Что губы Бонапарта целовали ротик прекрасной сирены, явствует из одного письма, которое он писал Барра и закончил словами: "Шлю поцелуй дамам Тальен и Шаторено [7] ; одной в губы, а другой в щеку". Но все это было в те времена, когда ему подобные знакомства были скорее выгодны, чем вредны. Позднее, когда он возвратился из Египта и нанес Директории последний удар, он запретил Жозефине всяческие отношения с прежней приятельницей и со всеми дамами, составлявшими ее кружок. Ни в высшей степени вызывающая креолка мадам Амелен, ни обе подруги Барра, мадам де-Шаторено и мадам Форбен, никогда не переступали порога консульского двора. Конечно, это не мешало Жозефине все-таки тайком поддерживать с ними отношения. Наполеон был вынужден не однажды напоминать ей о своем запрещении, которое так ловко умела обходить хитрая дипломатка. Величайшей степени его возмущение достигло тогда, когда, находясь в Берлине в 1806 году, он узнал, что Жозефина приняла у себя г-жу Тальен. "Я запрещаю тебе, – писал он ей оттуда в страшном гневе, – всяческие отношения с мадам Тальен и не допускаю их ни под каким предлогом. Я не желаю и не принимаю никаких извинений. Если тебе не безразлично мое уважение и ты не желаешь быть мне неприятной, то никогда не преступай этого приказа. Она даже ночью является в твои покои. Запрети твоему привратнику впускать ее. Презренный человек женился на ней с ее восемью незаконными детьми. Я презираю ее теперь еще больше, чем прежде. Раньше она была славной девкой, теперь она стала отвратительно пошлой женщиной".
Наполеон был немножко несправедлив, высказывая такое строгое суждение о бедной Терезии, которая в это время была уже княгиней Караман-Шиме. У ней было не восемь незаконных детей, а только шесть! Однако, все же довольно почтенное количество! От ее первого мужа, маркиза де-Фонтене, у нее родился сын в 1789 году. От ее союза с Тальеном произошла в 1795 году ее дочь Термидор, восприемницей которой была Жозефина Богарне. В то время, как Тальен находился в пути в Египет, она 20 декабря 1798 года произвела на свет третьего ребенка, который умер вскоре после рождения. Говорят, что отцом этого ребенка был Барра. 31 января 1800 года у ней родился четвертый ребенок, девочка, которая была записана под именем Кабаррюс, а не Тальен. По-видимому, отцом этого ребенка был Уврар. Кроме того, Терезия осчастливила его еще тремя другими детьми.
Мадам Тальен, а также и Жозефина приписывали эту жестокость Наполеона его нерасположению к поставщику армии Уврару, который был возлюбленным Терезии в течение пяти лет [8] . Несмотря на это, она не пренебрегала ничем, чтобы склонить к себе Бонапарта. Страстное желание играть видную роль в салонах нового режима, быть, как прежде, во времена Директории, героиней дня заставляло ее в своих письмах и просьбах забывать всякое достоинство и гордость. Она не брезгала никаким средством, чтобы умягчить жестокое сердце первого консула. Но ничто не помогало. Даже самые умоляющие письма к приятельнице Жозефине не имели ни малейшего успеха. У Наполеона было свое личное мнение относительно нравственности женщины, и только к одной он обнаружил слабость в этом отношении, а именно к Жозефине.
У Терезии Тальен было слишком бурное прошлое. Она слишком выставляла свое тело напоказ всему свету и слишком давала волю своим страстям. В стенах Тюильри он хотел видеть только порядочных и приличных женщин. Первое, чем он это доказал, была более приличная мода, введенная им при дворе. Настал конец всем мифологическим фантазиям дам, телесного цвета трико были изгнаны, и формы тела, как бы они ни были прекрасны, должны были скрыться под платьем. И сама Терезия, королева моды, задававшая прежде тон, должна была подчиниться этим требованиям. И она подчинилась. Она жила даже почти по-буржуазному с Увраром, каждый год рожала ему по ребенку и изгнала из своего обихода все то, что могло не понравиться первому консулу. Она все еще была красива. Ей было около тридцати лет, и она не скрывала своего возраста с торжествующей гордостью зрелой красавицы. Но двери Тюильри упорно оставались для нее закрытыми, сколько она ни проливала тайком слез ярости и сожаления.
Наконец зимой 1802 года Наполеон сжалился над прекрасной грешницей. Он назначил ей свидание на знаменитом маскараде у Марескальки. Чтобы быть узнанной, она должна была прикрепить себе зеленый бант и взять под руку домино, украшенное таким же бантом. Настал вечер. Закутанная в домино с зеленым бантом, мадам Тальен в волнении ходила по празднично убранному залу. Наконец показались два домино, из которых одно было с таким же зеленым бантом, как и она. Когда он поравнялся с Терезией, он тотчас же отделился от своего спутника – это был доктор Лукас, – и подал ей руку. В течение по крайней мере часов двух можно было наблюдать вместе эти два украшенные зелеными бантами домино, которые в самом оживленном разговоре прогуливались по залу. Одно, казалось, изливалось в просьбах и мольбах, другое оставалось холодно и непреклонно. Время от времени, как бы в виде слабого утешения, он говорил ей лестные любезности. Ответ был точен: первый консул отказывал прежней "собственности правительства" в доступе в Тюильри. То, что было до тринадцатого Вандемиера, теперь нужно было предать забвению. В то время он нуждался в ее обществе, потому что Барра, Уврар и многие другие могли ему быть полезны. Но времена изменились. Теперь он был господином положения. У него не было ни малейшей охоты вводить при консульском дворе легкие нравы Директории, что, несомненно, случилось бы с появлением Терезии в Тюильри. Кроме того, ему не очень-то приятно было вспоминать то время, когда он принужден был обращаться к ней с просьбой денег на новую амуницию.
Но от Терезии не так-то легко было отделаться. Когда настали времена Империи, когда та самая Жозефина, с которой она когда-то делилась любовью Барра, которой она так часто протягивала руку помощи, если легкомысленной креолке приходилось слишком запутаться в долгах, когда эта Жозефина облеклась в пурпурную мантию и надела на голову корону, тогда Терезию охватило еще более жгучее желание блистать в том дворце, двери которого так жестоко закрывал перед ней властный приказ одного человека. О, как хотелось ей затмить своей победной красотой, грацией, светскостью всех этих новоявленных супруг маршалов и герцогинь, которые неловко путались в своих тяжелых придворных шлейфах! Она, бывшая маркиза де-Фонтене, показала бы им всем, что она не забыла этикета старого режима, несмотря на свое превращение в "богородицу Термидора" и львицу Директории!
Ей оставалось одно средство достигнуть этого. Она должна была попытаться еще раз лично переговорить с императором. Ведь он тоже был мужчина, почему же именно он должен был избежать ее чар? Но где же и когда можно было видеться с ним? Только на маскарадах, которые Наполеон никогда не пропускал и которые были доступны для всех. Терезия была упряма. Император рассказывал сам на острове Св. Елены, что каждый год одна и та же маска подходила к нему. Она напоминала ему о прошлом, вспоминала все то, что она сделала для него и для его близких. Он вежливо выслушивал ее, но ответ был всегда один и тот же. Однажды он сказал ей: "Я не отрицаю, мадам, что вы очаровательны, но вдумайтесь только в то, чего вы требуете от меня. Судите сами. У вас было два или три мужа и куча детей со всего света. Без сомнения, каждый считает за счастье быть соучастником первого ошибочного шага; при втором уже сердятся, но, может быть, все-таки прощают. Но все другие! И потом опять и опять… Вникните в мое положение и судите сами. Что вы сделали бы на моем месте? И к тому же я еще вынужден соблюдать известный декорум".
Терезия не нашла ничего возразить на это, кроме как "Ваше величество, не отнимайте у меня по крайней мере надежды!". Таким же точно образом они еще не раз встречались на маскарадах, и ни тот, ни другая не пропускали этих свиданий.
Но Наполеон оставался тверд в своем решении. В этом отношении он был неумолим даже со своими братьями. Он никогда не мог простить Люсьену его женитьбу на Александрине Жубертон, которая родила ему ребенка до брака. Мадам Висконти не имела доступа к императорскому двору, потому что она была любовницей Бертье. Мадам Грант, возлюбленная, а впоследствии супруга Талейрана, была исключена из придворного общества по тем же соображениям. Он не потерпел бы даже больше ее присутствия в доме самого Талейрана, если бы министр не сделал ее своей законной женой. Он предоставил ему на выбор: или жениться на мадам Грант, или же выгнать ее из своего дома, и предоставил ему решить это в двадцать четыре часа.
Наполеон выказал точно так же не большую снисходительность и по отношению к легкомысленной мадам Реньо де-Сен-Жан-д\'Анжели, которая не соблюдала верности ни своему мужу, ни своим многочисленным любовникам. Ее "ошибки" с одним из кобургских принцев были причиной того, что ее муж не сделался министром. 20 февраля 1809 года император писал главному канцлеру Камбасересу:
"Позовите к себе господина Р(еньо) и сообщите ему, что его жена ведет себя самым скандальным образом. Ее будуар – это срам всего Парижа. Она должна немедленно изменить свое поведение, иначе если она будет продолжать вести себя по-прежнему, то я буду принужден дать ей официальное доказательство моего неудовольствия".
Но из всех женщин самое строгое наблюдение было установлено за Терезией Тальен. Она не была даже вольна в выборе своих знакомств. Еще 22 января 1808 года появился подписанный Фуше полицейский бюллетень, который гласил:
"В дипломатическом корпусе были очень удивлены, что в последний четверг у г-на де-Шампаньи (министра иностранных дел) в числе приглашенных была мадам Тальен и занимала за столом почетное место. Иностранцам, равно как и французам, неприятно видеть почести, оказываемые публичным женщинам".
Реванш Терезии состоял в том, что она снова вернулась к французской аристократии, к которой она принадлежала до революции по своему первому мужу, маркизу де-Фонтене. Ей удалось, наконец, после того, как она перебывала возлюбленной Тальена, Барра, Уврара и многих других, найти себе настоящего, законного мужа в лице графа Карамана, впоследствии принца Шиме, отпрыска старинной аристократической фамилии. Она повенчалась с ним 18 июля 1805 года и отпраздновала этим маленький триумф над новым обществом. Год спустя она отправилась со своим мужем в Италию. Там Жозеф Бонапарт, неаполитанский король, не запер для нее золотых дверей рая, как это сделал его брат в Париже и позднее король Нидерландов Вильгельм III, при дворе которого принц Шиме был камергером. Однако, когда принцесса Шиме вернулась в столицу Франции и задумала совершить триумфальное шествие по Сен-Жерменскому предместью, она нашла все двери запертыми для нее. Воля властелина и здесь оказала свое влияние, и, несмотря ни на что, принцесса Шиме оставалась в воспоминании общества Терезией Тальен, богородицей Термидора, собственностью правительства, львицей Директории, любовницей Уврара.
И, однако, не неблагодарность руководила образом действия Наполеона по отношению к женщине, неотразимое очарование которой он когда-то сам испытал на себе. Его политика как главы государства, то совершенно обособленное положение, которое занимал его двор среди других европейских дворов, предписывали ему эту строгость. Впрочем, он не допускал ее только к своему двору, но не препятствовал ей жить в Париже. Он не выслал ее, подобно мадам де-Сталь и мадам де-Шеврез, за сорок миль из окрестностей столицы. И это было, конечно, большим утешением для такой женщины, как мадам Тальен, для которой Париж был то же самое, что хлеб для голодающего. "Не против мадам Тальен возмущался победитель итальянской армии, – говорит Арсен Уссе, – но в ее лице против всего общества времени Директории".
Глава VI Любовь и брак. Жозефина
I
Ничто не рисует нам лучше личности первой супруги Наполеона, как та ее характеристика, которую делает он сам. "В моей жизни, – говорит он, – я домогался двух очень различных между собою женщин. Одна была олицетворенное искусство и грация, другая – невинность и простота. И обе они имели свои особые достоинства. В каждый момент своей жизни и в каком бы положении она ни находилась, первая была всегда грациозна и очаровательна. Невозможно было найти в ней что-нибудь неприятное. Все, что только искусство могло изобрести для усиления женского очарования, все применялось ею, но настолько умело, что это было совершенно незаметно. Другая, наоборот, не имела ни малейшего понятия о том, что можно достигнуть чего-либо хотя бы самым невинным из женских ухищрений. Первая была постоянно около истины. Ее первым ответом было всегда отрицание. Вторая не имела никакого понятия о лжи и была чужда всякой изворотливости. Первая никогда ничего не требовала от своего мужа, но зато занимала у всего света. Вторая не стеснялась требовать, если у ней ничего больше не было, что, однако, случалось очень редко. Она никогда не купила бы себе чего-нибудь, если не могла заплатить тотчас же. Впрочем, обе они были добры и кротки и очень преданы своему мужу".
Эта первая жена Наполеона, которую он любил как никакую другую, которая имела на него самое продолжительное влияние, увидела свет под синим небом тропиков, на прелестном и живописнейшем из малых Антильских островов. Ее родиной был городок Труазиле на Мартинике, где ее отец Жозеф-Гаспар-Ташер де-ла-Пажери [9] занимал должность капитана гавани. Кроме того, ее отец был еще владельцем нескольких кофейных и чайных плантаций.
Из смеси французского духа со знойным темпераментом тропиков получился в лице Мари-Жозеф-Роз [10] тот прелестный тип креолки, который был настолько же своеобразен, насколько и привлекателен. Обоворожительная грация ее гибкого тела, матовый цвет лица, прекрасные мечтательные темно-синие глаза с длинными темными ресницами, темные с красноватым отливом волосы, непокорными локонами обрамлявшие ее продолговатое лицо, и вкрадчивый, мелодичный голос – все это неотразимо влекло к ней сердца. Не сказал ли о ней сам Наполеон: "Я выигрываю сражения, а Жозефина завоевывает сердца". Не будучи красавицей, эта женщина была полна неотразимой прелести. Нельзя было оторваться от этих подвижных милых черт лица, которые так ярко выражали как радость, так и горе. В глазах Жозефины было одновременно выражение кротости, преданности, задумчивости, чувственности и страстности. Все в ее существе, казалось, было соединено в одно гармоничное целое, даже ее легкомыслие и кокетство. Во всей ее внешности нельзя было найти ни одного недостатка, кроме разве некрасивых зубов. Но и этот недостаток она умела ловко скрывать. Она умела с закрытым ртом улыбаться так обворожительно, что невольно забывалось, почему она не открывала губ. Но воспитание Жозефины оставляло желать многого; это было обычное воспитание всякой креолки. Ее научили читать и писать, танцевать и немного петь. Больших требований и не предъявлялось к молодой девушке на Мартинике. Позднее ее невежество могло бы очень вредить ей, если бы она с особенной ловкостью не умела направлять разговор на те предметы, которые ей были знакомы, или же молчать, как только ей грозила опасность скомпрометировать себя своим незнанием. И даже когда она молчала, она была очаровательна.
Из всех личностей наполеоновской эры она меньше всех получила правильную оценку. Она, которая познала весь ужас тюрьмы и ожидания смерти и потом всю полноту счастья на одном из самых блестящих тронов Европы, рядом с человеком, которого прославлял и перед которым трепетал весь мир, – она не только окружена для нас известным ореолом, делающим нас снисходительными к ней, но и кроме того она вызывает в нас чувство бесконечной жалости к себе, потому что она должна была ради политики пожертвовать всем: любовью, блеском, могуществом и влиянием. И, несмотря на многие ее слабости и ошибки, образ Жозевины неотразимо влечет нас к себе.
Впрочем, сама ее судьба подсказывает нам эту снисходительность. Она не была счастлива в своем первом браке с виконтом Александром де-Богарне [11] . Прожигатель жизни, тщеславный, расточительный, деспотичный и капризный, настоящий баловень фривольного придворного общества, он всякую другую женщину любил больше, чем свою собственную жену. Он не обращал внимания на Жозефину и кружился в вихре удовольствий, в которых для него, молодого, жизнерадостного офицера, не было недостатка ни в Париже, ни в гарнизонах. При этом он принадлежал к тому типу людей, которые позволяют себе все, что угодно, а по отношению к жене проявляют самую низменную ревность, даже и не любя ее. Очень скоро он стал обвинять Жозефину в неверности и отрицал даже, что он отец ее дочери Гортензии, впоследствии королевы Голландии. И он был неправ, потому что в то время двадцатилетняя Жозефина не имела ни возможности изменить ему, ни охоты сделать это, потому что она любила своего мужа. Впоследствии, конечно, она куда легче относилась к вопросу о верности.
После такого обвинения со стороны Александра Богарне супруги стали жить отдельно, пока, наконец, их снова не соединила тюрьма. Генерал Богарне был невинно обвинен террористами и, как аристократ, должен был кончить свою жизнь на эшафоте. Жозефина в эти дни его несчастья выказала истинное благородство характера. Несмотря на все страдания, которые причинял ей Александр, она употребила все усилия, чтобы добиться его освобождения. Но все было напрасно. Сама она весной 1794 года тоже должна была переступить порог тюрьмы. Оторванная от своих детей, Евгения и Гортензии, она в течение трех месяцев изнывала в самой ужасной из революционных тюрем, в грязном и нездоровом бывшем кармелитском монастыре. И когда 6 Термидора голова ее мужа упала под топором палача, она так искренно оплакивала его смерть, как будто он никогда не причинял ей никакого зла.
К ней самой судьба была милостивее. Сильная лихорадка, – настоящая или притворная, это подлежит сомнению, – приковала ее к тюремной койке и помешала ей появиться перед революционным трибуналом, который должен был вынести ей смертный приговор. Провидение простерло свою охраняющую руку над этой женщиной, которой было суждено носить корону Франции. Во время ее болезни случилось невозможное: Робеспьера, всемогущего диктатора, который держал в своих руках тысячи человеческих жизней, самого постигла Немезида! Он должен был искупить на гильотине все свои преступления. Его смерть открыла для всех томившихся в тюрьмах двери для новой свободы и новой жизни. Вместе со многими товарищами по несчастью была спасена и Жозефина Богарне.