! Да, действительно, шестнадцать лет назад!". И еще раз он повторил: "Шестнадцать лет!".
Потом он сказал графине де-Шастене еще несколько любезностей по поводу ее книг, назвал ее музой и осведомился, продолжала ли она развивать свой музыкальный талант. По-видимому, он ничего не забыл из того, что видел и пережил в те майские дни 1795 года в Шатильоне. Но когда графиня несколько дней спустя поднесла ему свои произведения "Гений древних народов", "Удольф" и "Календарь флоры", то хотя император и принял их, но не написал ей ни слова благодарности, и Викторина де-Шастене больше никогда не встречалась с ним.
Глава V Богородица Термидора
Девятое Термидора положило конец царству ужаса. Словно проснувшись от кошмарного сна, бросились все французы, а особенно парижане, в головокружительный водоворот удовольствий. Ведь теперь не нужно было больше заботиться исключительно о сохранении своей жизни. Теперь смерть уже не караулила граждан из-за каждого угла, она уже не была единственным развлечением пресыщенного варварскими зрелищами народа. Официальные и частные увеселения не были больше подвержены тиранической цензуре.
Все эти перемены создали во Франции совершенно новый тип общества, разнузданного революцией и жадно стремившегося ко всем чувственным удовольствиям. Оно выросло на развалинах царства ужаса и состояло из смеси людей старого и нового режима, с более или менее республиканской окраской.
Львицей этого общества, самой окруженной, самой избалованной и влиятельнейшей женщиной Парижа была красавица Жанна-Мария-Игнация-Терезия Кабаррюс, разведенная маркиза де-Фонтене, возлюбленная и позднее супруга термидорианца Тальена. Ее маленькая белая ручка немало способствовала тому, чтобы раскрыть двери революционых тюрем и освободить томившихся там узников. Благодаря ее влиянию на своего возлюбленного было принято решение ниспровергнуть диктатора Робеспьера. Теперь освобожденная Франция лежала у ее ног. Она была предметом всеобщего поклонения. Народ называл ее "Notre Dame de Thermidor". И даже тогда, когда она уже давно не была больше супругой Тальена, когда она блистала в Люксембурге в качестве любовницы молодого директора Барра, когда народное остроумие дало ей прозвище "собственности правительства", даже и тогда она сохранила за собой репутацию ангела-хранителя, доброй феи. Ее салон в знаменитой "Хижине" был теперь, как и прежде, сборным пунктом всех знаменитых и прославленных умов тогдашнего времени.
Терезия Тальен умела создать около себя кружок прекрасных и обворожительных женщин, отличавшихся, как и она сама, изяществом, эксцентричностью и фривольностью нравов. Г-жа де-Новаль, г-жа де-Богарне, муж которой кончил жизнь на эшафоте и которая позднее делила с Терезией благосклонность Барра, г-жа Ровер, супруга депутата от монтаньяров, г-жа Шаторено, г-жа де-Форбен – все они помогали ей привлекать мужчин, при содействии которых она мечтала сделать из своего салона политический центр. Политические деятели того времени завязывали отношения и интриги в ее гостеприимном салоне, поставщики армии устраивали здесь свои дела, и все, кто только в то лихорадочное время имел прикосновение к официальной жизни, собирались у нее. Быть может, роли для тринадцатого Вандемиера были тоже распределены в ее салоне.
И если некоторые посетители Терезии Тальен и не имели какой-либо определенной политической цели, то они приходили ради ее действительно классической красоты, ее грации и изящества и ради ее превышающей всякую меру экстравагантности. Она позволяла себе такие вольности, которые даже в то далеко не целомудренное время вызывали порицание. Она блистала своей обнаженной красотой не только на своих приемах, у Барра или у Уврара, но, бравируя все мнения, смело выставляла ее напоказ на прогулках, в театре – всюду, где только она могла приковать к себе любопытные и жадные взгляды. Бросать вызов обществу, в особенности мужскому, было ее потребностью. Не появилась ли она в своей ложе в опере, как Диана, в античной наготе, прикрытая только тигровой шкурой?
Однажды, за несколько недель до тринадцатого Вандемиера, Барра привел к своей прекрасной подруге молодого артиллерийского генерала. Он был худ и мал ростом. Его бледное лицо обрамляли темные волосы, которые прямыми прядями спускались до самых плеч. Его форменное платье было старо и поношено. Полы его сюртука были слишком длинны, его обувь была весьма сомнительного изящества. Среди всех присутствующих в элегантном, обставленном со всей утонченной роскошью салоне он был самый незаметный и, конечно, самый бедный. Но его серые глаза сверкали огнем и живостью. Тонкие линии его рта выражали силу воли и решительность, а когда он говорил, его маленькая фигурка словно вырастала.
Терезия удостоила осчастливить этого офицера своим особенным вниманием. Она расточала перед молодым и таким незаметным генералом свои самые очаровательные улыбки и любезности. Он тоже, со своей стороны, был с ней очень вежлив и любезен. Ее победоносная красота ослепила и его, который был предан только культу славы. Вскоре все общество заинтересовалось этой странной парой. Что могла Терезия найти в этом офицере, который имел вид провинциала и по манерам которого можно было с уверенностью сказать, что он не привык к паркету парижских салонов? Когда в тот вечер он откланялся очаровательной хозяйке "Хижины", г-жа де-Богарне немного насмешливым тоном спросила свою подругу, кто был этот маленький, незначительный офицер. "Генерал Бонапарт", – отвечала мадам Тальен.
Он сделался частым гостем в "Chaumiere", влекомый туда частью честолюбивыми надеждами завязать выгодные и влиятельные знакомства, – в то время он был без должности в Париже, – частью под влиянием необычного для него очарования всех этих женщин, которые, как музы, окружали свою богиню и волновали неведомыми чувствами его корсиканское сердце. Теперь он начинал понимать, что в Париже женщина оказывала известное влияние на течение внешних событий. "Женщины здесь повсюду, – писал он в эту эпоху Жозефу, – в театре, на прогулках, в библиотеках. В рабочей комнате ученого можно встретить очаровательные существа. Здесь, только здесь они стоят того, чтобы править общественным рулем. И поэтому мужчины до глупости влюблены в них. Они думают только о них, живут только ими и ради них".
Не всегда только политические разговоры оживляли общество Терезии, хотя быстрая смена событий тогдашнего времени давала вполне достаточно материала для обмена мыслей. Любезная хозяйка отлично умела разнообразить для своих гостей препровождение времени. Все ее приятельницы были очаровательны, жизнерадостны и легкомысленны, как она. Поэтому танцы у Терезии были в большом ходу. Иногда общество развлекалось музыкой и декламацией, а также играми, где главную роль играли поцелуи. Словом, царило самое неудержимое веселье, не стесняемое никаким этикетом. Сам серьезный генерал Бонапарт поддавался общему настроению. Однажды он держал в своей руке дивно сформированную руку Терезии. Он рассматривал тонкие линии этой классической ручки, и вдруг ему пришло в голову предсказать будущее по этим линиям. Мадам Тальен была очень довольна этой выдумкой. Кружок любопытных дам и кавалеров образовался вокруг оригинальной пары, и Наполеон патетическим тоном наговорил ей самых невероятных предсказаний, к величайшему удовольствию и веселью окружающих. Все начали протягивать ему свои руки, и смеху и шуткам не было конца.
В этот вечер хозяйка дома была особенно прекрасна [6] . Стройная, высокого роста, она возвышалась над большинством присутствующих дам. Она была в греческом одеянии. Легкая индийская ткань драпировалась античными складками вокруг ее прекрасного тела, позволяя не только угадывать его формы. Ее черные волосы были завиты и собраны в античную прическу, такую, как мы видим на бюстах в Ватикане. Они, как рама из эбенового дерева, окружали ее прекрасное, нежное лицо. Золотые запястья сверкали на ее изящных голых ногах, обутых лишь в сандалии, и на ее дивной формы руках, которыми сам Канова мог бы воспользоваться как моделью для прекраснейшей из своих статуй. Ее большие, широко открытые глаза сверкали огнем, ее маленький, чувственный рот улыбался торжествующей улыбкой в ответ на все восхищенные взгляды, которыми ее пожирала толпа окружавших ее молодых франтов.
И что за голос! Он звучал как пение сирен, и нужно было, подобно Одиссею, заткнуть себе уши воском, чтобы не подпасть под его очарование. С несравненной кокетливой грацией играла Терезия драгоценной кашемировой шалью, кроваво-красный цвет которой еще рельефнее оттенял нежную белизну ее рук и плеч.
Ее физические и духовные качества были как бы специально созданы для обольщения; она была прирожденная гетера. Ее могуществом была ее власть над мужчинами: один взгляд ее прекрасных греховных глаз – и они делались ее рабами. Но и она сама отдавалась им беззаветно, если они умели уловить благоприятный момент. Она была во всеоружии для нападения, но у нее не было никакого оружия для защиты. Достаточно было коснуться ее губ, чтобы овладеть ею всецело.
Такова была Терезия Тальен, королева веселья и наслаждений, настоящая Калипсо, как называл ее Люсьен Бонапарт. Одна из ее современниц, графиня Абрантесская, сравнивает ее с капитолийской Венерой. "Но, – говорит она, – она была прекраснее творения Фидия, потому что она обладала той же чистотой линий лица, той же законченностью всего тела, рук и ног, как и мраморная богиня, но, кроме того, все ее существо было одухотворено выражением благосклонности. Это выражение было зеркалом ее души, отражавшим все, что происходило в ней; это была доброта".
Эта женщина привлекала всех мужчин, и даже не избалованного счастьем генерала Бонапарта, в тот круг света, центром которого была она сама. Он очень нуждался и жил на самые скудные средства. Он даже не мог позволить себе роскоши заказать новую форменную амуницию. Хотя комитет народного благосостояния III года и постановил выдавать офицерам действующей армии сукно для сюртука, пальто, жилета и панталон, но Бонапарт не значился в списке армии, и его ходатайство было отклонено.
Единственная его надежда осталась на всемогущую Терезию, щедрую расточительницу милостей. Одного ее слова было достаточно, чтобы исполнилось его скромное желание. И вот однажды он решился обратиться к ней. "Notre Dame de Thermidor" сейчас же пришла ему на помощь. Кому же она когда-либо отказывала в просьбе? Она дала генералу Бонапарту письмо к Лефеву, заведующему выдачей денег при 17-й военной дивизии, и за несколько дней до 13 Вандемиера Наполеон имел уже новую амуницию. Теперь ему не приходилось больше стыдиться, когда при ярком свете люстр в салоне его покровительницы горячий женский взгляд останавливался на нем. Может быть, в этом самом мундире он был в тот достопамятный день начала его величия, когда над ним взошла его звезда. Терезия принесла ему счастье. Вскоре скромная артиллерийская форма бедного офицера, у которого не было ничего, кроме "кэпи и шпаги", должна была скрыться под пурпурной мантией королей.
Но Наполеон не сохранил к ней за это благодарного чувства. Терезия Тальен была одной из тех немногих личностей, по отношению к которым он, достигнув славы и почестей, не проявил признательности. Что было причиной этого недружелюбия? Барра утверждает в своих мало заслуживающих доверия мемуарах, будто Наполеон возненавидел навеки прекрасную Калипсо за то, что она отвергла его любовные искания. Тогда зачем бы стала Терезия покровительствовать генералу Бонапарту? Неужели она, которая переходила из рук в руки, которой ничего не значило иметь одним любовником больше или меньше, извращенная чувственность которой, может быть, влеклась как раз к этому, по внешности так мало привлекательному человеку, – неужели она отказала бы ему в своей благосклонности, если бы он попросил ее об этом? Или же она была одной из тех женщин, про которых говорит Рестиф де-ла-Бретон: "Никакая женщина не умеет так хорошо противостоять мужчине, как та, которая не всегда делала это".