Сказал Степан обрядные слова про жалованье, про царскую ласку. Поднял дареный ковш: "Здравствуй, белая царица, в кременной Москве, а мы, казаки, на тихом Дону". Пустил по кругу. Выпили по обряду.
Из черкасни кто-то с ехидцей:
- Так царь у нас или царица?
Заговорили о столичных делах. Отпущены казаки на Дон с великой честью. Услужили, новую царицу на престол сажали. Через это и задержались. Наградила она их и вместе и порознь и Дону великие милости сулила.
Говорили снисходительно. Усмешка - признак силы и здоровья. Рассказали, посмеиваясь, как ехали две бабы перед гвардейскими полками, молодые и привлекательные, в мужском платье, и, глядя на них, доходили молодые гвардейцы до умопомрачения, орали и бесновались. Ни дать, ни взять - собачья свадьба.
Старый Мартын Васильев, глуховатый, ничего не понял:
- Так иде ж царица-то?
Младший - Митрий - осторожный, морда "сиськой", толкнул отца в бок, сам спросил:
- Ну и какая ж она, Ее Величество?
Иван Янов, войсковой дьяк, ответил кратко:
- Немка… - и в трех словах довел до старого Мартына самую суть. - Там гвардия крутит.
- Ну-у, это не новость…
Кто из казаков хоть раз в столице бывал, знает, что нет там теперь священного трепета перед царями. А на Дону его никогда не было.
Посмеиваясь, слушали, как генерал Суворов с голштинцев шпагой шляпу и парики сбивал. Поняли главное - русские немцев выбили, но немку же и посадили. Ладно, бывает… Это их русские дела.
Мигнул атаман разливать. Взялись казаки за кубки. Возгласил атаман:
- Здравствуй, Всевеликое Войско Донское, снизу доверху и сверху донизу!
Дружно сомкнули. Многого и не ожидали от Степана Ефремова, но лишний раз приятно, что он "низ" прежде "верха" поминает. Ревниво следит черкасня. Один раз, еще при добром царе Федоре Иоанновиче, назвали русские в грамоте "верховцев" первыми. Долго "низовцы" сокрушались и послу Нащокину жаловались: "За что обижаете?"
Разительно "верх" от "низа" отличается.
Выше Манычи жизнь размеренная, а последнее время, как татарву запугали, и вовсе ленивая. Уходят "гулебщики" на охоту, остальные скотину пасут или рыбу ловят. Улов делят поровну, не заботясь о будущем. Удачливые ходят по станице, называются, даром раздают:
- Возьмите рыбки. Наловили - не поедим.
- Спасить Христос. Своей много.
- Куды же ее девать? Не выкидать же…
- Ды на тот край отнеси. Может, возьмут.
Сядут сети плести и сидят себе… Разговоры, соревнования… сонная жизнь.
На "низу" же покоя сроду не было и теперь нет. Вечная деятельность. Купцы, послы, иностранцы, пьянки. Задаром и не плюнет никто. Все судятся и торгуются. Особенно - в Черкасске. Город - он и есть город… И богаче "низ", не в пример богаче.
Верховцы разве что в лаптях не ходят. Кашу со свечным салом едят. А низовцы как разоденутся - рубашки шелковые, зипуны атласные, кафтаны камчатные. Перетянутся турецкими кушаками, притопнут сафьяновым сапогом, заломят на куньих шапках бархатный верх… Еще те щеголи!
Приглядывался Степан Ефремов, как цвет казачий с выбором - не дай Бог подумают, что голодный! - отведывает с атаманского стола, расспрашивал о том, об этом. Наконец сказал Степан Ефремов главное:
- Комиссия будет. Приказано осматривать хутора. Беглых - назад, в Россию.
Все замолчали и поглядели на него с выжиданием. Что еще скажет? Ефим Кутейников погладил любовно гнутый эфес дареной сабли и, не дожидаясь атаманова слова, сам сказал, скалясь в злой улыбке:
- С Дону выдачи нет.
И Мартынов-младший, забыв осторожность, эфес погладил:
- А мы и не выдадим.
Святые слова и на любой случай годятся. Давно уже на Дону, особенно на низу, людей с разбором принимают… Раньше сама степь народ отбирала. Селили старожилые раздорские казаки пришлых ниже и ниже по Дону, меж собой и азовцами - а какого роду и какой веры, не спрашивали. Кто выживет, тот и остается. Время было лихое, что ни год, то война либо набег. Бороздили казаки море Черное, море Хвалынское, уходили аж на Яик, на Дарью-реку. Семейных мало, и нуждишка в людях постоянно ощущалась.
После Разина и после булавинского разорения спорить с Россией стало накладно, и на море погулять помимо царской воли не пускали. Добычи нет. Вот и стали оглядываться, как на самом Дону прокормиться. Охота, рыбалка, торговля… Река богатая, но не беспредельная. Куда теперь беглых принимать? Самим места мало. Пытались сначала сохранять полезных в виде приписных личных и станичных, а вредный сброд в Россию отдавать. Тут еще на кого нарвешься - находились казаки, что беглых ловили и тайно в Азов туркам продавали. Торговля людьми - дело прибыльное. От 20 до 40 рублей за человека можно выручить.
При Петре, при Анне все больше московские люди на Дон приходили, а потом - как прорвало - хлынули по Донцу и степью малороссияне, реестровые казаки. Вышли они во время оно из Украины в Малороссию и осели поселенными полками. Но вскоре стали их в регулярство верстать, и побежали они дальше, на Дон, вспомнив о казачьем братстве. Этих уже не продашь - они сами кого хочешь продадут.
Казаки-низовцы сказали:
- Нехай живут, нам за пожилое платят.
Но в общество не приняли. Тесно стало на Дону.
При Анне Иоанновне столкнулись с запорожцами из-за угодий, насилу Елизавета помирила, чуть позже - с Волжским Войском.
Опомнилась черкасня, стала войсковую землю расхватывать, на ней пришлых малороссиян селить. Станицы пока за удобные места держались - леса, луга, озера. Степь же не меряна, в общем пользовании, столбов нет. Являлись желающие к атаману и старшинам и указывали, где хотят хуторок поставить. Их для виду к присяге приводили, спрашивали по крестному целованию и по святой непорочной евангельской заповеди Господней еже есть правду, ничейная ли земля. Присягали просители охотно, что ничейная, и разводную грамоту получали. Теперь за свое добро готовы горло перегрызть. Бесконечная и нудная, как зубная боль, тянется у Войска тяжба с Россией из-за беглых вообще, из-за малороссиян в частности. Уже сколько комиссий пережили. Прячутся беглые. На Дону хоть и не воля под казаками, но все ж легче, чем под панским помещичьим ярмом…
Один из Грековых сказал, как и все, зло и задорно:
- Откуда у нас беглые? Их Себряков не пускает, - и с вызовом на атамана поглядел. Взгляд его говорил: "Хозяин ты на Дону или нет? А хозяин, так наведи порядок".
При упоминании Себрякова потупился Степан Ефремов, тугую губу укусил…
Лет двадцать с лишним бригадир Сидор Себряков, специально отряженный, гоняет в верховьях меж донскими и российскими владениями, ловит беглых, раскольников разыскивает. Забогател, независим стал, с Ефремовыми не ладит. Если б только это, то и Боге ним, но перерезал Себряков хоженую дорогу, нет новоявленным хозяевам крестьянской подпитки из России - прямо кусок изо рта рвет. И давили на него, и жаловались, и царице писали, что взятки берет и беглых не всех возвращает, а многих людишек на себя записал. Себряков в долгу не остался, доносил кому следует, что разорили Ефремовы Тихий Дон своим неутомимым лакомством и нестерпимым насилием и в наибеднейшее состояние привели, а сам, между прочим, тяпнул себе опустевший с булавинских времен Кобылянский юрт на речке Арчаде, сто верст в окружности, сглотнул и не поморщился. А чего ему бояться? Как бы ни воровал, а власть за него будет - "царский разыщик".
Глядя на него, многие перенесли свои вожделения на невские берега. Думают по скудости ума: "Что царь нам даст, ни один круг не даст". Ковши, сабли, медали, звания, ордена, чины, земля, крепостные… Так и хочется сказать: "Глупые вы люди! Этож сколько надо выслуживать, чтоб тебя крестьянами наградили? А сколько их к тебе на Дон за это время своим ходом придет?"
С конца стола кто-то (из-за голов не разобрать) сказал трезвым голосом:
- Многие распоясались, с-собаки. Москва им полюбилась… Ты б, Степан, прибрал их к рукам.
И старый Мартын Васильев тихо, глядя атаману близко в глаза, добавил:
- Пока там бабу посадили… Это ж тебе, небось, не Петр Первый.
Обвел Степан Ефремов взглядом притихших казаков - и то ли в лице согласно изменился, то ли еще что, но поднял старый Мартын кубок:
- За здоровье войскового атамана!
- Будь здоров, Степан Данилович!
…Матвей отца у ефремовских ворот так и не дождался. Налетели свои, увели играть. Сели они с особо ближними и верными на лодки, погнали на быстрину. Остальные толпились у донского раската, стояли степенно, на деревянные сабли опирались.
С быстрины разлетелись лодки, вроде как из далекой России. Ступил на родимый берег Матвей Платов и, лихо выпятив впалый живот, вопрошал черкасских жителей:
- Ну, как вы тут без меня?
Встречающие, подкатывая глаза, вдохновенно сочиняли.
- Молодцы, - говорил "атаман". - Похваляю.
Потом задрался с кем-то из запроточных, кто высмеял его и усомнился в атаманстве.
За веселыми и самонужнейшими делами не уследили, как вечер опустился. Домой прибился позже отца.
Мать изругала:
- Где свиньи? Я за ними глядеть должна? И так отрук отстал…
Но при отце не кричала сильно.
Отец о делах расспрашивал, беспокоился. Долго жена и единственный сын все хозяйство без него тянули. При появлении Матвея отвлекся, полюбовался, за ухо и загривок потаскал. Матюшка по-кошачьи вцепился в ласковую его руку и повис на ней. Проворный, ловкий, сметливый - все это отец, не скрывая удовольствия, отметил, но возился с сыном недолго, опять к хозяйству обратился.
При знании русской грамоты, уме и твердом характере имел Иван Платов достаток средний, а если по коренной черкасне судить, - то и слабый. Когда-то, "при царе Митрохе, когда людей было трохи", а скорее всего, при Алексее Михайловиче, гоняли, по слухам, Платовы лес от Переволоки вниз по Дону, через это ремесло и прозвище якобы получили. Остался с тех пор сарай под лесной склад. Плоты гонять - дело хлопотное, требует постоянной отлучки, что при нынешней казачьей службе стало невозможно. Осели Платовы у протоки в Прибылянской станице, из черкасских одиннадцати не самой старой, но и не молодой, и стали, как другие, рыбу ловить.
Иван Платов отмечаем был на службе, тянулся более других, оттого и женился поздно, жену взял на десять лет моложе, да и с той пожить служба не давала. Забрал Данила Ефремов Ивана Платова за верность и лихость его в сотную команду, в "тайные советники", гонял по всей России с секретными делами. Попал Платов с ним в Петербург и осел там на несколько лет. Молодая жена его, Анна Ларионовна, получив весточку, что сидит Иван в столице на "Казачьем подворье" и включен молодым Ефремовым в особое посольство, стала надеяться, что хозяйство поправится. Этим только и держалась. Великая была честь в зимовую станицу, то есть в посольство, попасть, и выгоды немалые. При приезде и при отъезде послы царю представлялись и подарки получали. Рядовые самое малое - рублей по десять и сукно. А кто заслуженный, иногда и соболями. Бывало, сабли драгоценные привозили и ковши. Но, зная черкасскую повадку, что оружия у казаков и своего много и выпить есть чего, а из чего - и подавно, предлагали царские слуги зимовой станице брать деньгами: вот тебе на саблю тридцать рублей, вот на ковш - пятнадцать. Брали. На такие деньги ого-го как развернуться можно.
Иван Платов домой вернулся и с саблей, и с деньгами, и с медалью золотой. Сидел теперь, прикидывал, как жизнь обустроить. Что ж, сорок лет человеку, пора и о хозяйстве подумать.
О делах столичных он много не рассказывал, но был весел, разжигал бабье любопытство загадочными словами:
- Я ее на престол и сажал. Теперь заживем.
Наговорившись всласть, расслабился Иван Федорович, вытянул ноги, заломил руки над головой, с грустной усмешкой сравнил свое кажущееся убогим жилье с ефремовским. Со всеми этими хлопотами о главном забыл. Кликнул мигом подскочившего Матвея. Что ж сказать подросшему сыну?
- Смотри, Матвей… - и задумался.
Что говорят? Царю служи, родителей почитай да на Бога надейся, так что ли? Царя убили… видел Иван Федорович его в гробу с черным опухшим лицом, волосы у покойника от сквозняка шевелились… И Ефремов замышляет…
Матвей ждал. Видел он во всем продолжение игры. Но отец играл плохо. Куда ему до черкасской детворы! Вот и теперь все обломал, не договорил, вздохнул и по плечу похлопал:
- Ничего… Теперь заживем.
…Ну, вот нам и герой, чью жизнь проследить можно и по ней обо всем казачестве судить. Правда, он не рядовой казак. Но мы и рядовых рассмотрим. Чуть позже.
Глава 2
РОМАНТИЧЕСКАЯ ИСТОРИЯ
Жизнеописание любого человека начинается с даты рождения. В данном случае не все обстоит благополучно. Сам Платов несколько раз указывал свой возраст, но по-разному, и разница составляет шесть лет. В чем причина?
Когда Платов женился, повторно и на молоденькой (правда, к тому времени уже овдовевшей), то скостил себе четыре года. Это понятно. Но первому биографу своему Матвей Иванович назвал другую дату и почему-то накинул два года лишних.
Как бы то ни было, но "общими усилиями" удалось обнаружить в церковных книгах, что у донского старшины Ивана Федоровича Платова родился сын, нареченный Матвеем, и было это в 1753 году, 8 августа.
Если верить гороскопам, то рожден он был сражаться и повелевать, ибо по гороскопу Матвей Платов был Лев.
И не одна дата рождения вызывает сомнения. Для донских исследователей фигура Платова поневоле становится таинственной. В Государственном архиве Ростовской области, где хранятся все бумаги Атаманской канцелярии и Войскового правления, где огромные голубоватые кипы рыхлой бумаги сохраняют подробные послужные списки многих тысяч донских офицеров за конец XVIII и весь XIX век, нет ни одного послужного списка прославленного атамана. Лишь в известном "Потемкинском фонде" Военно-исторического архива в Москве есть документы, отражающие молодые годы Матвея Платова. И есть запись, что, мол, русской грамоты не знает оный Матвей…
Но здесь дело, скорее всего, в другом. Не столько Войсковая канцелярия двигала Платова по служебной лестнице, сколько всемогущий фаворит Екатерины Второй. Ему и писал Платов о жизни и службе своей, ему и отчет давал.
И родословная какая-то куцая. Не то, что у других современных ему знаменитых донцов. Известно, что деда звали Федором (а деда по матери - Ларионом), а кто такой и откуда прозвище - Бог весть. Может, и вправду плоты гоняли. Написал же один биограф, что была у Платовых в Черкасске "лесная биржа". А может, прозвище то от слова "плат" - то есть нарядное расшитое покрывало, которое казаки-щеголи клали поверх седла.
Изначально не богат, не знатен. Чего там доброго и знатного в Прибылянской станице? Впоследствии первому своему биографу говорил Платов, что отец его из простых рыбаков, из апостольской профессии. При всех этих данных странен и необъясним платовский стремительный взлет. Двадцати лет не было, а полком командовал. В Царском Селе личные покои ему отводили… В наш меркантильный век никто не поверит, если все это объяснять заслугами перед Отечеством, непревзойденными личными достоинствами. И верно - великие заслуги перед Отечеством были после. После стремительного старта, после личных покоев. Ну, стремительный старт, пожалуй, можно объяснить участием отца, Ивана Федоровича, в Петергофском походе. Послужил этот поход трамплином для многих известных фамилий. Для Суворовых, например… А дальше?
Поднаторевшие в придворных интригах и внутренних донских дрязгах карьеристы оценку войсковому атаману Матвею Платову давали жесткую и нелицеприятную: когда он умер, половина Войска Донского "ура" кричала - тщеславный вор, матершинник, карьеру на бабах сделал…
Первая жена - дочь атамана Ефремова, вторая…
Но мы Платову симпатизируем. Он - наш, казак. Так что давайте усомнимся, что женился Матвей Платов на Наденьке Ефремовой ради карьеры (да и какая может быть карьера, если сам Ефремов в то время уже в опале был), и придумаем - благо это в наших силах, - какую-нибудь романтическую историю. "Дружить с детства" они, конечно же, не могли. Тайна рождения человека соблюдается черкасней. В баню женщины с детьми ходят в особом банном фартуке, чтобы дети не смотрели. Мальчишки и девчата в Черкасске держатся порознь, стыд и срам вместе играть. Обычай этот - говорят, татарский, - среди юной черкасни нерушим и вечен. Сверстники любого засмеют. Потом наверстывают, когда подрастут. Матушка Меланья Карповна наверняка рассказывала дочке Наденьке, когда та в возраст вошла, что при дедушке Даниле Ефремовиче специально в воронежскую консисторию таскали тех, кто четвертым браком женат. Меняли казаки жен с черкасской лихостью и легкостью, как заезженных кобыл: "Не люба. Кто желает, пусть берет". Но в отроческие годы - ни-ни.
Да и служба с малых лет мешала. Зачастившая при Степане Ефремове в столицу донская старшина насмотрелась и по примеру русских дворян стала потомков своих детьми записывать в полки или в Канцелярию на службу. Кто для виду, чтоб дитя в списках значилось, а кто и всерьез стал детвору и выростков приучать. Дел всем хватит. То целым полком на покос, то за рыбой, то малороссиян сгонять, то за Дон на бродах караулить. Весь Черкасск постоянно при деле. Дети казачьи и старшинские поначалу служили охотно, деловиты, серьезны. Нет никого серьезнее играющих детей. Раньше всех прибегали на службу, позже всех, уже после обеда, окольными путями, провожая друзей, расходились по домам.
Постепенно веселая игра превращалась в обыденную службу. Являлись с утра в Канцелярию и, поскучав, смывались домой десятилетние есаулы Ефремовы и Грековы. Но другим, с малолетства записанным на службу, Войско особо не попускало. Грамотных, "писучих" выростков оставляли при Канцелярии исправлять письменную работу, посвящали во все внутренние тяжбы и многие интереснейшие и самонужнейшие дела, а неграмотных и драчливых, вроде Матвея Платова, употребляли "подай - принеси, стой там - иди сюда". Самое интересное, когда посылали в патрули, по-казачьи, в разъезды, пристегивали по два - по три к взрослым казакам.
По-бирючьи рыскали они вокруг города на ближних подъездах и на дальних, всерьез всматривались в полуденные блики степи в сторону Кубани, населенной в то время татарами и черкесами, и в закатные краски на крымской стороне. От соседей всего можно ожидать.