- Перевязывать будет, - шепчет Петрович, не сводя скорбных глаз с белой неподвижной головы Кострова.
Саша уже знает, как проходила боевая операция, в которой он не участвовал, занятый переправой красноармейцев. Партизаны, сняв часового, сумели подойти близко к вражеской базе. Взорвать бочки с горючим вызвался Трушкин. Он пополз с взрывчаткой, но вскоре вернулся обратно - помешало встретившееся на пути заграждение из колючей проволоки или, может, не хватило у него решимости - рядом находилась охрана. Тогда вместе с ним пополз Ефим Ильич. Вдвоем они взорвали вражескую базу. При этом Трушкин погиб, а Ефим Ильич, отброшенный в сторону, тяжело контужен. Немцы подобрали его, лежавшего в бессознательном состоянии, и повезли в город. Уже у самого города партизаны отбили Ефима Ильича…
Вокруг скамеечки, на которую Дубов и Тимофеев усадили Кострова, собираются партизаны. Пусть он если и не увидит, то почувствует, что его боевые друзья здесь, рядом.
Люба осторожно, едва касаясь пальцами, разбинтовывает голову и лицо Ефима Ильича. Ей помогает Машенька. Саша видит, как дрожат у девушек руки. Ефим Ильич ласково подбадривает:
- Смелее, смелее, Любаша!.. Теперь мне ничего!.. Не так больно…
Он опирается забинтованными руками о скамейку и тихо спрашивает:
- Правда, Любаша, солнышко светит? Я чувствую!
"А вдруг он не увидит солнышка?" - думает Саша. Звонко, дрожащим голосом он говорит:
- Светит солнышко, Ефим Ильич, вы увидите его…
- Эх-х… - громко вздыхает Матюшкин. Сняв с головы шлем, он судорожно мнет его в руках.
- Петрович, это ты? - тихо спрашивает Костров, услышав голос Матюшкина. - И Саша здесь?
- Вы не разговаривайте, Ефим Ильич, - умоляюще просит Люба.
- Не могу не разговаривать! - Шутливый тон Ефима Ильича действует на всех ободряюще. - Про Москву вы говорили, слышал. Неужели не верите, что Красная Армия, весь наш народ Москву отстоят?..
Матюшкин подходит ближе, и, хотя Машенька делает ему знаки молчать, Петрович не может сдержать себя:
- Кто сказал, Ефим Ильич, что не верим? - Давно не бритое, щетинистое лицо Матюшкина багровеет, крепкие жилистые пальцы комкают буденовку. - Нет таких людей среди советского народа, кто не верит!
Люба снимает последний бинт, вату. Ефим Ильич морщится от боли и крепче сжимает руками край скамейки. Саша впервые видит обожженное, в струпьях и волдырях лицо Ефима Ильича, видит, как капельки свежей крови, словно красные слезы, стекают у него по щекам. Тимофеев нетерпеливо нагибается к лицу Кострова. Все молчат. Молчит и Ефим Ильич.
Он осторожно встает с места, медленно поднимает голову.
- Нет! Не вижу… Ничего не вижу! - Голос у него звучит тоскливо. - А солнышко чувствую! - Он протянул руки, шагнул вперед. Лучи осеннего солнца озаряют и греют изуродованное лицо партизана. - Солнышко там… где Москва… Верно, в той стороне?
- Правда! - шепчет Люба.
Тихо плачет, прислонясь к дереву, Машенька. Молчат партизаны.
Ефим Ильич стоит неподвижно, учащенно дыша, вглядываясь в даль незрячими глазами.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
На другой день Клава и Таня, ходившие в разведку, принесли в лагерь сброшенную с советского самолета свежую листовку "Вести с Советской Родины".
Листовку Дубоз прочитал вслух, потом она долго ходила по рукам. Каждый хотел сам прочитать, подеражать в руках весточку с далекой теперь Большой советской земли.
Попросил листовку и Ефим Ильич. Ласково, как мать ребенка, погладил зеленоватый листок руками, потом приложил его к своим забинтованным глазам, словно надеялся увидеть.
В листовке сообщалось, что под Москвой идут ожесточенные бои, что враг напрягает все силы, бросает в бой последние резервы, но что силы советского народа; неисчислимы.
Заканчивалась листовка словами: "Немецко-фашистские захватчики дальше не пройдут. Фашисты будут разгромлены под Москвой". Затем следовал призыв к населению временно захваченных врагами районов создавать партизанские отряды, громить транспорты и коммуникации вражеских войск, истреблять фашистов и их пособников.
- Что я говорил! Под Москвой н Наполеон споткнулся. Москва, брат, ни перед каким врагом, будь он сильнее фашистов в сто раз, голову не склонит, - скороговоркой рассуждал Матюшкин, подходя то к одной группе партизан, то к другой. Голубые глаза у него горели, он широко жестикулировал, хотя никто и не пытался возражать. - В Москве весь народ поднялся на защиту! Поняли? - радостно спрашивал он.
- Думаешь, не поняли! - откликался Алеша. Алеша заметно скучал. Митя ушел выполнять задание, Саша - больной. Последнее время они втроем бы ли неразлучны.
Петрович выглядел победителем, словно это он нашел и принес листовку. Партизаны оживленно обсуждали каждое слово из прочитанного, спорили между собой - закончится война к весне, если только союзники ударят по фашистам с запада, или не закончится?
- Закончится! - утверждали одни.
Другие возражали, что не закончится, пока Красная Армия не прогонит фашистов до самого Берлина.
Саша прислушивался к разговорам. Он тоже держал листовку в руках, прочитал ее от первой до последней строчки и теперь думал - нет, война еще не скоро кончится. Мысленно он представлял себе карту Советского Союза и свой район на карте, так далеко отстоявший от границы.
Слышался тихий, слабый голос Ефима Ильича. Умело, в нужный момент он вставлял свое слово в разговор.
- А я думаю, Ефим Ильич, - раздумчиво говорил Матюшкин, - в Москве, наверно, чуток полегчало, наверно, там почувствовали, когда вы в ту ночь вражескую базу с бензином взорвали… Если не в Москве, то в Туле почувствовали - это факт.
Саша замечает, как Ефим Ильич слегка проводит рукой по забинтованному лицу. И у него снова сжимается сердце от жалости. Неужели Ефим Ильич на всю жизнь останется слепым?
- А Тула - это ворота в Москву, - тихо, но так, что все его слышат, говорит Костров.
- Во-о, правильно… - снова загорается Матюшкин. - Кто в гражданскую войну Москву выручил? Мы, туляки!
Люба не выдерживает:
- Ты, дядя Коля, уж слишком…
Саша невольно улыбается, видя, как глаза у Петровича от негодования становятся круглыми и заросшее рыжей щетиной лицо багровеет.
- Эх ты, козявка! - тяжело вздыхает он. - Тоже сказала. Да ты понимаешь, Тула что? Оружейный завод - раз. - Он откладывает на пальцах. - Уголек - два. Кто уголек давал в гражданскую войну Москве? Кто винтовки тачал? Патроны делал? Кто, скажешь, как не туляки?
Саша зябко кутается в пальто. К вечеру он опять чувствует себя хуже.
Нет-нет да и мелькнет мысль о Мите. Пошел один в город. Как-то он теперь там?..
Все молчат, слушая Кострова. Говорит он, медленно взвешивая, подбирая каждое слово, тихо, но отчетливо и как ни плохо чувствует себя Саша, каждое слово Ефима Ильича проникает к нему в сердце, зажигает, волнует.
- В тот день, когда я ушел из города, - рассказывает Ефим Ильич, - позвонил секретарь обкома партии. И знаете, что он сказал? - Костров немного медлит, словно вспоминая, подбирая подходящее слово. И хотя он сидит неподвижно, с разбухшей от ваты и марли белой головой, в которой только чернеют узкие щелки для губ, носа и ушей, партизанам кажется, что он обводит всех глазами, смотрит на каждого. - Задержать… Затормозить, хотя бы на короткий промежуток времени, вражеские транспорты. Не давать врагу возможности пользоваться дорогами. Вот о чем просил нас секретарь обкома партии, зная, что мы остаемся на дальних рубежах обороны Москвы. Вот какая перед нами была поставлена задача.
- А мы разве не задерживаем врага? - это голос, всегда молчаливого Петряева. - Железная дорога не работает. Сколько вагонов застряли на линии, не проскочат через наш район!
- Да, мы задерживаем насколько хватает сил, - соглашается Ефим Ильич.
Измятый, побывавший в десятках рук зеленоватый листок "Вести с Советской Родины" снова у него на коленях.
- Эти слова из родной Москвы, - Ефим Ильич приподнимает листок, словно глядит на него, - мы разнесем по всем деревням. Мы расскажем всюду, где есть наши советские люди. А наши люди есть везде. Мы расскажем, как защищается Москва. Какие собираются силы, чтобы разгромить фашистских захватчиков, вышвырнуть их с нашей земли. Мы расскажем, что весь народ поднялся на защиту столицы. Ведь это недалеко от нас, там… - Протянув руку, он указывает в сторону Москвы.
"Недалеко, - думает Саша, не сводя глаз с Ефима Ильича. - Если бы взобраться на курган за Окой, на самое высокое дерево, можно, как говорили в деревне старые люди, увидеть Москву".
Партизаны расходятся по землянкам. Саша знает, что предстоит операция где-то на шоссе у Белена. И тем обиднее ему, что он заболел, в такое горячее время выбыл из строя.
У землянки остались только Ефим Ильич и Саша. Сыплется легкий снежок, откуда-то взялся холодный северный ветер. Облака низко нависли над лесом.
- Давайте, Ефим Ильич, я вас провожу в землянку, - предлагает Саша.
- Садись посиди! - Костров рукой показывает возле себя, и Саша садится, кутаясь в пальто, - Надоело мне в землянке, так хорошо здесь, на свежем воздухе, на ветерке.
- Да, хорошо, - соглашается Саша. И, не выдержав, спрашивает о том, что давно уже хотелось узнать. - Ефим Ильич! А что, когда вы пошли взрывать, страшно было? А потом, когда фашисты схватили, страшно?
Немного помолчав, Ефим Ильич говорит:
- Нет, Сашок, не страшно. Страшно, когда чувствуешь себя одиноким. Когда дело, за которое борешься, остальным непонятное, чужое. Вот тогда страшно. А потом… Разве я не знал, что выручат меня? Ты один и то выручил бы. Правда ведь, выручил бы?
- Выручил бы, - шепчет Саша. Ефим Ильич кладет свою тяжелую забинтованную руку на плечо Саше, поворачивает к нему незрячее лицо.
- У великого русского полководца Суворова была любимая поговорка: "Сам умирай, но товарища выручай", а мы, большевики, говорим: "Товарища выручай, но и сам не плошай".
Осенний день короток. Быстро начинает темнеть. Шумят, качая вершинами, деревья. По-прежнему сыплются острые, холодные снежинки.
- Не пора ли тебе, Ефим Ильич, в землянку, полежал бы? - заботливо говорит подошедший Тимофей.
- Погоди, постой. - Костров отстраняет его руку. - Дай мне палку. Надо приучаться самому ходить. Ты мне вот что скажи: хорошо сегодня политбеседа прошла? Слушали меня?
- Хорошо. Замечательно прошла, - отвечает Тимофеев.
Саша подает Ефиму Тимофеевтчу крепкую суковатую палку, которую специально для Кострова вырезал Mатюшкин.
Уходит в землянку и Саша, чувствуя, как горит всё тело и кружится голова.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
Вечером у Саши поднялась температура. Он лежал на парах, безучастно глядя на окружающих.
- Всерьез заболел Шурик, - тихо говорила Люба партизанам, с тревогой поглядывая на Сашу. Она задумчиво перебирала весьма скудный запас своих лекарств в походной аптечке, не зная, на чем остановиться. - Разве здесь поправишься? - Она оглядела черный бревенчатый настил потолка, земляные стены. - Холодно, сыро. Да еще днем на сквозняке сидел.
Матюшкин предложил напоить Сашу малинкой, да на горячую печку.
- А где же у нас печка? - сердито спросила Люба. - Надо соображать, прежде чем говорить…
- В деревню пойти надо… Ясное дело, не здесь, - Матюшкин стоял на своем.
Насчет малинки и горячей печки соглашались с Петровичем и другие партизаны, был согласен и Павел Николаевич. Но он опасался отправлять сына в деревню, тем более в Песковатское. Село на большой дороге, почти каждый день на ночлег останавливаются немцы. Не хотелось отправлять Сашу и к учительнице в Мышбор, хотя Дубов и другие партизаны говорили, что она свой человек. Против Мышбора возражали и девушки. Лучше уж в Песковатское, к родным, говорили они.
Саша молча соглашался с ними, ему тоже не хотелось идти к незнакомой учительнице.
- Может быть, тебе картошечки поджарить? - заботливо спрашивал Петрович, любивший хозяйничать на кухне.
- Спасибо, дядя Коля, не хочу… - Саша неохотно смотрел на окружающих, отворачивался, не принимая участия в разговоре. Не нравилось ему, что нянчились с ним, как с малым ребенком. Как ему надоели эти заботливые тревожные взгляды!
И, словно понимая настроение Саши, откликался со своего места Ефим Ильич:
- А вы дайте парню уснуть… Проспится, завтра и не узнаете.
Ночью Саша просыпался, чувствуя, как ему жарко, и снова засыпал.
А на другой день в лагере стало известно, что немцы схватили в городе Митю. Сообщил об этом Березкин.
Как только Саша узнал о случившемся, он оделся.
- Ты куда? - насторожилась Таня. - Опять с температурой ходить будешь?
- Куда, куда! - сердито отозвался Саша. - Разве можно теперь лежать?!
Саша пошел разыскивать Тимофеева. "Отпрошусь в город… - думал он. - Надо Митяя выручать…" Тимофеев не разрешил Саше идти в город.
- Я бы все узнал, - просил Саша. - Вы поймите! Дмитрий Павлович, мы с Митей обещали выручать друг друга, если что случится… Не такой уж я беспомощный, - как вы думаете. - Он выжидательно смотрел на командира, не отходил от него.
- Нужно проверить, - строго сказал ему Тимофеев. - Не всякому слуху можем верить. Понял?
- Понять-то я понял… А Митяй не вернулся… - Саша продолжал стоять возле командира.
Успокаивая Сашу, Тимофеев пообещал:
- За Митяя не беспокойся… Если нужно будет, тебя первого пошлю в город. Только поправляйся быстрее.
Никакой тревоги в словах командира не чувствовалось, и Саша отошел, успокоившись. Ведь Дубов и Алеша уже пошли в разведку - узнать, что же произошло в Лихвине с Митей Клевцовым. Саша вернулся обратно в землянку.
- Ты скоро меня вылечишь? - говорил он Любе. - Пошел бы тогда я в город, про Митяя узнал… А то вот лежу здесь.
Люба ничего не ответила. Она тоже была встревожена не меньше Саши. Девушки-партизанки, собравшись вместе, сидели расстроенные, пригорюнившись. Клевцова успели полюбить за веселый простецкий характер.
- Ничего м Митяем не произошло… - пытался Саша их успокоить. - Мне сам командир говорил. Я тоже в свое время пропадал, да вернулся… Так и Митяй…
Но все же Саша не мог отогнать от себя тревожной мысли. Думал, что если бы он теперь побывал в городе, то через ребят и Наташу все бы точно узнал. "Можно всем отрядом проникнуть в город и, если что, отбить Митяя…" - думал он.
Поздно вечером вернулись в лагерь Дубов и Алеша. Саша уже спал. И никто, кроме Тимофеева, не узнал, что дела в городе обстояли значительно хуже, чем предполагали. Под угрозой находилась вся подпольная организация.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Только один человек в городе знал, что Гриша Штыков находится на подпольной работе, - это старшин полицай Ковалев. И, в свою очередь, только один человек в городе знал, что полицай Ковалев работает на партизан, - это Гриша Штыков.
Они как будто случайно встречались на улицах города, как будто случайно останавливались, разговаривали и быстро расходились, передав друг другу то, что нужно. Так налаживалась связь. Казалось, все было предусмотрено. Но случилось одно за другим то, что с первых же дней чуть не порвало эту связь.
Неожиданное возвращение Наташи Ковалевой в город спутало все надежды Прохора Сидоровича, что он, поступив по заданию Тимофеева в полицию, может спокойно работать на партизан. Присутствие в доме племянницы-комсомолки явно опорочивало его в глазах других полицейских и, главное, в комендатуре. Но еще более выбило Ковалева из колеи, когда он узнал, что у него в доме, вернее в амбаре возле дома, на его усадьбе поселилась семья чекиста Тимофеева. Напрасно Наташа с матерью думали, что он ничего не подозревает. Об опасных жильцах Ковалев узнал на другое же утро. Никогда еще в жизни он не чувствовал себя таким подавленным, разбитым, как в эти дни, пытаясь что-то предпринять. Правила конспирации запрещали даже в своей семье говорить, что он находится в полиции для связи с партизанами. Сказать одной племяннице? Но она сразу не поверит и может погубить не только его, но и себя.
Смертельная опасность нависла над домом Ковалевых. Прохор Сидорович не сомневался: если в гестапо узнают, расстреляют всех, и в первую очередь его и Наташу.
Оставался единственный выход - как можно скорее заставить племянницу со своими спутниками покинуть дом. Но как?
"Запугать ее, - думал он, - пригрозить. Пускай уходит и уводит своих гостей". Но Наташа оказалась не из пугливых. Тогда возникло другое решение.
Нужно как можно быстрее дать знать партизанам. И тут Ковалев вспомнил про Гришу Штыкова. Вот кто мог помочь ему. Не беда, если он встретится с Гришей теперь же, а не через неделю, как условился он с Тимофеевым, когда тот уходил из города.
Но разговор с Гришей Штыковым вначале не только ничего не дал, но и испугал того и другого. Ковалев, вернулся домой, ничего не понимая, что же происходит. Или Штыков струсил и отказался помогать партизанам. Или он сам чего-то недопонял, как Тимофеев его инструктировал. Семья чекиста продолжала жить у него в амбаре, а Ковалев метался из дома в комендатуру и; обратно, каждый час ожидая катастрофы. Через неделю, при следующей встрече с Гришей Штыковым на улице, Ковалев снова повторил свой пароль. На этот раз разговор состоялся. А на следующий день опасные жильцы ушли из его дома. Ковалев так и не понял: помогли партизаны или семья Тимофеева нашла другое пристанище.
Тревожные дни пережил и Гриша Штыков после первой встречи с полицаем Ковалевым. Но тут, в городе, он встретился с Митей Клевцовым, и тот от имени Тимофеева предупредил его о предстоящем разговоре с неизвестным. Кто этот неизвестный - для Мити осталось тайной. Когда Ковалев снова подошел на улице к Грише Штыкову и заговорил с ним, Гриша понял свою первоначальную ошибку и полностью доверился сухощавому, плохо выбритому старику с белой повязкой полицейского на рукаве. Так с помощью Мити Клевцова начала действовать связь подпольщиков с партизанским отрядом, о которой были в курсе только Тимофеев, Костров и Дубов. На этот раз, получив задание от командира, Митя Клевцов пошел один в Лихвин. Он должен был до сумерек прийти в город и медленно, не спеша пройти по Советской улице. Тут ему предстояло повстречаться с Гришей Штыковым, который дважды в неделю, по вторникам и пятницам, перед сумерками появлялся на этой улице. Если на улице безлюдно, они оба должны были остановиться для разговора; если обстановка неподходящая - разойтись, чтобы затем встретиться в кустах у реки. Митя уже встречался с Гришей раньше, и все сходило благополучно.
На этот раз его постигла серьезная неудача.
Спускаясь с глинистого обрыва оврага, Митя запнулся о корень, упал, больно ушиб ногу и сорвал вместе с подметкой каблук у сапога. Дальше пришлось идти медленно, часто останавливаясь и прилаживая каблук.
Осенний день короток. Митя запаздывал, явно не рассчитав время. Уже начинало темнеть, когда Митя подошел к Лихвнну и остановился в кустах у разветвления дороги. Вниз она вела к реке, к мосту, а вверх - к городу. От нее, как ветви от высохшего дерева, разбегались в разные стороны узкие тропинки. По одной из них, меж огородов и разных пристроек, молено было выйти на Советскую улицу, по другой - к дому, где жили Клевцовы.