Под "сеном" подразумеваются территории или "хорошая земля, плохо или неумело используемая". С годами список будет пополняться.
В сущности, так они и начали, затем растянув "сладостный акт воздаяния" (Геббельс) на весь период своего правления, сделав его своей религией и превращая порой в самоцель. НСДАП безусловно и справедливо называют "партией войны", но это в не меньшей степени также и "партия мести".
В иных случаях "второе я", или "тень" фюрера, движется даже впереди своего носителя. "Европа - женщина, которая после Наполеона не знала настоящего господина. Теперь этот господин я! - заявляет Гитлер в 1940 году. - Но прежде чем я ее … (в подлиннике то самое слово. - Е.С.), я хорошенько отхлопаю ее по щекам. Впрочем, есть много способов отомстить. Я их все знаю".
"Чтобы отомстить женщине, достаточно снять и перекроить хорошо сидящее на ней платье, а затем снова заставить надеть, - откровенно разъясняет Гесс. - Мы так и поступаем". И действительно: Рейн, Австрия, Судеты, Чехословакия, Франция, Польша… На очереди Россия, Британия… Европа становится тесной! Гитлер уже поглядывает за океан.
Многие отмечали, что при упоминании Соединенных Штатов или американцев Гитлер всегда морщился. Гесс же, озвучивая гримасы вождя словами "европейская помойка" и "недонация", пишет, что месть жирующей Америке станет одновременно и местью тем евреям, которые думают, что спаслись за океаном… путем "смешивания еврейской крови с долларами". Здесь, правда, он использует чье-то выражение (точное авторство не установлено). Возможно, оно принадлежит Юлиусу Штрейхеру, который, по его же собственному признанию, при каждой возможности "бросал в унитаз долларовую купюру прежде, чем на него усесться".
В высказываниях Штрейхера, которого, впрочем, сами же вожди считали личностью одиозной, вообще много самой грубой физиологии; зато такие "партийные эстеты", как Гесс, Геббельс, Лей очень любили слова "очищение", "дезинфекция", "стерилизация" и т. д. Гесс, которого тот же Штрейхер за глаза звал "белоперчаточником" и "чистюлей", пожалуй, и был им в действительности, о чем мы опять же узнаем от Гитлера и через него. В Бергхофе, например, во время пребывания там Гесса, фюрер приказывал своему камердинеру Гейнцу Линге убирать у себя в личных комнатах (даже если он там в это время работал) каждые полчаса, чтобы "мой Руди не видел моего свинарника". Когда же Гесса в Бергхофе не было, уборку в спальне и рабочем кабинете Гитлера делали раз в три дня, а то и реже, поскольку в отсутствие Гесса "свинарник" именовался "художественным беспорядком" и создавал вождю "рабочую атмосферу".
Рудольф Гесс был непростым в общении человеком, если не сказать тяжелым. Гитлер начал ощущать это на себе еще в тюрьме Ландсберг, где они с Гессом жили в соседних камерах. (Ниже я буду приводить в качестве примеров лишь те сцены и эпизоды, в подтверждение которым имеется не менее трех свидетельств. - Е.С.) Каждое утро Гесс являлся в комнату к Гитлеру, будил его, следил за тем, чтобы тот не курил в постели, заставлял делать зарядку, а после завтрака организовывал ему "рабочий процесс": выгонял посетителей и по его же собственному выражению "блокировал Адольфу отходы от письменного стола". (Письмо жене из тюрьмы Шпандау от 09.03.1971 г.)
Гесс не только и не столько записывал за Гитлером (чаще это делал шофер и телохранитель Эмиль Морис), сколько инициировал сам процесс сочинения "Майн Кампф", подавал идеи, а также редактировал рукопись. Если Гитлер, не привыкший к планомерному труду, начинал бунтовать, ругался, называя Гесса "плантатором", а себя - "негром умственного труда", то Гесс пугал его визитом Карла Хаусхофера, перед которым Гитлер благоговел, и таким образом часто продлевал работу над рукописью.
В середине двадцатых годов, почти сразу после досрочного освобождения, Гесс начал осуществлять свою программу "фараонизации" лидера партии, то есть возведения фюрер-принципа руководства в абсолют. Это потребовало от Гитлера, особенно поначалу, большого психического и даже физического напряжения. Гитлеру запрещалось пить спиртное, танцевать, громко смеяться, гримасничать, рассказывая что-то, рисовать дружеские шаржи (что он очень любил и неплохо делал), допускать, чтобы его перебивали… Но это было только начало. Гесс так обставлял все "выходы" фюрера куда-либо на люди, что тот чувствовал себя, по его же признанию, как "прыщ на ладони" или "мокрой курицей с павлиньим хвостом". Однако со временем он начал все легче влезать в эту оболочку, которая приросла к нему, превратив в того Гитлера-монумент, каким его и знала нация.
Любопытно, что весь этот крайне тяжелый для самого Гесса период - середину и конец двадцатых годов - он сам еще не окончательно порвал с академической средой, еще пытался заниматься наукой и работать с Хаусхофером в Мюнхенском университете. Он заканчивал диссертацию по политэкономии, участвовал в нескольких международных научных конференциях. Последний "рецидив" случился у него в 1929-м, когда он должен был поехать в Мюнхен на защиту своей диссертации. Но Гитлер, как это уже бывало, устроил спектакль с игрой в "растерянность и неспособность обойтись без своего Руди" (из мемуаров Эрнста Ганфштенгля - "Пуци", воспоминания Эльзы Гесс). И Гесс не поехал!
"Я никогда не мог понять, - писал еще в 1927 году Карл Хаусхофер, - почему сильный ум Рудольфа почти не сопротивляется… умственному возбуждению недоучки?!"
Все это "несопротивление", конечно, не могло пройти даром ни для характера, ни для интеллекта Рудольфа Гесса. Его жена Эльза, человек любящий, но трезвый и критический, с грустью отмечала, как потускнела, съежилась с годами личность ее мужа, как прочно маска "тени фюрера" приросла к его собственной прежде неповторимой и выразительной физиономии. Эльза Гесс делает следующее предположение: может быть, поэтому "он так и цепляется за своих астрологов и всю эту "чушь" (по выражению Гитлера), что это остается той последней областью, куда Адольф еще не пытался вторгнуться" (из письма Эльзы Гесс сестре мужа Маргарите от 05.03.1938 г.).
Однако это оскудение личности Гесса и для Гитлера имело неприятные последствия. Гесс уходил не только от самого себя; он непроизвольно отдалялся и от Гитлера, ударяясь в мистику, в парамедицину. Именно это отдаление вызвало к жизни версии о том, что заместитель фюрера со временем начал утрачивать свои позиции при фюрере и что его неожиданный для большинства полет в Англию был вызван именно стремлением вернуть прежнее положение. Версия о спонтанности принятого Гессом решения лететь на мирные переговоры, о якобы "нервном срыве" и даже сумасшествии - плод также и той пропагандистской кампании, которую сам Гесс разработал вместе с Гитлером и Геббельсом на случай своего провала. "Если моя миссия не удастся, просто считайте меня сумасшедшим", - предложил он. Это и было запущено в пропагандистский оборот.
Для меня удивительно, как сейчас кто-то еще продолжает верить в этот блеф, если уже тогда, в мае 1941 года, в Германии в него по-настоящему никто не поверил!
В архивах Трудового фронта я обнаружила прямое тому доказательство. Один из активистов Трудового фронта спрашивает инструктора отдела пропаганды, как ему объяснять людям тот факт, что самолет заместителя фюрера спокойно прошел в родном германском небе и не был ни опознан, ни сбит, тогда как Геринг постоянно повторяет, что "без его (Геринга) ведома в небо Европы не смеет подняться ни один самолет, даже спортивный".
Действительно, как?! И что делал в воздухе все время полета Гесса над территорией Германии и Северным морем руководитель Имперской службы безопасности Рейнхард Гейдрих? Шесть самолетов Гейдриха встретились над побережьем Британии в районе между Чаттоном и Амблтоном с семью английскими "Спитфайрами" и тут же мирно повернули назад. Для чего, если не для того, чтобы передать "из рук в руки" загадочный Me-110?! Наконец, почему с 9 мая на неделю были прекращены все бомбардировки британских территорий?!
Очень и очень многое, связанное с миссией Гесса и его пребыванием в Англии, останется тайной до 2017 года, когда англичане обещают открыть его досье (возможно, обманут!), но одно очевидно: Гесс всегда, до самой смерти в 1987 году в возрасте девяноста трех лет, находился в здравом уме и твердой памяти, хотя и разыгрывал эффектные спектакли с амнезией (частичной и полной), как он сам потом объяснял - "по тактическим соображениям".
Находясь много лет в изоляции, теряя ощущение реальности, Рудольф Гесс слишком боялся сболтнуть лишнее и непроизвольно выдать какую-либо информацию и потому применял эту тактику, водя за нос даже опытных психиатров.
Поразительно другое. Прожив очень долгую жизнь, имея возможность осмыслить все задуманное и содеянное его партией, его кумиром и им самим, этот человек ни разу не выказал и тени раскаянья. Вот его последние слова на Нюрнбергском процессе: "Много лет своей жизни я проработал под началом величайшего сына моего народа, рожденного впервые за тысячи лет его истории. Даже если бы это было в моей власти, я бы не хотел вычеркнуть этот период из своей памяти. Я счастлив, что выполнил свой долг перед народом - свой долг немца, национал-социалиста, верного последователя фюрера. Я ни о чем не жалею".
А вот что он написал своему сыну почти три десятилетия спустя, из берлинской тюрьмы Шпандау, в которой отбывал пожизненное заключение: "Ты должен знать, мой дорогой, и я снова повторю тебе это, что в жизни есть высшие, определяющие судьбу силы, которые мы называем, когда хотим дать им определение, Божественными. Они начинают вмешиваться в судьбы, если нужно, во время великих событий… Я должен был встретить Его (Гитлера - Е.С. ) и пройти с Ним весь тот путь, вдохновляясь Его волей. Я должен был прибыть в Англию, чтобы говорить о понимании и мире. Я должен и теперь нести свой крест со смирением и достоинством. А ты… ты должен знать, что я ни о чем не жалею".
Думал ли он когда-нибудь о смысле прожитой им жизни?
Помогая фюреру подготовить и развязать мировую бойню, он затем сделал попытку, как он сам выразился, достичь понимания и мира! Создавая партию, он легко отдал ее бюрократу и функционеру Борману, который превратил эту партию в орудие собственного влияния, в инструмент укрепления своей, бормановской власти, грозившей перерасти в абсолют, в "Хайль Борман!"
Желая своему единственному сыну "служения чему-либо большому, истинному и высокому", он, по сути, выхолостил, спрямил его судьбу до простого служения его, гессовскому имиджу борца за "мир и понимание между народами". Ведь было даже предложение дать Гессу Нобелевскую премию за "укрепление мира"! (Это уже после Нюрнберга, когда Гесс находился в тюрьме.)
Так где же, в чем был смысл его жизни?
Впрочем, возможно, не будь всех этих парадоксов и противоречий, убийственных для конкретной человеческой судьбы, Рудольф Гесс так и остался бы одним из тех примитивов, которыми, в общем-то, являются все апологеты человеконенавистнических идей.
На надгробии Рудольфа Гесса в его родовом имении в Вундзиделе сделана такая надпись:
Рудольф Гесс
26 IV 1894 − 17 VIII 1987
Я ПОШЕЛ НА РИСК
Есть основание считать, что такую надпись предложила его сестра Маргарита. "Молясь о твоей душе перед Всевышним, я не устаю напоминать ему, что ты рискнул сделать к нему шаг… И это так бесценно для нас, тебя любящих и готовящихся встретиться с тобой там, где все мы не будем прощены", - писала Маргарита брату, и эти слова, возможно, отчасти проясняют заложенный ею смысл в короткую эпитафию на его могиле: "…Где все мы не будем прощены…".
А вот выдержки из письма Рудольфа Гесса сестре, датируемого 1938 годом.
23 июля 1938
Берлин
Помнишь, я однажды прямо спросил - что у тебя плохо? А ты ответила, что счастлива. С этого я и начну ответ на твое письмо.
Всего за несколько дней ты увидела столько счастливых немцев - счастливых на фоне общегерманского, как ты полагаешь, зла?
Но давай по порядку. Дети ходят с флажками, берлинцы украшают город… пирожки, карточки, "трудфронтовский" социализм… тебя не пустили в кино? По-моему, в тот день ты сама оказалась под обаянием увиденного, во всяком случае, я не почувствовал ни тени иронии в этой части твоих впечатлений.
Первое мая - также и день рейхсвера? Так что же? Солдаты в основной массе - бывшие рабочие; все немецкие рабочие - будущие солдаты. Это реальность, хотя и неприятная для женщины. <…>
В своем детстве ты видела в галереях Цвингера совсем других немцев? Те же, что отдыхали там во внутреннем дворе, как ты выразилась - "в дешевом балагане", прежде даже названия такого не слышали. Грета, подумай: во времена твоего детства и моей молодости услышать "глюкауф" возле "купальни нимф"?!
А куда все-таки подевались те "наши", "рантье", которых ты девочкой здесь встречала? Я тебе отвечу - никуда. Просто они стали теперь работать. <…>
Я рад, что ты занимаешься сейчас реальным делом. С реальным делом удобнее жить в реальности, так же как с флажками ходить по твердой земле.
И последнее. Мне кажется, даже на долгую человеческую жизнь выпадет всего несколько лет (а то и дней) покоя и радости. Однако на долю каждого ли поколения выпадают такие годы, какие переживает сейчас вся наша нация?! И каждый ли народ, заглушая голоса недовольных, может воскликнуть голосом фрау Миллер: "Мы никогда так не жили!".
Ты спросишь - а что потом? Возможно, и ничего хорошего. Но ведь это не новость для миллионов таких фрау. Ничего хорошего не было в их жизни тысячелетиями. Но мы должны были отважиться на попытку. Мы должны были рискнуть.
Твой брат Рудольф
Говоря о том, что сестра "занимается реальным делом", Гесс не все знал. Он думал, что она всего лишь работает над новыми учебными программами в Министерстве по делам науки, образования и культуры у Бернхарда Руста, а также с несколькими сотрудниками Министерства пропаганды Геббельса ездит по психиатрическим лечебницам, собирая работы пациентов для предполагаемой выставки. Маргарита задумала ее как напоминание властям рейха о положении этих людей; она искренне стремилась привлечь к ним внимание общественности. Однако, воспитанная в демократическом обществе, сестра Гесса забыла, что в этой Германии "общественности" больше нет. Геббельс потом использует собранные ею работы инвалидов и умалишенных для реализации собственного замысла - выставки "Дегенеративного искусства", в которой разместит эти опусы вперемежку с работами современных художников-сюрреалистов для дискредитации последних.
Но это было бы еще ничего! Гесс не знал, что в поездках по клиникам Маргариту сопровождают личный врач фюрера Карл Брандт и энергичный рейхсдоктор Леонардо Конти, глава Имперского министерства здравоохранения, отвечающий, по распоряжению Гитлера, за программу "эвтаназии", или "легкой смерти", в рамках которой нацистское государство должно было избавиться от обременительного груза содержания неполноценных, неработоспособных людей.
Конти тогда сказал Маргарите, что ее поездка по сумасшедшим домам "очень своевременна", потому что… И он подробно рассказал ей все о готовящихся "медицинских проектах", предполагаемых опытах на людях и многом другом, отнюдь не считая нужным скрывать что-либо от сестры и жены (Роберта Лея. - Е.С.) верховных нацистских вождей.
Так Гесс и не узнал, что его сестра уже в 38-м году заглянула на адскую кухню гитлеровского режима.
Оттого, быть может, и появится в приведенном выше отрывке одного из ее последних писем брату это немыслимое для верующего человека - "где все мы не будем прощены".
Шпеер
Сразу выскажу мысль, которую готова отстаивать: среди человеческих чувств есть одно, не поддающееся реанимации. Раз прервавшаяся "энцефалограмма" в этом случае останавливается навсегда. Это чувство - сострадание.
"…Мне никогда не забыть документальное свидетельство о еврейской семье, которая будет убита: муж, жена и дети на пути к смерти. Они и сегодня стоят у меня перед глазами.
В Нюрнберге меня приговорили к двадцати годам тюрьмы. Приговор военного трибунала, сколь ни ущербно в нем воспроизводится история, попытался также сформулировать некую вину. Наказание… положило конец моему гражданскому бытию. Но увиденная картина лишила мою жизнь внутреннего содержания, и действие ее оказалось более длительным, нежели приговор".
Эти слова из предисловия к "Воспоминаниям" Альберта Шпеера всегда подавались как возобновленная энцефалограмма сострадания человека, долгие годы проведшего со своими воспоминаниями в окружении теней из прошлого.
А вот какой фразой Шпеер завершает свои мемуары:
"Ослепленный, казалось бы, безграничными возможностями технического прогресса, я посвятил лучшие годы жизни служению ему. В итоге меня постигло горькое разочарование".
Итак: в прологе воспоминаний - "еврейская семья, которая будет убита", что лишило жизнь автора "внутреннего содержания"; в эпилоге - разочарование в служении техническому прогрессу. Вывод (его так или иначе делают все пишущие о Шпеере): если смерть (убийство) еврейской семьи необходима для технического прогресса, то… то выходит уже не Шпеер, а прямо-таки Достоевский, отрицавший большое общее благо, если в его фундамент замуровано хотя бы малое частное зло. А если так, то грешник должен быть прощен?
Но, занимаясь личностью Альберта Шпеера, я все же надеялась, что этот человек, так или иначе, но проговорится на сей счет - сам или с помощью своих "коллег" - и выдаст тот вывод, который он действительно для себя сделал.
А кто ищет, тот многое находит.
Автобиографиям можно верить лишь частично. Автобиографиям нацистов нельзя верить вообще - я повторяю это и буду повторять. Автобиографии нациста Шпеера можно верить с точностью, используя расхожее выражение - "до наоборот". Тем не менее, было время, когда многие историки нацизма провозгласили мемуары Шпеера "обширнейшим источником информации" с "точными датами, цифрами", "глубоким психологическим анализом исторического фона" и т. д. Хороша была бы история, переписанная по-шпееровски!
Что же мы знаем о нем доподлинно? Его рождение, его семья, детство, учеба, молодые годы… Что здесь выдумано, что перевернуто - говорить не стану, поскольку сочинять о личном волен каждый пишущий. Ограничусь сухими данными из энциклопедии.