Знакомство наше произошло на площади Пушкина, которая тогда называлась Страстной. На углу, где начинается Большая Бронная, стоял маленький домик. Сначала там помещался кинематограф, а позже - во время нэпа - в этом здании открылся Театр миниатюр. Туда приходили артисты всех жанров. Играли всякие сценки, дурачились. В. Я. Хенкин рассказывал анекдоты, а музыкальное сопровождение было в руках "огромного оркестра", состоявшего из одного пианино, за которым сидел чудный мальчик из Харькова - Исачок Дунаевский. Он был и дирижером, и музыкальным руководителем, и хормейстером: занимал буквально все должности, которые имеются в музыкальном большом театре. А "Миниатюры" были театром маленьким, но очень посещаемым. Тут и произошло наше первое знакомство и завязалась крепкая дружба.
Но с Исааком Осиповичем Дунаевским как с автором я столкнулся всего лишь раз, когда в 1938 году написал сценарий "Моя любовь".
Мой друг и коллега Владимир Владимирович Корш-Саблин приступил к организации и постановке этого фильма.
Началось с того, что на каком-то очередном кинематографическом просмотре мы с Исааком Осиповичем Дунаевским вместе смотрели картину "Маленькая мама". Главную роль там играла Франческа Гааль.
Подразумевалось, что в буржуазном обществе молодая женщина, родившая ребенка без мужа, забивалась камнями. В нашем же обществе - всякая мать заслуживала внимания и уважения. Всё, как вы знаете, наоборот… Исаак мне сказал:
- Что́ бы тебе, старик, ни написать сценарий, где девушка родила или не родила - это твое дело, но выдала бы себя за мать, а дальше события развивались бы прямо противоположно тем, которые произошли с Франческой Гааль: то есть не забитая камнями, а равноправный член общества?
Я приступил к работе. Так как режиссер Корш-Саблин мечтал о музыкальной комедии, надо было найти композитора. Естественно, я тут же предложил Исаака Дунаевского.
Сценарий был принят. Одобрен и композитором, и режиссером, и киностудией.
Был приглашён Анатолий Адольфович Д’Актиль - великолепный поэт, автор множества песен, в частности, знаменитого романса "Две розы" на музыку Самуила Покрасса.
Происхождение песни заслуживает отступления от основной темы.
Мы втроем сидели в ресторане и ужинали. У ребят денег не было. Я сказал:
- Сочините песню - оплачу ужин!
На салфетке карандашом начал Д’Актиль.
- Ка-а-пли испарений ка-атятся, как слезы… - проговорил он.
А Покрасс туг же сел за пианино и стал мурлыкать себе под нос мелодию.
- …и туманят синий вычурный хрусталь… - продолжал поэт, глядя на соседний столик, где в бокале стояли две розы: белая и красная.
Так, за оплаченный мною ужин, появился романс, который до сих пор исполняют на эстраде.
И вот наш небольшой коллектив, состоящий уже из четырех единомышленников, приступил к поиску героини, которая была бы совсем молодой девушкой и - по сценарию - выдала бы себя за мать ребенка - сына своей покойной сестры.
Работа велась на студии "Беларусьфильм", находившейся тогда в Ленинграде. Искали мы актрису на эту роль долго и тщетно. Просмотрели сотни девиц: не было подходящей. Она должна была быть девушкой, но такой, чтобы окружающие могли б поверить в ее способность родить ребенка. Она должна была быть типично русской: чуть курносенькой, с большими руками и ногами, обаятельной.
- Она - как молодой дог! - объяснял мне Дунаевский.
- Исаак, но ведь собака не может играть женскую роль!
- Да, это я понимаю, но и ты пойми, что нам нужно…
Вдруг на Невском проспекте прямо на меня идет героиня нашего фильма: еще не сформировавшаяся женщина, угловатая, курносая, обаятельная. Я ее подозвал.
- С незнакомыми - не разговариваю! - прозвучал ответ.
- Очень ты мне нужна! - прикрикнул я. - Вот моя визитная карточка. Пойдешь на киностудию и скажешь режиссеру Коршу-Саблину, чтобы тебя попробовали.
- В каком смысле?!
- Не в том, в каком ты думаешь, - для этого у нас есть получше тебя дамы!
Девушка пошла на студию и стала знаменитой Лидией Смирновой.
18 ноября 95-го года на моем юбилее - она, как всегда при встречах, назвала меня своим кинематографическим "папой"…
Так началась блистательная карьера Лидии Смирновой в кино. Д’Актилем были написаны стихи, а Исаак Осипович Дунаевский создал свою знаменитую музыку и песню, которую потом пела вся страна…
Исаак Осипович много раз обращался ко мне с предложением написать текст для музыкальной комедии. Но мне казалось, что если в кинофильме основа - сценарий, то в музыкальной комедии или оперетте - основа все-таки музыка. И не только сама музыка, но стихи. Не мелодекламация! Это должно быть пение. Потому сюжетная линия либретто сводится - в лучшем случае - к третьей части самого произведения… А мне не хотелось быть "одной третью".
Как ошибался, я увидел много-много позже, когда по моей пьесе "Жена солдата" ("Катрин Лефевр"), которая с огромным успехом прошла в Театре Моссовета с Марецкой, Олениным и Плятгом в главных ролях, - была сделана мною - с музыкой Анатолия Кремера и стихами Саши Дмоховского - для Танечки Шмыги оперетта "Катрин".
Тогда же - в 30-е годы - я был довольно молод и считал себя вполне боевой единицей, чтобы с кем-то третьим делить авторство. Поэтому предпочел писать пьесы и сценарии.
Кстати, когда Исаак Осипович работал в Ленинграде, там для его гениальной - с моей точки зрения - оперетты "Золотая долина" - Янковский (царство ему небесное) написал текст. Я бы даже за большие деньги не смог придумать такую чепуху! Все дело строилось на том, что у героини возникала ревность к отсутствующей, но часто упоминаемой дочери профессора, а в самом конце выяснялось, что этой дочери - четыре года. Безумно "сложный" сюжет! Но на эту муру написана музыка, которая до сих пор стоит в моих ушах…
Я влюблен в его оперетту "Женихи". Дунаевский был создан для того, чтобы стать композитором: все в нем было музыкально! Он, мне кажется, даже мыслил музыкально, несмотря на то, что в такой несложной штуке, как нотная запись, существует только семь знаков. Из этих семи нот он мог создать все что угодно! Какой-то оборот мотива - и из этого мотива он делал симфонию… Вот маленький пример. Мы смотрели картину "Вива, Вилья". Кавалерийский сигнал всего мира: "к атаке!" состоит из четырех звуков. Вы знаете, что он сделал из этих звуков? Он сделал великий марш: "Легко на сердце от песни веселой!.."
Конечно, Исаак был человеком вдохновения. У меня такое впечатление, что если бы существовал какой-то внутренний магнитофон, то Дунаевский оставил бы по себе наследство, которого хватило б по количеству на композиторов всего XX века.
Мне даже кажется, когда он говорил, то слышал произносимые слова в музыке. В этом смысле Исаак был человек необыкновенный, хотя и абсолютно земной. Он понимал юмор, сам любил шутить.
У него не всегда были удачи (я говорю о музыкальных успехах), что позволило такому остряку, как Никита Богословский, высказаться:
- Иссяк Осипович!
На эту остроту я ответил:
- Тебе когда-нибудь придется петь: "Были когда-то и мы Исааками", Никита!
Дунаевский никогда не завидовал коллегам, а всегда только радовался их успехам. Он отбрасывал моральные качества людей. И говорил:
- Это дело исследователей другой области. Я же, как музыкант, должен оценивать их только с музыкальной точки зрения.
Конечно, есть теория, что негодяй не может быть талантом… На эту тему мы не говорили.
Я хотел бы рассказать о том трагическом моменте, когда человек покидает мир земной. Да, Исаак умер трагически. Он умер в одиночестве. Случайно, как всякий недуг, инфаркт поразил его в утренний час, когда никого из домашних не оказалось. Все были заняты своими делами, а он, наверное, должен был вот-вот выйти для того, чтобы поехать на киностудию. По-моему, машина его ждала внизу.
Итак, он умер трагически в возрасте 55 лет, то есть в ту пору, когда человек становится взрослым, мудрым и только начинает выдавать полноценную продукцию… Замыслов у Исаака было очень много. Я приготовил для него материал к оперетте, которая называлась бы "Ее голубые глаза".
Дунаевскому мое либретто очень понравилось, мы думали договориться с поэтами, но…
С его уходом из жизни - из страны ушла песня. Так почувствовали мы, кто любил и кто знал его хорошо.
Я хочу рассказать только об одном эпизоде этой большой трагедии.
Новодевичье кладбище. Вырыта могила, и стоит мать - 80-летняя женщина. Ее поддерживает брат Исаака - Зиновий. И она должна увидеть, как сейчас опустится гроб с ее сыном, с ее гордостью, с ее мальчиком, который выстрадал так много в своей жизни, который хлебнул горя и с женщинами, и со своими детьми…
Когда мы поднесли гроб к могильной яме, чтобы его опустить, то поняли, что сейчас произойдет вторая смерть: сердце матери не выдержит, оно разорвется!..
Мать сделала какое-то неестественное движение… и это понял молодой капельмейстер стоящего рядом военного оркестра. Он крикнул:
- Трубы!
И взлетело 16 труб.
Он крикнул:
- Все!
И 16 труб рванули марш: "Легко на сердце от песни веселой!.."
И вот уже 120 музыкантов играли: "Легко на сердце от песни веселой!.."
Мать захлебнулась, как захлебывается атака, от величия музыки своего сына - и выдержала.
Так мы проводили Исаака Дунаевского.
Маленькие истории
И все-таки никак не могу перейти к годам сороковым, к Великой Отечественной, не рассказав о ряде примечательных эпизодов, о встречах с друзьями и знакомыми тех знаменательных лет. Повторяю, к дружбе со многими деятелями литературы и искусства меня привела вначале журналистика, а потом уж и моя кино- и театральная деятельность.
До войны в нашем Доме писателей на Тверском бульваре долгое время в мужском туалете сохранялась надпись:
На стене мужской уборной,
В трезвом будучи уме,
Здесь какой-то тип упорный
Ловко вывел резюме:
"Хер цена
Дому Герцена!"
А под ней - другая:
Обычно заборные надписи - плоски.
Я с этой согласен!
В. Маяковский.
С Маяковским мы часто встречались в домах творческой интеллигенции, на диспутах. Отношения были не близкими, но вполне обоюдодоброжелательными.
Однажды Маяковский и я, разговаривая, входим в Кафе поэтов на Тверской.
Увидя свой идеал, десяток молодых бросились к нему:
- Владимир Владимирович! Скажите что-нибудь вашей смене!..
Маяковский на секунду задумался, а затем произнес:
- Эй вы, поэты града Московского!
Обо всем во весь голос трубя.
Довольно вам делать "под Маяковского"!
Делайте наконец под себя!
Я стоял за кулисами Политехнического музея, где часто проводились литературные вечера и творческие конференции. Подошел Маяковский. Разговариваем. Вдруг Маяковского окликает на ломаном русском молодой человек:
- Виладимир Виладимирович! Той стих, что я вам читал, могу я его тут сказать?
Маяковский ответил:
- Тебе все можно! Ты - турок!
То был молодой Назым Хикмет.
Это все происходило в предвоенные годы. Тогда же я что-то сочинил в соавторстве с Лёней и Петей Турами.
Александр Жаров - комсомольский поэт - их органически не переваривал. И был возмущен нашим альянсом. Он изрек:
Ты почти вошел в литературу,
Я тебе бы в этом подсобил,
Если бы ты с этим подлым Туром
Смердяковщину не разводил!..
Туры тоже разразились стихом по моему адресу:
Наш любимый очень Оньчик
Заработал свой милльончик
И большим гурманом стал!
Обладая вкусом тонким,
индюшачую печенку и разноцветную икорку
он всему предпочитал!
Поделюсь тем, что помню об Александре Довженко, которого отличали резкие высказывания.
Сижу я с ним в сценарном отделе Киевской киностудии. Пьем чай. Входит директор в сопровождении человека средних лет и говорит нам:
- Познакомьтесь, друзья! Это - новый заведующий сценарным отделом - товарищ Копица!
А "копица" по-украински означает "кучка".
И Довженко вдруг спрашивает:
- Копица чого?
Встречаю Александра Петровича в Москве на Арбатской площади. Идем вместе по Арбату. Довженко только что вернулся из довольно длительного отпуска, поэтому интересуется всем:
- И что нового в кино? Говорят, сменили руководство? Кого же назначили?
- Герасимова Сергея!
- А почему его?
- Ну как почему? Большой режиссер!
- Большой, говоришь?
- Да. Разве это плохо?
Довженко не отвечает. Идем некоторое время молча.
- Вот, смотри: Арбат! - вдруг заговорил Сашко. - Старая улица, но чем прелестна? Своими маленькими домиками! А на углу Староконюшенного - видишь огромный дом? Большой! Но - не украшает…
На Киевской студии стал работать администратор по фамилии Фрак. Не все еще знали его. Но человек он был назойливый, приставучий.
Было утро. Я делал примерку нового костюма, который мне шил великолепный студийный портной.
Вдруг дверь открылась, и в комнату почти ворвался директор студии.
- Что случилось?! - спросил я.
- Не могу сды́хаться от него! Замучил меня этот Фрак!
Старик портной, не сообразив о чем идет речь, посоветовал директору:
- Так порежьте его на кепки!
Среди великих портных довоенной России был отец режиссера Юлия Райзмана - Яков Ильич. Я шил у него. Но благодаря скрупулезности этого человека приходилось делать около десятка примерок.
Получая наконец свой костюм, я однажды сказал:
- Дорогой Яков Ильич! Бог создал мир за семь дней, а вы - шесть месяцев шили мне костюм!
Он подвел меня к окну и прошептал на ухо:
- Вы посмотрите, что за говно этот мир, а потом подойдите к зеркалу и взгляните на свой костюмчик!..
К тому же Райзману пришли братья Тур. Портной в это время делал мне примерку.
- Возьмите стул! - не оборачиваясь, сказал Райзман.
- Но мы - Братья Тур! - раздраженный невниманием, произнес один из них.
- Так возьмите два стула! - последовал ответ.
Яков Ильич обслуживал Наркомат иностранных дел при Чичерине.
В мастерскую входит человек и, обращаясь к портному, говорит:
- Эй, дед! Сшей-ка мне фрак!
- Не буду шить, - ответил Райзман. - Холуй зашел!..
В ту же, довоенную, пору я сидел в кабинете директора ГОМЭЦа - Александра Борисовича Данкмана. Вошла секретарша и доложила, что к нему просит разрешения зайти прибывший из Одессы старейший театральный администратор Николай Александрович Адамат-Рудзевич.
Встреча была теплой и сердечной.
Адамат-Рудзевич обратился к Данкману с просьбой устроить его на работу.
После долгих обсуждений Данкман предложил старому "театральному волку" следующее:
- Сейчас в Москве находится известная негритянская певица Коретти Арле. Она вышла замуж за нашего пианиста Тица. И теперь выступает под фамилией "Арле-Тиц". Возьмите их и везите по маршруту Москва - Владивосток, останавливаясь в каждом крупном пункте.
Старик поблагодарил Данкмана и приступил к делу… Он сразу же тронулся в путь со своими двумя гастролерами.
Первая телеграмма, которую мне показал Данкман, пришла из Казани: "Предварительная продажа билетов идет слабо тчк Разрешите поводить негритянку по городу".
Обычно в полдень мы пили кофе в "Национале".
Вначале расскажу об эпизоде, случившемся в один и тот же день (не помню точно число) 1925 года…
Входит в кафе наш консул на Шпицбергене - Плисецкий:
- Ребята! Ставлю коньяк!
- По какому случаю?
- У меня сегодня родилась дочь! Назвали Майя!..
Спустя некоторое время вбегает в то же кафе Рубен Симонов - руководитель Вахтанговского театра. Он сменил умершего Евгения Багратионовича…
Слова те же:
- Ребята! Ставлю коньяк!
- А ты - по какому случаю?
- Только что сообщили: я - отец! Мальчика назвали Евгением!
В другой день, не помню уж какого года, сидели в "Национале" трое: Юрий Олеша, Менделевич и я.
Появляется Николай Павлович Смирнов-Сокольский - в ту пору звезда эстрады.
- Мальчики! - воскликнул он. - Я - потрясен: оказывается, Мишка-то Гаркави - партийный?!
- Беда! - промолвил Олеша.
А Менделевич - спокойно:
- Это, Коля, ничего! Наша партия переживала и не такие потрясения и выходила из них победительницей.
Известный в тридцатые и послевоенные годы конферансье - Михаил Гаркави - очень полный, а точнее - тучный - человек. Особенно толстыми были ноги. Наверху, в бедрах, они терлись одна о другую, создавая "дикое мясо" и причиняя своему владельцу сильную боль.
Миша был вынужден лечь на операцию.
Я навестил его в больнице. Как раз в это время няня привела сына его близких друзей Марии Мироновой и Александра Менакера, Андрюшу, проведать больного. Ребенок был похож на ангела, и мы все его очень любили.
- Дядя Миша, - сказал малыш, - правда, что у тебя отрезали много мяса?
- Верно, сынок, верно…
- А куда его дели?
- Скорее всего, выбросили. Почему тебя это интересует?
- Мама сказала: возьми у дяди Миши отрезанное мясо - нам котов кормить нечем.
Мы все расхохотались. А Гаркави сквозь смех проговорил:
- Вот в этом вся озорница Машка Миронова!
Снова "перескакиваю" в двадцатые годы, чтобы вспомнить еще одну легендарную личность….
Итак, Одесса была освобождена армией Котовского поздней осенью 1920 года. Когда установилась Советская власть и в Севастополе, я смог встретиться со своим знакомым, славным парнем, которого потом узнала вся страна.
Будущий герой-полярник Иван Дмитриевич Папанин был почти на шесть лет старше меня. Но несмотря на такую большую (тогда!) разницу в возрасте, мы стали друзьями. Папанин работал в Особом отделе.
Он купил на базаре огромную книгу и с гордостью показал ее мне. Это оказался том бухгалтерского учета.
- А тебе она зачем? - полюбопытствовал я.
- Передам ее к себе на работу! Знаешь, сколько тут еще сволочи осталось?!
- Но при чем бухгалтерская книга и Особый отдел?!
- А ты посмотри! - сказал Папанин. Он открыл книгу и показал мне: на левой странице было напечатано слово "Приход", а на правой - "Расход".
- И что? - пожал я плечами.
- Не понял? Кого будем вылавливать - запишем в "Приход", а кого - направо, - в "Расход"! Очень удобно!..
Много позже я - уже в качестве писателя - направился на Север, к Папанину, который готовился к высадке на полюс.