Стоят казачьи полки в Польше с походным атаманом Поздеевым, стоят в Кизляре с Яковом Сулиным, десять тысяч донцов увел на турок Никифор Сулин, и столько же ушли на крымчаков с Тимофеем Грековым. Ефремов на Дону остатки подгребает.
В Войсковой Канцелярии, где все свои - браты, сваты и кумовья - Матвея, не спросясь, записали на Днепровскую линию, где отец его с полком стоял.
Раньше, уходя в поход, собирался полк казачий в единый круг, есаула выбирал и сотников. Теперь полковые командиры своей волей детей малолетних пишут к себе в полк полковыми есаулами. И казаки не против: есть надежда, что сын отца, отец сына в бою не бросят, помогут.
Матвею так и сказали:
- К отцу езжай.
Предупредили, чтоб все однообразно одеты были: кафтан синий, кушак малиновый.
Юный Платов по-хозяйски влез в сундук, порылся в отцовском платье, надел лучшее, в галунах и позументах. Мать вздохнула: очень уж пестро. Саблю, ружье подобрал, дротик… Взял с собой по-старшински трех коней. Последних с табуна увел. Двух гнедых, одного - серого в яблоках. На серого положил без спросу отцовское седло, на котором тот только к атаману ездил: выложенный серебром арчак, крытые подтершимся бархатом подушки, потник, обшитый немецким кружевом, прикрыл седло сверху суконным платком, шитым по углам зеленым шелком, и так же прикрыл расшитой чушкой немецкий пистолет к седлу. Полюбовался. Подтянул пахвы и подперсья. На второго положил простой монгольский арчак, а третьему лишь накинул на морду уздечку сыромятного ремня.
Оглядел хозяйство, потирая шею и подбородок. Недели через две все казаки соберутся, будут проводы. То-то бы покрасовался… но некогда.
Той же ночью, перед самым рассветом, Матвей уехал. Наскоро распрощался с задумчивой, утирающей углы глаз матерью. По обычаю, упал ей в ноги. Сонный Стефан, привыкший ничему не удивляться, держал у ворот коней.
- Как же ты собираешься?..
- По Несветаю и по Крепкой, а там до самой Берды.
- Ну, с Богом… Христос с тобой…
Верстах в ста за Таганрогом, от речки Берды начиналась и до самого Днепра тянулась, прикрывая южные пределы Отечества, Днепровская линия. Казачьи полки, раскинув пикеты по Берде и Конке, стояли в старых запорожских зимовниках, редких зеленых островках в желтом море выгоревшей степи и камыша.
Полковую избу Матвей определил по обвисшему голубоватому значку над одной из мазанок. Отца увидел сразу. Иван Федорович чертил что-то прутиком на земле среди склонившихся казаков, а потом выпрямился и резкими взмахами указывал в сторону моря и закатного солнца.
- Здорово дневали, - приветствовал Матвей, спешиваясь. Казаки оглянулись, не отвечая. Иван Федорович удивленно округлил глаза:
- Матвей?.. Ты чего?
- Да вот, приехал к вам. На службу, значит.
- Я ж тебя на хозяйстве оставил.
- Мать приглядит. Чего там… - махнул Матвей, становясь меж потеснившихся казаков.
- Ради кого я стараюсь? А? - запереживал отец, оглядываясь и будто ища сочувствия. Казаки молчали.
- Я ж не своей волей, - утешил Матвей. - Там нас всю станицу не в очередь в полки загнали. И трети не оставили.
- Вечерять, - крикнул из мазанки знакомый сотник; узнав приезжего, сказал удивленно: - Здорово, Матвей! - и, опять старшему Платову: - Вечерять. Хозяйка зовет…
Иван Федорович, приобняв сына за плечи, повел в мазанку, посадил за стол справа от себя, только потом, уже с ложкой в руке, спросил:
- Чего так строго?
Матвей неопределенно промычал с набитым ртом и сделал безнадежный жест.
Хозяйка, скуластая, раскосая, диковато-красивая женщина, суетилась у начерно разложенного очага, с любопытством поглядывала на красивого юношу. Два сотника, полковой есаул и писарь, ужинавшие с полковым командиром, безразлично налегали на приправленную мукой похлебку.
- Я чего тебе сказать хотел, - выждав время, начал юный Платов. - Я дочку атаманскую сосватал.
Казаки подняли глаза.
- Не рано? - спросил Иван Федорович. - Какого атамана-то? Нашего, прибылянского?
- Да нет, Ефремова, - как можно спокойнее сказал Матвей.
Сотники переглянулись. Есаул, ухмыльнувшись, склонился над чашкой.
- С тобой не заскучаешь, - отложил ложку отец. - Когда ж успел?
- Да нас к нему за драку на перебор тягали. Ну, я и… это… так и этак…
- А он чего ж?
- Да ничего. Стань, говорит, генералом и - за милую душу.
Иван Федорович облегченно вздохнул. Похлебал, пристально рассматривая край деревянной тарелки, и наставительно сказал:
- У нас, у донских казаков, нет генералов.
- Так отправь меня к русским.
Старший Платов искоса глянул на сына, дожевал сосредоточенно, словно старался уловить какой-то ускользающий вкус, и развел руками:
- Иди.
Русские армии летом 1770 года шли, огибая Крым, за Днестр, Прут и далее к Дунаю. Румянцев разнес, развеял турок у Рябой Могилы, на речках Ларге и Кагуле, гнал по Дунаю, но дальше не пошел за опасением чумы. Вслед за ним, от Днепра к Днестру, медленно, возводя редуты, двигался Панин. 15 июля он осадил Бендеры.
Из-за Дуная, мстя за побитых инородцев, наползала чума. Как ни оберегались от нее, спасенья не было. Пошел мор по армии, по всей Украине, к зиме докатился до Москвы.
На Днепровской линии, вдали от пушечного грома, казаки сторожили степь, пробирались к речке Молочной и к самому Утлюкскому лиману. Вздыхали о временах кроткой Елизаветы. В начале ее царствования за представленную татарскую голову сто рублей давали и пять быков. Теперь гроша медного не дают… Во время передышки собирались ватажки, ловили в запорожских угодьях бобров, рыбу, иное зверье гоняли. И все время истово молились, чтоб миновала их чумная зараза.
Вглядывались казаки, высматривали ползущую смерть. Да разве ее углядишь. Невидимая опасность щекочет. Откуда? Откуда? Люди разносят, звери… Нет, не видно. А ночью лай и визг шакалов, будто девчата хороводятся. Ага, где-то есть… Днем ветер, синь неба, и болят глаза от безнадежного ощупывания пустоты. Пустота стоит стеклянной стеной, и от опасности мир неизъяснимо прекрасен…
Матвей Платов, обвыкаясь на новом месте, много спит и видит яркие сны. Надежда, - со мной не может случиться ничего плохого, - делает его в глазах казаков лихим и беззаботным.
Чины в полку давно разделены и расписаны, и, чтоб не ссориться с людьми, записал его отец в полк хорунжим, к знамени. Видному, красивому парню - самое место. И забот по службе никаких. Спи, Матвей…
Так ли оно было? Может быть, и не так. Скорее всего - не так. Личная жизнь… Как узнать о ней? Мемуаров, писем они не оставили. Не в обычае это было на Дону в XVIII веке.
Но поверим, что знали они друг друга задолго до женитьбы. Поверим, что любила она его. А он - ее. По крайней мере - симпатизировали друг другу.
А вдруг так оно и было?..
Глава 3
КОНЕЦ АТАМАНА ЕФРЕМОВА
Зима на Дон спустилась сверху суровая. Мороз, ветер. Сильная тяга пожирала запасы камыша и навоза, вызнабливала жилища. Табунщикам - ни сна, ни покоя: гоняли животину по балкам в поисках корма и укрытия, отбивались от осмелевших волков.
В Черкасске тревожно: зашла чума в российские пределы, и ожидали, что весной опять пыхнет. Заранее готовили кордоны вокруг города: "Кто идет? Говори, убью…"
Степану Ефремову и зима и чума на руку: требуют его для объяснений в Петербург в Военную коллегию, а он который месяц выжидает, не едет. Случись чума, целый год еще отсиживаться можно. Ждать да догонять - хуже некуда. А приходится. Сидит Степан Данилович в шелковом халате у стеклянного окошка. В комнате темно и прохладно. От полых стен-дымоходов подступает тепло. Сам сидит, а мысли скачут.
Как не стало от войны дохода, доглядели умные люди: новый источник - земля. И беглые, которых можно на нее посадить, чтоб работали.
Самих казаков на землю сажать нельзя. Обмужичатся. Прикрепляя их к той же земле, обложат податями - прощай, Тихий Дон!
Раньше на Дону таких, кто землю пахал, топили. И правильно делали. Ты - не мужик, ты - казак. Рыцарь. Лови беглых, сажай на землю.
Русские мешают. Гонят на службу, не дают хозяйствовать. Малороссиян не пускают. Эх, нам бы прежние вольности!
И начиналось хорошо: раскидали хуторки по войсковой земле вдоль дорог, разбойников сократили, которые на тех дорогах многие годы разбивали. Но по-доброму, по-тихому не можем: хапнули умники сверх меры у своих же, а теперь судятся. Поздеев - с мелиховцами, Денисов - с пятиизбянцами. Себряковым Кобылянского юрта мало, с усть-быстрянскими сцепились… Досудились. Явился на Дон генерал Романиус: "С какого времени атаманы и старшины и на каком основании владеют юртами, какие с них получают доходы и куда расходуются, и давно ли появились крестьяне на их землях, и откуда пришли". Ему в нос - Себрякова с Кобылянским юртом. "Нет, этого не трожь!"
Снарядили целую ревизию малороссиян считать, которые из слободских полков на Дон бегут, служить не хотят. Как их сочтешь? Косяками идут, не хотят ни в гусарах, ни в других регулярных войсках служить. Лубенцы, полтавцы, Гадячского полка… Еле отбрехались на Дону, что начал найти невозможно "по вольности бродящего", но тысяч двадцать все же зацепили и переписали.
Упреждая русских, стал Степан Данилович власть под себя подгребать. Зная цену петербургской власти, помня, кто кого и как на престол сажал, так и порывался сказать: "Нет, я вам не батюшка!.." Скрипит зубами Степан Ефремов. После пожара, унесшего семь станиц, ездил батюшка к Долгорукову "за милостивым отеческим наставлением". Вспомнить стыдно!.. Да кто он такой, Долгоруков этот?!
Но выше головы не прыгнешь. В 1765 году повез он в Петербург прожект, как Войском управлять. Выбрал бы он сам восемь старшин в Войсковую Канцелярию, чтоб всем вертели. Расписал полки, а жалованье им, суды и расправы брал на себя. Деньги - за счет прежнего жалованья, которое слали бы, как и раньше, в Черкасск, да с малороссиян окладные деньги туда же, в Войско со станиц…
Ездил, 7 тысяч войсковых денег отвез на взятки. Надеялся, что за всегдашним праздником да гульбой пропустят его проект, дадут власть. На Гришку Орлова крепко надеялся, но под него теперь Панин копает и свояки его, Чернышевы. Сидел атаман в Петербурге, подмазывал и не знал ничего, не догадывался.
Никому верить нельзя. Сплотилась черкасня, старшина, сама же подвигла его на это дело, поддакивала. Сама же теперь сдает.
Янов - "Головушка Ванюшкина". Помнил Степан его мальчишкой, как гладила его бабка по голове-кубику и вздыхала, а он сидел, прижмурялся. С-собака… Этот первый стал писать. Туда же, но вразрез. Чтоб возложили на Войсковую Канцелярию от высочайшего имени надзирать за атаманом.
Батюшку его за взятки на месяц в рядовые записали и штрафовали, а этот честный выискался. Контролер….
Кирсанов Сидорка - Иуда Искариот. Ефремов его наказным оставил, Войском управлять, пока сам в Петербурге. Так он такого понаписал!
Вернувшись, разогнал его Ефремов, стал посылать в Ачуев походным, до Крепкой. По мелочам, но хлопотно - чтоб служба медом не казалась и чтоб Бога не забывал. Но дела не поправишь. Начитавшись Сидоркиных измышлений, затребовала Военная коллегия Степана Ефремова обратно в Петербург. Не едет Степан, выжидает. Далеко дело зашло. Если б не война, да были бы все полки на Дону…
Как и все воины, казаки - народ расчетливый. За атаманом пойдут, если в силе его будут уверены. Москву побить, пограбить и сейчас доброхоты найдутся. Но чтоб все Войско!.. Это надо, чтоб жизнь стала хуже смерти, да чтоб надежда на победу была.
Хмельницкий во время оно от поляков с татарской помощью только и отбился, из-под короля к царю ушел. Неизвестно, что лучше…
Сейчас крымчаков не позовешь. Ослабели. Да и большая кровь меж ними и казаками. Присматривался атаман к ногаям, к черкесам, к некрасовцам. Все они либо на турецкой земле, либо в турецком подданстве. Режутся. Не с русскими, так с калмыками. Тонко бы надо, чтоб открытой измены не было… Остановился на кумыках. Да те и сами назвались.
До Наденьки все новости в доме доходили в последнюю очередь. Приехал в Черкасск человек из далекой стороны, с берегов зеленого Каспийского моря, от князя Темира. Посол - не посол, вроде гостя, по-русски говорит чисто. Сидит с батюшкой в зале. Наденька шла по своим делам, задержалась из любопытства, разглядела: одет гость по-черкесски, но налицо беленький и держится, как дома. Говорит доброжелательно:
- Вы - казаки, и мы - казаки. Надолго нас судьба разлучила, но мы о вас помним.
Наденьку увидел, поклонился почтительно и дальше - к отцу, глаза веселые, зубы белые. Прямо тебе родственник. Вечером, убирая, служанка шепнула Наденьке:
- Хочет тебя батюшка за ихнего князя Темира отдать… Этот… договаривается…
При первой возможности Иван Федорович отослал Матвея к русским. Разбудил его как-то и стал рассказывать:
- Панин уехал, всех распустил. Нового прислали. Какого-то Долгорукова, - Иван Федорович многозначительно помолчал. - Пришла бумага, чтоб слали к нему смышленых чиновников в ординарцы, чтоб, значит, на посылках при нем состояли. Наши к нему - не дюже. Требуют, а может, и побаиваются - Долгоруков… - Хоть и не тот, а, наверное ж, родня.
- Э-э. Когда это было! - легкомысленно махнул Матвей. - Ну, так что? Собираться?
В главную квартиру Матвей выехал в тот же вечер, прихватив с собой еще двоих казаков. Косячком пошли за путниками заводные кони.
Один из сотников, слышавший всю историю с ефремовской дочкой, сказал ему вслед с усмешкой:
- Поехал за генеральским чином.
Другой, проводив взглядом исчезающие в синих сумерках фигуры всадников, тоже усмехнулся:
- А вдруг! Все может быть…
Полный, красивый, лет под пятьдесят, мужчина, Василий Михайлович Долгоруков, родной племянник того самого, что карал Тихий Дон сверху донизу и снизу доверху, жил в главной квартире с сыном Василием Васильевичем, а с ними - скучавшее российское барство, пристроившееся при штабе 2-й армии. Жили по старинке, на широкую ногу. Василий Михайлович возвышался над штабом, как барин над дворней. Не зная законов, отечески творил суд и расправу. "Я, - говаривал, - человек военный, в чернилах не окупай". Считалось почему-то, что князь Василий Михайлович храбр, но в воинских науках не искусен. Когда заходил разговор о последних европейских кампаниях, о прусском короле, великом полководце, он больше отмалчивался. Слушал, ласково улыбаясь, как молодой князь Прозоровский косые атаки описывает, но сам Великим Фридрихом не восторгался, позевывал. Вообще же был честен, добродушен и, казалось, чувствовал внутреннее удовольствие от деланья добра Бездельников не любил и сам работал много.
Матвей Платов его сразу раскусил, и Долгоруков молодого хорунжего сразу приметил. Зашел он по прибытии к командующему, как сын-наследник к престарелому отцу, почтительно, но не подобострастно. Держался достойно. Во взаимоотношениях его с раболепствующими штабными чувствовались снисходительность и даже неуловимое презрение вольного человека к холопам.
Приглядываясь, зачислил князь молодого Платова наравне с другими молодыми офицерами бессменным ординарцем, и заметался тот как угорелый. Поручения выполнял неукоснительно и безукоризненно. А кто на службе выкладывался, тех князь любил. И о Платове говаривал он со вздохом:
- Я б его по своему штабу провел… молодец! Одно плохо: русской грамоты - читать и писать - не знает.
Выделялся юный хорунжий среди русских бар. На одном месте не сиживал и готов был даром жизнью рискнуть. Вот все и любовались им, как в последний раз. Смел и дерзок, весел и игрив. Прозоровскому, усердному почитателю прусского короля, как-то сказал за столом:
- Да били мы его, этого Фридриха.
Жилистый, подвижный Прозоровский резко обернулся:
- Вы сами изволили бить, Матвей Иванович?
- Ну, не я, так отец мой.
- Ах, отец…
Командующий, сам раненый под Кюстрином, улыбнулся, накрыл рукой сжатый кулак Прозоровского:
- Ладно, Сашенька, будет…
А Платову впоследствии внушил отечески:
- Не задирайся, а то всю жизнь будешь в донских старшинах куковать.
Вскоре после того, как отпраздновали апостола Андрея Первозванного, Долгоруков записал Матвея есаулом и велел собрать ему в команду всех казаков, бывших при главной квартире на посылках. Матвею сказал:
- Ты бы грамоте учился, Святое Писание читал. Или из этой… гиштории…
Весной засобирались Крым воевать. Долгоруков и Прозоровский задело взялись круто. Нагнали войск. Потянулись по молодой травке из украинских сел к границе красногрудые солдатские полки, за ними - гусары, карабинеры. С линии и с самого Дона подошли со своими полками Краснощеков, Кутейников, Колпаков, Денисовы ребята, Илья и Михаил, Дмитрий Иловайский и Михаил Себряков. Отец, Иван Федорович, со своими казаками явился.
Апрель и начало мая стояли, не двигаясь, кормили лошадей, выжидали. От Днестра и до Кубани, через Днепр и Дон, шла бесконечным потоком, пыльным и разноголосым, присягнувшая России на верность ногайская орда. В прошлом году не пустили их турки за Дунай, бросили на съедение Румянцеву тысяч двести, а то и триста. Теперь их, замирившихся, отсылали русские куда-нибудь подальше, в прикубанскую степь, чтоб в грядущей драке с крымчаками под ногами не путались.
25 мая внезапным ударом армия Долгорукова захватила Маячок и, раскинув крылья боковых охранений, вышла к сплошному семиверстному рву перекопских укреплений. Сам командующий со всеми своими адъютантами, ординарцами и конвоем выехал к войскам.