Дело было так: не стало патронов, братья корнеты вызвались их достать. Оделись по - "товарищески", настукали на машинке "мандат" и требование 14 тысяч патронов из складов Симонова монастыря; отправились туда.
Бьют себя в грудь и по столу кулаками, требуя у большевиков, владеющих складом, выдачи патронов, уверяя, что присланы "товарищами" откуда‑то из‑под Красных Ворот, где "мы‑де ведем бой с белогвардейцами". Добиваются получения ящиков с патронами, грузовика и провожатого; доехав до Крымской площади, этого провожатого сбрасывают и торжественно въезжают в наше расположение, везя с собой драгоценный груз.
Хотя недостаток патронов и не явился прямой причиной неудачи противобольшевистских сил, тем не менее, отрезанные от вокзалов и окраин, где помещались склады, юнкера должны были бы рано или поздно отказаться от дальнейшей борьбы из‑за недостатка патронов. Чтобы избежать этого, оставалось одно: постараться захватить склады на окраинах и пробраться к вокзалам, иначе говоря - совсем выгнать большевиков из Москвы. Такой план - правда, довольно смелый - имел тогда много шансов осуществиться и, наскольку мне известно, он‑то и составлял задачу нашего командования, если вообще была какая‑нибудь задача у нашего командования и если вообще было таковое.
Говорю так оттого, что, на мой взгляд, и сама гибель произошла от полного безначалия: дело в том, что главным начальником всех противоболыневистских сил считался почему‑то полковник Рябцев, находившийся в Лефортове и тем самым лишенный возможности не только приказывать что‑либо, но даже давать сведения о себе.
У нас же - в "Художественном" кинематографе и Александровском военном училище - начальствовал полковник Л. Н. Трескин (одного из полков Варшавской гвардии), человек дельный и энергичный; генералов же я видел только лишь одного - старика Ц., но он почему‑то был в стороне и никакой командной должности не занимал. Чем объяснить это отсутствие генералов - ума не приложу; а ведь если бы во главе движения стал какой‑нибудь популярный генерал - многие пошли бы за ним.
* * *
Уже неделю шли бои: боролись из‑за домов и улиц, рыли поперек улиц окопы, делали перебежки, перестреливались; к 1 ноября большевиков во многих местах значительно потеснили. Появилась надежда на подкрепление: корнет В. Н. М–в, одного из драгунских полков, в штатском платье поехал в Тверь звать Тверское кавалерийское училище; таковое и выступило походным порядком, ввиду отказа Викжеля перевезти его, но до Москвы не дошло, так как все уже было кончено.
Улицы имели вид грязный и запущенный; там, где не было столкновений, - улицы были пустынными. Первые дни еще публика ходила и глазела, но затем, увидав, что дело было серьезно, предпочла отсиживаться по домам. Особенно заботились об этом "домовые комитеты", кои всеми доступными им средствами старались удержать непоседливых дома и завели с этой целью даже особые пропуски, на случай крайней необходимости кому‑нибудь покинуть пределы своего дома.
Так сидели одни и боролись другие.
А борьба все шла; количеству и техническим и материальным средствам большевиков была противопоставлена отвага и стойкость юнкеров, студентов, офицеров и гимназистов.
Обстановка жизни наших бойцов в эти дни была куда как тяжела. Или бои - столкновения нудные, из‑за угла; или стояние по суткам где‑нибудь на углу улицы. Редко - сон: в кинематографе, в училище, а то чаще в подворотне, парадном или прямо на улице; редко забегали домой (и то лишь кто жил в занятом нами районе). Еда - об ней мало думали, а по большей части - папиросы и папиросы. Горячей пищи, чаю - не было в помине.
И так - десять дней. Десять дней без сна, без отдыха, без пищи, а главное - с очень смутной надеждой на будущее.
Было лишь одно - сознание долга.
Последние два дня большевики, продолжая обстрел, вели себя вяло: у них не только не было уверенности в победе, но даже наоборот: так, в штабе "товарища" Ломова (одного из большевистских главарей), помещавшемся в кинематографе "Олимпия", на Александровской улице, считали дело проигранным, и, как мне это рассказывал потом один офицер, живший в том районе, когда к ним приходили из вышеупомянутого штаба с обыском, то говорили очень мрачно, что "…нас‑де все равно повесят".
* * *
Последний день я был на Поварской; в патруле нас было 9 человек. После дня, проведенного в перестрелке, к вечеру все затихло. Стемнело…
Вдруг шум автомобиля… сидящие в нем офицеры говорят пароль и объясняют, Что едут… для мирных переговоров. Все ошеломлены; но автомобиль торопится; пропускаем.
Один из наших изъявляет желание пустить пулю в спину этим парламентерам, другие его удерживают… Настроение резко падает… Мир… Конец… Знали, какой "мир" с большевиками…
Под утро пришла смена. Усталые, подавленные, возвращаемся в "Художественный". Там настроение убийственное; никто ничего толком не знает; говорят одно: "мир" и "мир".
Выясняется: полковник Рябцев из Лефортова приказал прекратить военные действия и вступил в переговоры с большевиками; Трескин, тоже полковник, считая себя младшим, подчиненным, - счел своим долгом подчиниться приказанию Рябцева. Наша же дальнейшая судьба - неизвестна.
В итоге - несмотря на блестящую военную обстановку, несмотря на ожидание помощи извне (Тверское училище), несмотря на желание участников бороться до конца, - "мир" был заключен 3 ноября по старому стилю; где и кем он был подписан - мне остается неизвестным.
* * *
Мои личные воспоминания о конце таковы: проснувшись уже поздно утром 3 ноября в темной комнате кинематографа, я вышел в фойе и увидал, что там почти совершенно пусто; на улице, перед выходом, строились последние шеренги и уходили в направлении Александровского училища. Все были при оружии, говорили мало… "идем разоруженные". Порядок полный. Я шел в последнем ряду, крутом, по обе стороны - цепи красногвардейцев; за ними - толпа любопытных, но главное - родственники и близкие наши. Большевики, считаясь с тем, что у нас было еще оружие, ограничивались лишь ругательствами: "Помещичьи сынки!", "Корниловские прихвостни!.." - и площадная брань.
Трудно описать, что творилось в училище; пока был дух, пока боролись - была бодрость и порядок; теперь же сказались бессонные ночи, утомление боев, недоедание и все, что пришлось пережить в эти дни. А главное - не было воды; помню, с каким вожделением смотрел я на двух офицеров, евших яблоки…
Приказали сложить винтовки… сложили; выстрел - кто‑то застрелился; с прапорщиком М–ром - припадок нервный: кричит и жестикулирует. Другие бродят как тени.
* * *
Большевики выпустили из Александровского училища всех - мне, по крайней мере, не известны случаи расстрелов и убийств тогда; но побои и издевательства были.
Однако уже на следующий день начались аресты среди участников, а потом и расстрелы.
Тогда начали разъезжаться; некоторая часть пробралась на Дон, в Ростов и Новочеркасск, и положила начало Добровольческой армии. Около того же времени состоялись "красные похороны" "героев октябрьской революции" - хоронили около двух тысяч человек; были митинги, речи.
Погибших юнкеров, студентов, офицеров, гимназистов и кадет хоронили на Братском кладбище; хоронили в простых гробах; венки из ели; шел дождь…
Забросали их елками, Замесили их грязью..
…И знаю, что эти люди боролись во имя, быть может, неопределенных, но светлых, высоких идей; что они первые поняли, что такое большевики и что с ними нужно бороться насмерть; что в душах своих эти люди носили Бога.
М. Нестерович–Берг
В БОРЬБЕ С БОЛЬШЕВИКАМИ
…Между тем все чаще и чаще заходили в "Дрезден" вооруженные солдаты, а рабочие стали выбрасывать из гостиницы всех частных жильцов, захватывая их помещения. Вскоре очередь дошла и до военных организаций - за исключением нашего Союза, с которым все же Совет считался. В один прекрасный день гостиницу "Дрезден" объявили реквизированной, навезли телефонов, пулеметов, много разного оружия. Видно было, что здание превращается в некий штаб. О чем думало в те дни Временное правительство и командующий московскими войсками полковник Рябцев - не знаю. Тогда же появилось в гостинице множество евреев и евреек, занявших в третьем этаже несколько комнат, и в первый же день по их водворении, - если только память мне не изменяет, - стала выходить "Правда", в которой сразу, на первой же странице, появился призыв к избиению офицеров и буржуев, причем генералы Алексеев, Корнилов и все остальные объявлялись изменниками народа. Я никак не могла понять, что же, наконец, происходит, как Временное правительство позволяет издавать такую газету. Когда я передала ее нашим солдатам, все члены комитета были в сборе. Кроме того, было несколько солдат из нашей команды, с винтовками. Солдаты решили разгромить преступную редакцию. Я, конечно, не старалась их удерживать, напротив, советовала не медлить. Солдаты побежали наверх.
Не прошло и пяти минут, как раздался страшный шум: ломалась мебель, рвались газеты, а по лестнице сыпались члены редакции, крича: "Товарищи, разбой". Помню, как Крылов бил какого‑то еврея на лестнице, приговаривая: "Это за Алексеева, это за Корнилова, от русских солдат…"
Видя, что делается, я позвонила по телефону в нашу команду, в то время расположенную в цирке Соломонского, прося о помощи: комитет наш, несомненно, подвергался опасности. Вскоре, действительно, явились вооруженные солдаты из Совета. К этому времени наша команда, успев совершить все, что полагалось, спокойно сидела в комитете, где находилась тогда графиня В. Бобринская. Советская солдатня и рабочие вошли к нам и, не говоря ни слова никому из членов комитета, подошли ко мне и к графине Бобринской и заявили, что мы арестованы. Я насмешливо удивилась: "Не может быть!" А члены комитета тут же взяли в руки винтовки, обступили меня и графиню Бобринскую и потребовали немедленного удаления вооруженных рабочих. В ту же минуту явилась наша подмога, человек двадцать вооруженных винтовками комитетских. Начались пререкания. "Мы должны увести арестованных", - заявил один из рабочих, указывая на меня и на графиню. "Разойдись, сволочь этакая, - крикнул Крылов, - перестреляем вас тут, как собак…" Рабочие убрались, но явился какой‑то латыш, член Совета, и потребовал, чтобы мы приказали команде разойтись. Но, поняв, что ссориться с нами не в их интересах, член Совета извинился предо мною, говоря, что никакого распоряжения арестовать меня Совет не давал. Так этот эпизод был ликвидирован.
Зато вечером, на заседании Совета, наш комитет обзывали "корниловской сволочью, старорежимниками, которых нужно разогнать", и т. д. Когда же член нашего Союза спросил, зачем реквизирована гостиница "Дрезден", то ему ответили, что Совет распоряжения не давал и о том, что туда оружие свозят, ничего не знал.
15 октября "Дрезден" был совсем захвачен рабочими и превращен в военный штаб. В Московском Совете все ночи напролет происходили заседания; к зданию Совета подкатывали грузовики, наполненные оружием, и доставлялись пулеметы. Отсюда оружие развозилось в разные части Москвы, особенно - в рабочие кварталы. Что же делал в эти дни полковник Рябцев?
* * *
20 октября у нас было тайное совещание, на нем присутствовало много офицеров. Мы решили потребовать для вооружения нашей команды 3000 винтовок и большое количество патронов. Официально это оружие предназначалось для нашей команды, конвоировавшей пленных на фабрики. Приказание на выдачу нам оружия мы получили из штаба. Председатель Крылов отправился с солдатами в арсенал; им заявили, что 21 утром можно прислать грузовик, и оружие будет выдано. Я довела об этом до сведения офицеров через корнета Нелюбовского, а сама отправилась в Белостоцкий госпиталь.
21 октября был послан грузовик и наряд солдат, с Крыловым и секретарем Союза Бутусовым. Все шло отлично, оружие погрузили. Но вдруг пришло заявление командующего войсками: оружия нам не выдавать. Почему полковник Рябцев изменил свое предыдущее решение, мы не могли узнать в штабе, а сам он отказался нас принять. Напрасно добивался комитет и того, чтобы быть принятым дежурным генералом. Никакие уговоры не подействовали. Между тем все ждали каких‑то событий, и в ожидании никто ничего не делал. Большевики, не встречая нигде препятствий, совсем спокойно подготовляли свое выступление. К счастью, мне удалось до этих событий устроить общежитие для солдат при комитете. Я все перевела на новое место, в Деловой Двор, где была снята квартира на два года у Второва. Я позаботилась и о кухарке для обедов. В день выступления большевиков в "Дрездене" находились только те из наших членов, которые умышленно задержались в гостинице для разведки, да еще оставалось кое‑что из обмундировки, которую не успели перевезти в новое помещение.
Накануне выступления большевиков, т. е. 26 октября утром, в комитет пришел корнет Нелюбовский, присланный офицерами, постановившими обратиться за оружием и помощью. Я уверила корнета, что с солдатами он может говорить спокойно: я за них ручаюсь. И действительно, наши солдаты, выслушав корнета, написали офицерам бумагу, в которой заявили о полной с ними солидарности. На бумаге подписался весь комитет вместе со мною. Один из солдат отвез за корнетом Нелюбовским три нагана и несколько ручных гранат.
В Москве было тревожно, всюду ездили вооруженные рабочие на грузовиках с пулеметами, прохожих на улицах не было, магазины закрывались. Команда наша в то время помещалась на Цветном бульваре, в Манеже и в цирке Соломонского. Председатель Крылов предложил нашим офицерам переодеться в солдатские шинели, что и было сделано перед выступлением большевиков.
Утром 26 октября около 11 часов прислали из штаба за нашим комитетом. Отправились председатель Крылов, секретарь Бутусов, казначей Юберт. Полковник Рябцев позвал солдат в кабинет и спросил, можно ли рассчитывать, что комитет станет на защиту Временного правительства. На это Крылов ему ответил, что наши солдаты не стали бы защищать того правительства, которое ведет страну к анархии и засадило в тюрьму лучших генералов, но так как за ошибки правительства не должен страдать народ, бежавшие из плена все‑таки выступят против большевиков.
- Теперь вы видите, какую ошибку сделали, не выдав оружия бежавшим, - сказал Крылов.
- Да, но вы забываете, что я всецело подчиняюсь Совету депутатов, - ответил Рябцев.
Вернувшись из штаба в комитет, мы получили точные сведения о том, что против большевиков будут драться военные училища и школа прапорщиков, которыми будут командовать полковники Хованский, Дорофеев и Матвеев.
В гостиницу "Дрезден" привозилось много оружия, устанавливались на Скобелевской площади орудия и пулеметы. Я отправилась в команду поговорить с солдатами, дала им по 25 рублей на человека и по сотне папирос и еще раз убедилась, что это люди вполне надежные. В команде находились и переодетые офицеры, многие были из польской части, были и офицеры, бежавшие из плена, помню между ними поручика Закржевского.
* * *
26 октября, часов в десять вечера, мы находились в нашем "дрезденском" комитете, где нам сообщили, что 56–й и 57–й полки, стоящие в Кремле, взбунтовались, ранили офицеров и захватили Кремль.
Так началось.
В "Дрездене" было полным–полно вооруженных солдат и рабочих, много еврейской молодежи, вооруженной с головы до ног. Отдавались какие‑то распоряжения, поминутно уезжали и приезжали рабочие на грузовиках, привозя с собою арестованных офицеров, быстро наполнялись ими комнаты "Дрездена". Среди арестованных я заметила много мальчиков–кадет. "Дрезден" оказался первой тюрьмой для бедного офицерства.