- Да вы что?! - прошептал я. - Сума сошли?! Так рисковать?!
Но Глеб Жарков меня успокоил:
- Все будет в порядке, товарищ начальник!
Он говорил по-немецки превосходно! Тут же надел шинель и головной убор эсэсовского офицера и исчез в темноте.
Я не успел даже остановить его. Стали ждать. Не прошло получаса, как Глеб вернулся и сообщил:
- Кладбище - рядом. Можем туда идти.
И мы пошли.
Домик кладбищенского сторожа не был освещен. Глеб решительно постучал в дверь.
Вышел полуодетый пожилой мужчина.
- Кладбищенские книги! - приказал по-немецки Жарков.
- За какой год, господин лейтенант? - спросил сторож.
- За тысяча девятьсот первый.
Через минуту книга была вручена. Глеб открыл ее. И нашел страницу 30 января. Там была запись: "Леонид Прут".
Дрожа от страха, сторож повел нас по кладбищу.
И мы подошли к могиле моего отца. Она была в абсолютном порядке. Были видны места для будущих цветов. Я не сдержался и сказал по-немецки:
- Благодарю вас!
Сторож ответил:
- Это не нужно, сударь. Ведь за могилу уплачено до две тысячи первого года.
Глеб все-таки предупредил старика:
- Мы скоро вернемся, чтобы проверить ее состояние.
- Совершенно необязательно. Раз уплачено, будьте спокойны!.. - Но меня он предупредил: - После две тысячи первого года вам надо приехать, чтобы платить дальше.
Я уверил его, что буду обязательно… И мы ушли в ночь.
Через несколько лет после окончания войны я побывал на могиле отца: она находилась в полном порядке: клумба была полна цветов.
Когда подошли к Одеру и уже оставались считанные километры - не более 70 - до Берлина, нам пришлось долго, с большими трудностями вести бои за преодоление водной преграды…
Как-то на холмике возле опушки леса я присел у дерева. Поднял глаза и увидел: к стволу была прибита табличка, которую никогда не забуду! Там говорилось, что под ветвями этого дуба в 1797 году тайный советник Людвиг фон Тик написал свою бессмертную сказку "Кот в сапогах".
Освобождение Берлина от гитлеровцев ознаменовалось для меня контузией. В берлинском метро, затопленном по приказу Гитлера, советские солдаты пытались спасти мирных жителей, указывая им путь к выходу, где вода еще не покрывала человеческий рост. Там - в упор - в меня выстрелил немецкий офицер. Спасла - металлическая пуленепробиваемая пластинка, одна из тех двух, что вложила в карманы моей гимнастерки Любовь Петровна Орлова, провожая меня на фронт.
Напомню, что я продружил с этой женщиной всю жизнь, так и не перейдя на "ты"…
До войны мы жили в дачном поселке Внуково под Москвой. Участок Александрова и Орловой был через один от нашего.
В первые же дни развязанной гитлеровцами войны ходили слухи о парашютистах-диверсантах. Все мужское население писательского поселка быстро организовало отряды самообороны. Регулярно, каждую ночь - по очереди - мы выходили на дежурство.
Располагался наш маленький "отряд" у местного батюшки: дом стоял на краю поселка и оттуда был хороший обзор.
В мое дежурство прибегает местная девчурка и взволнованно говорит:
- На участке Александрова - парашютист!
Мы с напарником (не помню уж с кем) выбегаем из дома. Тихо крадемся к моему участку. Залегаем на пригорке, приготовив оружие. Я (по счастью) захватил и бинокль - подарок черноморцев… Смотрю: "альпийский стрелок"! В плаще и шляпе с пером.
- Иосиф Леонидович, я стрельну?! - говорит мой сосед.
- Подождите, у меня все-таки больше опыта! - целюсь в голову… Вдруг эта голова поворачивается, и я вижу профиль Орловой!.. Похолодело все внутри… - Не стреляйте! Это - Любовь Петровна!!!
Мы прибегаем к Александровым.
- Люба?! Что вы здесь делаете?! - кричу я.
- Гуляю. Между прочим, Онечка, я ведь на своем участке!..
- Господи, спасибо, что уберег!!! Я ведь вас сейчас мог убить, дорогая вы моя подруга!!!
Некоторое время спустя, когда я уже мобилизовался, как военный корреспондент, Люба меня повезла на авиационный завод. Там были приготовлены отлитые из специальной пуленепробиваемой стали две пластинки. Орлова вложила их в карманы моей гимнастерки. К той, что была в левом кармане - плотно приклеена фотография актрисы.
- Отклейте в День Победы! Я там кое-что написала!
Короче, благословение этой очаровательной женщины спасло мне жизнь: пуля угодила в пластинку, прогнула ее, но не пробила, и на память осталась гематома.
Как-то - уже в первый год войны - я приехал в Баку. Там для "Боевого киносборника" снималась моя новелла "Одна семья". Ставил Григорий Александров. Главную роль играла Любовь Петровна.
Забавным же был такой эпизод: Орлова, Александров и я приглашены персидским консулом на встречу с молодой женщиной, приехавшей из Персии в Баку. Она была очень красивой и приближенной непосредственно к шаху. Женщина немного говорила по-русски.
Любовь Петровна, желая сделать гостье приятное, сказала:
- Наверное, в Тегеране вы пользуетесь большим успехом?
- Нет, - прозвучал ответ. - У нас там мужчины любят женщин, у которых большой жопф, а у меня - маленький…
Здесь я позволю себе небольшое отступление и вновь вернусь к моей семье.
У деда Аптекмана, как я уже писал, кроме моей мамы - Флоры и тети Нюси было еще два сына: Осип и Лазарь. Уменьшительное - Ланя. Этот Лазарь Леонтьевич был женат на красавице женщине Ривочке, урожденной Эрберг. Внешне Рива была абсолютно похожа на донскую казачку: голубоглазая, светловолосая, со вздернутым носиком. В ней не было ничего, что позволило бы поверить в ее нерусскую национальность и недонскую породу.
Родили Ланя с Ривой дочку Оленьку, мою двоюродную сестричку А Оленька, достигнув двадцатилетнего возраста, вышла замуж. В это время грянула война. И немцы заняли Ростов. Дядя Ланя с семьей эвакуировался и, когда наши отбили Ростов, вернулся. Но пришлось ему бежать оттуда во второй раз…
Нагрузив с соседями вещи на подводу, дядя с семьей, которая состояла из его жены - моей тети Ривы - и уже беременной дочки Оленьки (где в это время находился ее муж - не знаю: то ли на фронте, то ли был эвакуирован с заводом), двинулись переправляться через Дон. Дядя шел впереди, держа свою беременную дочь под руку, а замыкала шествие, идя с другими женщинами, тетя Рива.
Снаряд разорвался посредине Дона, разбив переправу. Дядя с Олей и двумя чемоданами оказался по одну сторону реки, а тетя Рива - по другую…
1942 год. В один из моих приездов с фронта я - в Баку. Не помню, на какой прием, то ли в Бакинский горсовет, то ли к персидскому генеральному консулу, шли мы с Любовью Петровной. Вдруг я увидел сидящих на земле нищих: старика, рядом с ним - молодую женщину, державшую на руках что-то похожее на живое создание.
Я подошел ближе: не знаю, что меня потянуло к ним, очевидно, желание подать милостыню. И увидел, что это мой дядя Ланя и моя двоюродная сестричка Оля, а на руках у нее - ребенок, которого она родила то ли на крыше, то ли на открытой платформе вагона: мой племянник - Игорек.
Сами понимаете, что я сразу же забрал их к себе в гостиницу, привел в полный порядок и при первой возможности отправил на ту сторону Каспийского моря - в Красноводск.
История этого семейства, злоключений Лани и Оли, потерявших жену и мать, - особая и о ней можно многое рассказывать. Но интересно тут другое: тетя Рива не погибла. Разрывом снаряда убило ее соседку - русскую женщину. Те, кто не сумел переправиться через Дон, вернулись в Ростов. Добрые люди посоветовали Риве взять паспорт убитой и не оставаться в городе. Она послушалась. Уехала в станицу, где и прожила всю оккупацию. В то время, как все люди еврейской национальности были немцами уничтожены.
Когда наши войска погнали фашистов на Запад и вновь освободили Ростов, эта семья воссоединилась. Тетя Рива, несмотря на то, что находилась на оккупированной территории, организовывала людей для работы, помогавшей многим выжить, вела большую общественную деятельность…
То, о чем я пишу сейчас, было, пожалуй, году в 44-м на фронте, когда сложилась позиция очередного "слоеного пирога".
Нам с воздуха сбросили продовольствие, патроны и письма для воинской части. Среди этих писем был журнал, кажется "Звезда" или "Знамя", в котором напечатан очерк Ильи Эренбурга.
Илья Григорьевич знал кое-что о моей родословной, поэтому журнал был адресован мне.
Начиналась эта статья так: "Екатерине Леонтьевне Итиной было 82 года…"
Екатерина Леонтьевна Итина, моя так называемая тетя Катя, - жена двоюродного брата моей бабушки. А надо вам сказать, что он воспитывался в семье бабушки и считался родным братом. Знаменитый дядя Гриша! Его сын - художник Ося Итин - жил в Швейцарии. Дядя Гриша умер до войны. Тетю Катю спрятали две монашки. Но кто-то из соседей выдал, и немцы расстреляли и монашек, и тетю Катю.
Мои солдаты, мои "мальчики", узнав от меня о рассказе Ильи Эренбурга, пошли в ночь: мстить!
С приближением конца войны я все чаще вспоминал свою давнюю беседу с французским военным атташе в Москве после просмотра моего фильма "Огонь!".
Этот человек сказал:
- В тридцать седьмом году Гитлер оккупировал Чехословакию, в тридцать восьмом будет Польша… В сорок четвертом очередь дойдет до России.
Я ответил:
- В тридцать седьмом не хотел бы быть чехом, в тридцать восьмом - поляком, а в сорок четвертом - немцем!..
В одну из поездок в тыл я побывал в Ташкенте: принес к ногам своей Королевы - Анны Андреевны Ахматовой - солдатский паек, что было весьма кстати в те тяжелые годы эвакуации.
Анна Андреевна занимала крохотную комнатушку на втором этаже дома, где поселили семьи эвакуированных коминтерновцев. В комнате стояла узкая койка, покрытая солдатским одеялом, маленький стол и один стул.
Анна Андреевна интересовалась делами на фронте, а внизу, где находилась общая кухня, раздавались крики и ругань на разных языках. Чаще всего слышалось немецкое: "Доннер веттер!.."
Ахматова пожала плечами и обратилась ко мне с вопросом:
- Милый Оня, если таковы антифашисты, то что же такое фашисты?!
В этот же короткий период мне пришлось побывать в узбекском суде. Там слушалось "дело" жен моих товарищей. Судья объявил:
- За продавание и вязание кофточек гражданки Финн и Загруди (Згуриди) приговариваются…
Тут я не выдержал, вскочил и выхватил револьвер:
- Мужья этих женщин воюют, защищая вас, здесь сидящих! Их жены - своим трудом - пытаются прокормить детей, а вы их за это судить?!
- Нет, нет! Не волнуйтесь! - засуетился судья. - Мы только попугать!..
- Не "пугать", а помогать надо эвакуированным, потерявшим кров и кормильцев! - грозно изрек я.
- Да, да! Помогать будем! Спрячь револьвер!..
Однажды, приехав в Москву, если не ошибаюсь, для доставки на завод нескольких подшибленных танков, я попал на заседание, где занимавший видное положение в области культуры некто Храпченко разглагольствовал с трибуны о патриотизме.
Накануне я случайно встретился с родственницей Достоевского, которая пригласила меня к себе. Жила она в полуподвале в ужасающих условиях и на иждивенческую карточку. Я поделился, чем имел, с несчастной женщиной. А на этом собрании не выдержал и попросил слова. Я пристыдил руководство культурой, которое не удосужилось помочь правнучке великого русского писателя и она почти погибает от недоедания. Сказал, что можно было бы ее - женщину уже пожилую - переселить из подвала!
На что рассерженный Храпченко с трибуны провозгласил:
- Позор! Писатель Прут видит нашу действительность из арьергарда!
Я же с места выкрикнул:
- Из арьергарда виднее, какое говно находится в авангарде!
На следующий же день Храпченко пожаловался на меня в Министерстве культуры. На что ему было сказано:
- А вы ведите свои дела так, чтобы у писателей не было причин вас обзывать!
Однако с помощью "затаившего на меня хамство" Храпченко мое пребывание в столице значительно сократилось, и я вновь оказался на фронте.
Положительным в моем скверном положении было то, что, находясь на переднем крае, я был совершенно свободен в отношениях с начальством. Не только "на этой" но и "на той" стороне мои "мальчики" работали вместе с разведротой.
После взятия Берлина нашу дивизию направили в Чехословакию. Мы участвовали в освобождении Праги и спасли этот прекрасный город от уничтожения.
В Чехословакии наши разведчики донесли, что рядом находится концентрационный лагерь с французскими узниками. Гитлеровцы запланировали перед своим уходом сжечь всех пленных в газовых печах.
В два часа ночи мы направились к лагерю. Наше появление оказалось для фашистов неожиданным (большинство лагерного начальства уже сбежало).
Когда мы открыли двери первого барака, я увидел католического священника в полосатой лагерной одежде, который отпускал грехи приготовившимся к смерти "прихожанам".
Разглядев в полутьме советское обмундирование, священник бросился ко мне с криком:
- Арм! Арм! (Оружие! Оружие!)
Мы отдали все, что имели, этим людям-полутрупам, и они с воплями кинулись к оставшимся еще лагерным стражам и предателям…
Вскоре в газовых печах оказались сами палачи. Меня же - после войны - французское правительство наградило медалью "Освобождение" за эту операцию.
Возможно, и не только за нее. Был момент, когда наша часть - с земли - прикрывала летчиков эскадрильи "Нормандия - Неман"… С некоторыми из них я подружился и впоследствии виделся.
Однажды повстречался я на фронте со старшим по званию из другой части. Но этот человек слышал, что я - писатель. Произошел такой диалог:
- Фамилия?
- Прут.
- Один воюешь или с братом?
- Вы, наверное, имеете в виду братьев Тур?
- Точно. Я еще маленьким был - уже их сказки читал.
Ну, поскольку он меня принял за братьев Гримм, я постарался поскорее уйти.
Служил в отделении при клубе цыган Гриша Марин - я уже о нем упоминал. Хорошим был бойцом. Часто с разведчиками уходил в тыл врага… А на концертах пел и плясал - заглядение!
И вот как-то приезжает ко мне майор из соседней дивизии. Мнется, жмется, потом выкладывает:
- У вас в отделении цыган есть?
- Есть, - говорю. - Хороший боец и артист отменный. А в чем дело?
- Понимаете, товарищ Прут… как бы это вам объяснить… Из нашей дивизии конь исчез!
- Видите ли, товарищ майор, мои бойцы - в перерыве между боями - выступают перед товарищами с концертами. А когда бой идет - в нем участвуют! Так что прогуливаться в соседнюю дивизию за лошадьми нам - пешим - не с руки! Да и коней кормить нечем, поскольку по штатному расписанию таковые в нашей дивизии не значатся!
Однако цыганские традиции сказались: однажды Гришу Марина ранили, и мы оставили его в смоленском госпитале. Вернулся он ко мне верхом на лошади! Добыл ее, обменивая по пути различные вещи и живность…
Перевалив через Карпаты (естественно, с тяжелыми боями), мы пришли в Словакию осенью 1944 года.
Надо знать, что фашисты и духовенство этой страны говорило о Красной Армии ужасы. Дети были уверены, что мы просто черти с рогами и хвостами. После упорных боев нашу дивизию вывели на отдых. Штаб разместился в небольшой деревне. Я поселился у одного крестьянина - выходца из Волыни, отлично знавшего русский язык. Человек он был одинокий и помнил слова своих бывших руководителей о том, что за икону - расстрел, за слова "Бог", "Иисус" или "Мария" - расстрел. Поэтому в его домике все иконы были сняты, лампадка не горела.
Я решил отдохнуть. Залез на печку и в полудреме услышал следующий разговор.
Из деревни вернулся мой вестовой Рамазан - молодой татарин, родившийся в далекой мусульманской деревне. Он не имел ни малейшего представления о христианстве.
Старик, бормотавший молитву, вздрогнул, когда Рамазан к нему обратился со следующими словами:
- Почему у вас, отец, такое безобразие творится?!
- О чем ты, сын мой? - испуганно спросил старик.
- Я прошел по вашей улице до конца. И что я там увидел?! Палку большую. На ней - другую, поменьше. И на этих палках - голый человек прибитый! Почему такое безобразие здесь позволяете?!
Старик попытался, как мог, объяснить:
- Видишь, сынок… Это был молодой человек - очень хороший. Всем помогал. Тридцать три года имел от роду… А плохие люди его поймали и прибили на кресте.
- А почему он не ушел к партизанам?! - спросил Рамазан.
Старик пожал плечами, вытер набежавшие слезы и сказал:
- Наверно, было уже слишком поздно: они его раньше поймали…
Я решил прекратить этот разговор:
- Рамазан! Оставь старика в покое! А почему этот гражданин прибит на кресте, я тебе потом объясню.
Так, вечером Рамазан узнал, что кроме мусульманской существуют еще и другие религии и что прибитый на кресте был Иисусом Христом…
Уже в тылу, после объявления о Победе, мне, как жителю горной страны Швейцарии, поручили с группой альпинистов забраться на Эльбрус, чтобы снять установленный там фашистский флаг.
За эту операцию - в качестве награды - я получил талон на чай.
Спустившись в долину, я поспешил "отоварить" талон, так как с провиантом было не очень хорошо.
И, представьте себе, меня - в военной форме, при оружии, то есть в весьма выразительном боевом облачении - продавец самым наглым образом обвешивает.
Я вознегодовал:
- Меня, фронтовика, ты смеешь обвешивать?! Пристрелю, как собаку!
Торговец сделал предупреждающий жест:
- Слушай, я тебе не мешал делать твое дело на фронте? Так и ты не мешай моему делу в торговле!
Такая логика меня обезоружила…
Хочу вам рассказать и о самом дорогом для меня Новом годе. Дорогом - в смысле суммы, на него затраченной…
Дело было в конце войны на Дальнем Востоке в Хабаровске. Отказавшись от трех концертов, каждый из которых дал бы мне по 160 рублей (сумма в ту пору - громадная), я уговорил своих товарищей последовать моему примеру и пойти на просмотр трофейного фильма "Смерть Риббентропа". Так сообщила одному из нас девушка, работавшая в облисполкоме и пригласившая нашу писательскую группу на этот фильм. Как кинематографист я не мог отказать себе в просмотре такого исторически важного материала!
Когда эта милая девушка ввела нас в ложу, уже погас свет и пошли заглавные титры.
На экране появилась крупная надпись: "Жизнь Рембрандта"…