Надо сказать, что в молодости я был франтоват… Кроме того, Швейцария, да и Гражданская война меня закалили. А потому одет я был, прямо говоря, не по-полярному: коротенькая, кажется все-таки на меху, курточка и модные в ту пору бурки.
Иван Дмитриевич обрадовался мне. Но критически оглядев мое облачение, сказал:
- Идем, я тебя соответственно переодену. Да побыстрее, пока яйца не отморозил! (Простой был человек…)
Великая Отечественная
Надо сказать, что конец тридцатых годов ознаменовался тем, что многие из нас - писателей и режиссеров - сделали все возможное, чтобы создать художественный мобилизационный фонд. Это были пьесы и кинофильмы, которые говорили о нашей вероятной схватке со все больше поднимавшим голову гитлеровским фашизмом.
Каждый по мере сил старался внести свой вклад в резерв обороны, чтобы в любую минуту, в случае начала военных действий, он мог бы быть использован для поддержки патриотического порыва советских людей.
На "Ленфильме" в 1938-м был поставлен фильм по моему сценарию "Эскадрилья № 5", предрекавший победу Советского Союза в грядущей войне с фашизмом. Именно поэтому в листовках, которые немцы разбрасывали над Москвой в 41-42-м годах, среди тех, кто должен был быть повешенным, когда немцы займут Москву, на букву "П" моя фамилия значилась первой. Впоследствии подобные угрозы появились еще дважды, но я надеюсь умереть своей смертью…
Совершенно естественно, темы фильмов и пьес не придумывались. Они базировались на документах, которые нам предоставляло военное ведомство. Мы знали, как действовали гитлеровцы, когда захватили Чехословакию, Австрию, Норвегию, Данию, Францию и представляли себе, вернее, начинали представлять, каков наш будущий противник.
Центральный Театр Красной Армии поставил мою пьесу "Артиллеристы". Спектакль кончался отправкой артиллерийского полка к месту начавшихся боевых действий.
Подлинные же военные события развернулись, как известно, в июне 1941 года. Каждый из нас, работников театра и кино, на следующий же день, после того как узнал о начале войны, явился в свою профессиональную организацию. Лично я пришел в Союз писателей и получил назначение в газету, которая отправила меня на фронт военным корреспондентом.
Конечно, надо было зайти и в военкомат. Мы пришли туда с известным кинодокументалистом Дзигой Вертовым.
Сотрудник, взяв карточку Вертова, обрадовался и сказал:
- Такие большие специалисты для нашей кавалерии очень нужны!
- A-а… при чем тут я? - спросил Вертов, который не умел ездить верхом.
Сотрудник ответил:
- Как при чем? - И протянул кинематографисту его учетную карточку. Вертов посмотрел на написанное, улыбнулся и показал мне.
В графе "специальность" вместо "кинорежиссер" значилось: "конный режиссер".
Застал я войну в самом разгаре и не в лучшую ее пору. Под неожиданным натиском внезапно напавшего противника наши армии с боями отступали. Шаг за шагом мы теряли территорию родной земли.
Это было очень тяжелое время, и каждый из нас - писателей - старался сделать все возможное, чтобы принести хоть малейшую пользу оборонявшейся Родине.
В первые же месяцы войны образовался штаб партизанского движения, ибо в тылу противника непокоренный советский народ уходил в леса. Мужчины, женщины, дети брались за оружие и в тылу противника вели борьбу, стремясь задержать его продвижение к Москве.
Возглавлял штаб партизанского движения Пантелеймон Кондратьевич Пономаренко. Он, бывший секретарь ЦК партии Белоруссии, великолепно знал театр военных действий, ибо война проходила по родным, знакомым ему местам.
Пантелеймон Кондратьевич сразу наладил связь с теми народными силами, что действовали в тылу врага, и мне удалось дважды побывать в партизанских отрядах, которые формировались для переброски в тыл противника.
Все виденное лично, рассказы партизан, ночные беседы с ними дали мне возможность написать сначала пьесу, а затем и сценарий "Секретарь райкома", который был поставлен режиссером Иваном Александровичем Пырьевым на Центральной студии в Алма-Ата.
Этот первый фильм, рассказавший о нашей схватке со страшным противником, до сих пор не сходит с экрана.
В довоенное время и в пору войны, как я уже упоминал, режиссерам не разрешалось писать сценарии. В данном же конкретном случае до сценария мною уже была написана пьеса "Секретарь райкома". Поэтому, когда Пырьев, с которым давно сложились дружба и близкие отношения, предложил "вместе писать сценарий", - то получил от меня в ответ весьма выразительный и не требующий комментариев жест.
Как выяснилось, ему были нужны деньги…
- Так бы сразу и сказал! - рассмеялся я. И конечно же нашел возможность помочь ему другим способом.
Начались съемки, а я снова отправился на фронт. О моем пребывании на местах боев расскажу особо. Хочу завершить "жанровый" портрет моего любимого дружка Ивана Пырьева - в связи с упомянутым обстоятельством.
Спустя довольно короткое время (по нынешним понятиям), кинокартина "Секретарь райкома" вышла на экран и вскоре получила Сталинскую премию.
Помню выражение неловкости и недоумения на лице моего соратника - начальника политотдела нашей дивизии полковника М. Гуськова, когда он передавал мне газету с опубликованным там постановлением о присуждении этих высоких премий. За фильм "Секретарь райкома" премии получили многие из членов съемочной группы, кроме… автора сценария.
Тогда еще сравнительно молодой, но не менее, чем сейчас - горячий, я попросил у Гуськова машину и помчался в штаб армии. Оттуда послал Пырьеву короткую телеграмму: "Что это значит?!"
Ответ не заставил себя ждать. Тоже телеграфом Иван сообщил: "Вспомни жест в Алма-Ата…"
Я упомянул об этом случае отнюдь не из желания рассказать о совершённой по отношению ко мне - Иосифу Пруту - "несправедливости", мне хочется, чтобы те, кто не знал Ивана Пырьева, ощутили живые черты его неуемного темперамента, незаурядного характера, которому Пырьев не изменял никогда. Более того, скажу, что не было у меня товарища вернее, преданнее Ивана. И если бы я, скажем, заболел во Владивостоке, то первым, чтобы оказать мне помощь, примчался бы Пырьев. Но, по-детски ранимый и обидчивый, обид он не прощал! Для пояснения этой мысли на минутку отвлекусь на воспоминание другого - не менее характерного - случая.
Как-то, уже после войны, собрались мы на преферанс. Должны были играть у Ивана… Четвертым ждали Михаила Папаву, но он так и не пришел. Мы все волновались: не заболел ли? Позвонили домой. Кто-то из домочадцев ответил, что хозяин ушел с женой в Консерваторию слушать музыку, исполняемую на деревянных инструментах.
Гневу Пырьева не было предела.
Вскоре у министра культуры Фурцевой состоялось совещание: решался вопрос о поездке в Индию для совместной постановки фильма "Хождение Афанасия Никитина за три моря". Сценаристом был назначен Папава, о чем Фурцева сообщила с трибуны собравшимся. Вдруг встал Пырьев и сказал:
- Я - возражаю!
- В чем причина? - удивилась Фурцева.
- Он - неверный человек! - громогласно и прилюдно объявил Пырьев.
Надо заметить, что подобное заявление в ту пору было равносильно обвинению в измене Родине.
Тут же решено было перепоручить сценарную работу драматургу Виноградской.
Естественно, о происшедшем узнал Папава. Он ворвался в кабинет Пырьева, который в то время возглавлял студию "Мосфильм", с криками:
- Бандит! Фашист!!! Как ты смел?!
Пырьев совершенно спокойно ответил:
- Можно изменить жене, можно что-то соврать… Но изменить товарищам, которые тебя ждали на преферанс, и променять их на деревянные духовые инструменты?! Такой человек может предать Родину!
В этом был весь Пырьев!..
После того как я поработал на фронте в качестве литератора, подошел естественный для военного времени момент мобилизации. Я был призван в армию и начал служить в качестве инструктора, вернее, сотрудника передвижного танкоремонтного завода. Это был завод на колесах, который ремонтировал танки, подбитые в бою, и давал им возможность вновь возвращаться в строй для того, чтобы продолжать участвовать в сражениях с противником.
Мне вменили в обязанность руководить группой тягачей, которые, несмотря на интенсивный огонь противника, вытаскивали поврежденные танки с поля боя и доставляли их на ремонтные базы.
Через три месяца меня назначили начальником Клуба 222-й Смоленской Краснознаменной стрелковой дивизии.
Это произошло после того, как генерал-майор Паша́ - начальник политотдела 33-й армии, с которым я был знаком по мирному времени, узнал о моей работе в танковом передвижном ремонтном заводе. Он решил, что меня, как писателя, надо использовать по "культурной линии". Став начальником Клуба этой прославленной дивизии, входившей в состав армии, сформированной в Москве после разгрома немцев на подступах к нашей столице и ни разу, ни в одном бою, ни в одном сражении не отступавшей, я, как солдат этого героического соединения, вместе с ним дошел до Берлина.
Поясню, что представлял собой дивизионный Клуб: в момент боев все мы вливались в ряды 757-го стрелкового полка и вместе с ним выполняли боевые обязанности. Когда же дивизия уходила на переформирование либо, оставаясь на позициях, вела бои местного значения, в те минуты начинал действовать Клуб.
При Клубе имелись библиотечка и кинопередвижка, которая обслуживала воинские части дивизии. В наш небольшой коллектив входили: баянист Евгений Родыгин (сегодня известный композитор из Свердловска, песни которого поет вся страна), два певца. Один - опереточный баритон - Леонид Моложатов, другой - из самодеятельности - Павлик Кузяков. Был Гриша Марин - цыган по национальности - великолепный танцор. Была девушка-связистка. Она становилась партнершей Гриши во время танцев. Я выступал в роли ведущего этого коллектива. Своими концертами, которые всегда заканчивались киносеансом, мы обслуживали подразделения нашей дивизии.
Надо сказать, что в тылу нас не забывали. Точнее, не забывали меня: я дружил со многими выдающимися артистами, которые во время войны стали членами фронтовых бригад и делали все возможное, чтобы своим искусством поднимать дух воинских частей.
Регулярными посетителями они оказывались и в нашей 33-й армии.
Никогда не забуду появления на фронте Варвары Осиповны Массалитиновой, великой русской актрисы. Приехала она к нам осенью 1943 года. Была ужасающая распутица. И эту почтенную женщину солдаты пронесли до импровизированной эстрады на руках: чтобы ее ноги не прикоснулись к покрытой грязью земле.
И когда она выступала, каждый солдат видел в ней словно свою мать, мать-Родину, самого близкого человека.
Приезжали эстрадные актеры. Побывала у нас и Лидия Андреевна Русланова с ее чудесными песнями.
Мы сами тоже делали все возможное, чтобы своим нехитрым искусством скрашивать досуг наших бойцов.
Совершенно естественно, что в таком тяжелом деле, как война, все было сложно и трудно. Однако случались просветы, о которых хочется рассказать.
О войне уже говорено много. Но не стану утверждать, что сказано все. И это - предмет особый.
После Гражданской войны я был человеком штатским, ибо занимался только литературой и искусством. Когда же вновь соприкоснулся с войной, то попытался вынести из этого ужаса хотя бы какие-то крохи чего-то человеческого - того, что давало мне возможность держаться крепко и верить в победу.
Сначала я был солдатом - рядовым и по званию, и по должности. Поэтому одним из моих непосредственных начальников оказался старший сержант Богданов: великолепный строевик, веселый, храбрый человек. Но читал он плохо, не всегда разбирался в написанном, а читать ему приходилось немало. И как это ни парадоксально, Богданов, несмотря на свою малую грамотность, читать любил. Особенно адреса на письмах, которые он сам приносил во взвод. В этих случаях Богданов спускался в землянку, присаживался к свету и в полной тишине разбирал фамилию на первом конверте.
- Левидович есть? - громыхал он.
В ответ - молчание. Потому что Левидовича среди нас не было, и Богданов это отлично знал!..
- А может, Буров?
- Нету Бурова, товарищ старший сержант!
Тогда Богданов более внимательно вчитывался в написанное:
- Скорее всего, Исаев, а?
Снова - молчание. Его обычно нарушал я:
- Товарищ старший сержант, может, Прут?
Богданов молча пристально смотрел на конверт, затем переводил взгляд на меня и, неодобрительно покачивая головой, произносил:
- Ага, Прут. - После чего он вручал мне письмо. Дальше все продолжалось в том же духе с остальными.
Однажды я спросил у Богданова:
- Сколько лет вы учились, товарищ старший сержант?
- Четыре, - ответил он. - А что?
- Ну, для четырехлетнего образования вы не очень-то грамотный… - осмелился заметить я.
- А это потому, - усмехнулся Богданов, - что я два года учился в первом и два года во втором.
Я это рассказываю для того, чтобы вы поняли: были моменты какой-то разрядки, что ли…
Когда я уже стал начальником Клуба, прибавился еще один сотрудник - Виктор Шорников - и фотограф, который должен был обслуживать воинские части: снимать бойцов для партийных документов…
Так, при Клубе оказался фотограф по фамилии Кац. "Кац" по-немецки означает "кошка".
Как-то раз вызывает меня начальник политотдела дивизии полковник Гуськов и говорит:
- Что это у вас происходит, Иосиф Леонидович?! Вот этот ваш Кац, он что, трус?
Я отвечаю:
- Вы знаете: среди моих товарищей людей такого качества, извините, нет. Каждый из нас выполняет свой боевой долг, когда идет наступление. Я думаю, что вы не получали жалоб или сообщений, что кто-нибудь из нас свой воинский долг не выполнил?!
- Нет, нет! Я этого не говорю! - сказал Гуськов. - Но все-таки вы обратите внимание на Каца. Он отказался идти в семьсот сорок второй полк снимать ребят для партбилетов: в чем дело?!
Вернулся я к себе. Вызываю Каца, рассказываю, что полковник Гуськов сделал мне замечание и спросил: "Не трус ли ваш фотограф?"
Кац посмотрел на меня нехорошими глазами и ответил:
- Когда вы, товарищ начальник, в следующий раз пойдете в разведку, то возьмете меня с собой! Сделаем дело: вы - возвращайтесь, а я - дойду до Берлина, плюну Гитлеру в рожу и вернусь обратно! Но в семьсот сорок второй не пойду!
Спрашиваю:
- Почему?
- Там крисы.
- Подождите, Кац! С вашей фамилией и бояться крыс?!
И тут Кац произнес фразу, которую я запомнил навсегда.
Он сказал:
- Вы знаете, какой они там величины?! Знаете, какие они там есть?! - И, показав руками, уточнил: - Размером восемнадцать на двадцать четыре!!!
Такое мог изречь только фотограф!..
О двух забавных (если такое слово применимо к войне) историях рассказали на моем восьмидесятилетии в Центральном Доме работников искусств в Москве мои однополчане Михаил Савельевич Рутэс, бывший заведующий отделом Музея Революции, и особист Сэм Вениаминович Цихоцкий.
Все это происходило в последний год войны, когда мы часто попадали в "слоеный пирог": не знали, где наши, а где - немцы.
Мне нужно было добраться до соседней части, договориться о проведении концерта. Со мной поехал Сэм Вениаминович Цихоцкий, у которого там были дела, и попросился с нами майор. Ему нужно было в той части вручать партбилеты солдатам, принятым в ВКП (б).
Едем лесной дорогой. Вдруг водитель говорит:
- Иосиф Леонидович, не заплутались ли мы? Что-то не видно на колее следов от других машин…
Выскакиваем на полянку. Впереди речушка, и по обе ее стороны - немцы наводят переправу. Нас отделяет от них каких-нибудь пятьдесят метров…
- Я буду стрелять! Живым не сдамся! - прошептал майор.
Что меня осенило? Думаю, Бог!
- Делайте, как я: выходите из машины и собирайте цветочки - вы, мойор, и вы, Сэм Вениаминович! А ты - разворачивай машину в обратном направлении!
- Вы с ума сошли! Я - побегу! - занервничал майор.
- А я вас - пристрелю! - совершенно серьезно сказал я, вылезая из машины.
Цихоцкий молча следовал за мной и повторял все мои движения, то есть - собирал цветы…
Немцы прекратили работу и с удивлением смотрели в нашу сторону.
Тем временем водитель развернул машину. Майор в нее вскочил. Сели в машину и мы с Цихоцким. Я на прощание помахал немцам букетиком, и мы уехали.
Наверняка фашисты приняли нас за власовцев: кому пришло бы в голову, что это советские рвут у них под носом цветы? Действительно, странное занятие…
В тот же день меня вызывает к себе начальник Особого отдела - Виктор Михайлович Жданов и показывает "телегу", которую на меня "накатал" майор, обвиняя в том, что я хотел его застрелить.
- Что за история, Иосиф Леонидович? - спросил Жданов.
Я рассказал, добавив:
- Если бы он побежал или выстрелил в немцев, я б его действительно пристрелил!
- И правильно бы сделали! Так ему, дураку, и надо бы!
О другой истории напомнил Михаил Савельевич Рутэс.
Мы были уже в Германии. Наши войска продвигались вперед. Но временами наталкивались на сопротивляющихся немцев. Так было и в тот раз.
Довольно большая группа засела в доте, мешая нашим частям следовать по дороге.
Договорившись с командующим, я взял белый лоскут и пошел "парламентарием". Подойдя к доту, я стал говорить в рупор (естественно, на немецком):
- Война вами проиграна. Какой смысл умирать? Отсидите в плену и вернетесь к своим семьям! Я обращаюсь к вам - солдаты, которые не по своей воле оказались на нашей земле!..
- Мы все умрем, но будем драться до последнего патрона! - раздалось из бункера.
- Как я понимаю, господин офицер, вероятно СС, решил за всех вас, господа солдаты. Но я - лично - обещаю вам жизнь и, главное, - мыло! Ведь вы все наверняка завшивели и давно не мылись…
Этот аргумент оказался решающим: двери дота отворились. Бросая оружие, оттуда стали выходить люди. Последним, связанным, вели офицера-эсэсовца.
Колонна составляла, не помню уж сколько, но - много человек.
Рутэс рассказал, что, завидя такое количество немцев, они приготовились к бою.
Но кто-то крикнул:
- Там Прут! Это он их ведет!
Подойдя ближе и помахав белым платком - уже нашим - я закричал:
- Не стреляйте! Это - мои немцы! Я веду их в баню. А оружие сложено у бункера. Дорога - свободна.
С нескрываемым волнением я сам слушал эти рассказы однополчан в свои восемьдесят лет…
Часто вспоминаю другой курьезный случай на фронте: я возвращался из очередной дальней командировки. Добираться приходилось на попутных машинах.
Решил заночевать в одной формировавшейся артиллерийской бригаде. Было это после тяжелых боев на Смоленщине.