Приятным моментом на амфитеатре было то, что мы вынужденно прижимались к нашим девушкам. Операция - операцией, а молодые гормоны тревожили нас постоянно. И девушки уже были не те восемнадцатилетние недотроги, какими пришли на первый курс, - они повзрослели и созрели и были не прочь прижиматься. У меня уже не было Розы - не к кому было мне прижиматься, и я облюбовал себе хорошенькую Надю Пашкевич. Как по молчаливому согласию, мы становились рядом, я обхватывал ее за талию. Рука моя как бы незаметно скользила по ней вверх и вниз, и ей это явно нравилось, она не отстранялась. Другие делали то же: у Бориса была Софа, а у Вахтанга - его Марьяна. Не знаю, к кому прижималась в своей группе Роза, когда бывала в операционной, меня это уже не интересовало. А она делала попытки вернуть меня, заигрывала и спрашивала:
- Ты все еще дуешься? Ты - мечтатель, идеалист. Ну пойми - бывает так, это ведь жизнь.
Ну и пусть я - мечтатель и идеалист. Я уже не ревновал, я обиделся и не хотел возвращения. Я хотел новой любви, хотя не знал - с кем. Одно из стихотворений, которые я показывал Михалкову, возможно, не было очень хорошим, но оно передавало то мое настроение:
Моя мечтательность - свидетель
Шальных тревог и неудач,
Но сердце, мой домашний врач,
Все так же верит в добродетель.
Его унять не сможешь ты
Своей обдуманной изменой.
Оно поверит вновь в мечты
Души, беспечно откровенной.
Ревнивых чувств слепые орды
Я не пошлю тебя карать;
Умею веря - верить гордо,
А обманувшись - забывать.
В увлечении хирургией моя душевная рана совсем зажила. Мы с Вахтангом записались в хирургический кружок, и нам разрешили дежурить ночью. Придя в приемный покой, мы мечтали: а вдруг нам предложат встать на операцию дополнительным ассистентом? Но использовали нас только как санитаров - носить больных на носилках и перевозить их на каталках. Всю ночь поступало много больных - с аппендицитами, переломами, отморожениями. И всю ночь мы таскали и возили их вдоль длинных коридоров: наше приближение к хирургии начиналось очень издалека - с самого низа.
В новогоднюю ночь (убийство профессора)
В новогоднюю ночь 1950 года мы впервые целовались с Диной. На балу в зале Чайковского мы танцевали до двух часов ночи, а потом прошли по заснеженным улицам через пол-Москвы - до ее дома за рекой Яузой. Там, во дворе, мы стояли и стояли в обнимку до пяти часов и сладко целовались.
Дина с нами не училась, она была дочерью отцовских фронтовых друзей, я слышал их рассказы о ней у нас дома и захотел ее увидеть. Пришел к ним один раз и - влюбился. Мне тогда для этого много не надо было. Дина была старше меня на три года, разведенная жена военного летчика, у нее была двухлетняя дочка. Она привлекла меня красотой и женственностью, которая проявлялась намного ярче, чем в наших неопытных девушках. Передо мной была прекрасная взрослая женщина - моя фантазия разыгралась: роман со взрослой женщиной казался очень заманчивым. А иметь опять связь в институте мне больше не хотелось, чтобы не становиться предметом наблюдений и пересудов. Но не просто было завоевать Дину, я долго за ней ухаживал, прежде чем она разрешила поцеловать себя.
И вот после бессонной новогодней ночи на холоде я ехал домой с первым утренним поездом метро и все время клевал носом. Напротив меня сидели девчонки-подростки, и когда я открывал глаза, то видел, что они смотрят на меня и хохочут.
Чего дуры смеются? - думалось мне, и я опять засыпал. Добравшись до дома, я проспал до полудня, а проснувшись, увидел, что мои родители стоят надо мной и тоже смеются.
- Чего вы смеетесь?
- А ты посмотри на себя, - мама поднесла мне зеркало.
Боже мой! - все мое лицо было перемазано Дининой губной помадой. Я был еще так неопытен, что не догадался после поцелуев обтереть разгоряченное лицо хотя бы снегом. Теперь ясно стало - почему смеялись девчонки в метро.
Со сладкими воспоминаниями о той новогодней ночи и в мечтах о предстоящем развитии любви я пришел в институт. В первый же рабочий день разнеслась новость: в ту самую новогоднюю ночь был убит профессор Игнатьев, заведующий кафедрой гигиены.
Эта кафедра помещалась в старинном здании Биологического корпуса, на полутемной, мощенной булыжником улице Погодинке. Профессор был одинокий старик, далеко за семьдесят, говорили, что у него не было родных и он долгие годы жил в комнате при кафедре. В своей области он был знаменитым ученым: еще в начале века много сделал по устройству московских водохранилищ и очищению водопроводной воды. Он был автором учебника, давно стал академиком и много зарабатывал. На свои деньги он покупал лабораторное оборудование для кафедры. Но при этом он был очень жаден, ничего на себя не тратил, копил и где-то хранил деньги. В дни получки ему первому должны были приносить зарплату. И при подписке на облигации государственного займа (которые правительство устраивало каждый год) облигации тоже должны были выдавать ему первому. Кто это знал, посмеивались:
- Ах, это у него такая стариковская слабость.
Мы мало видели профессора Игнатьева - он редко читал лекции, но иногда проходил по коридору в свой кабинет. Вид у него был ужасно неухоженный - маленький старик с взлохмаченными редкими волосами и седой бородкой; халат на нем такой же обветшалый, как он сам. Если не знать, кто он такой, то его легко можно было принять за какого-нибудь технического работника.
И вот, придя на работу после Нового года, сотрудники нашли его на полу - в запекшейся луже крови и со столярной стамеской в голове. В кабинете и его жилой комнате были следы ограбления. Вызвали милицию и сотрудников уголовного розыска, и сразу на месте преступления появился капитан Матвеев из Первого отдела. Это была его обязанность - следить, чтобы ни-че-го преступного в институте не происходило. Он и стал самой активной фигурой следствия по этому делу. Сотрудники уголовного розыска считали, что виновных надо искать в нашем институте, но они не знали наши кадры. Матвеев во многом руководил следствием - по его выбору на допросы вызывали сотрудников, которых он мог подозревать. Среди других почему-то вызвали в Первый отдел и меня. Матвеев вел допрос, страшным своим взглядом убийцы глядя мне в глаза:
- Где вы были в новогоднюю ночь?
- На новогоднем балу в зале Чайковского.
- Когда ушли оттуда и когда вернулись домой?
- Ушел около двух часов ночи, вернулся домой после шести утра.
- Что делали между двумя и шестью часами?
- Провожал девушку.
- Какую девушку, куда провожал?
Мне, конечно, не хотелось называть имя Дины. Если она узнает, что меня связали с убийством, что может подумать обо мне? Но пришлось рассказать. Тут я вспомнил, что под утро встретил другого студента, Юру Орловского, он шел со мной часть пути домой.
- Ну, идите, вы - свободны.
Быть свободным от его взгляда было большим облегчением.
Прошло более полугода, люди стали забывать и убийство, и самого профессора - все жили своими заботами. Для нас это было освоение все новых глубин практической медицины - намного интересней теорий.
Вскоре после Нового года много наших студентов вызвали в военный комиссариат и объявили о мобилизации на военно-медицинский факультет в Саратовский и Куйбышевский медицинские институты. Зачем это надо было - никаких объяснений. В стране и так была Военно-медицинская академия в Ленинграде, и мы все были офицеры запаса, которых можно было призвать в армию в любой момент. Для чего было отрывать студентов от гражданского обучения и усиливать ими армию? Невольно возникала мысль о каких-то готовящихся вооруженных переменах, которые мог тайно планировать все более стареющий Сталин.
Мне повезло - меня почему-то не взяли. Но из нашей группы мобилизовали моего друга Бориса. Его сделали лейтенантом медицинской службы, он всю жизнь будет кадровым офицером. Вся группа горевала, особенно его подруга Софа. За два с половиной года мы все сдружились. Борис был самый способный, я в шутку и всерьез предсказывал ему:
- Борька, ты будешь великий ученый, может - самый великий из нас.
- Из вас - это не большая честь, - смеялся он.
И вот - вместо этого его ждала солдатская лямка.
Мы пошли к нему домой на проводы - благо, что у них было три комнаты и его родители ушли на всю ночь. Молодые, мы тогда быстро пьянели. Сквозь помутненное сознание я видел, как Борис с Софой целовались, целовались… Мне целоваться было не с кем, про Дину я предусмотрительно никому не рассказывал. И я заснул пьяным сном.
После этого прошло почти полгода, следствие по убийству профессора Игнатьева все еще велось. Как Матвеев ни старался, но никаких новостей в розыске убийц не было. И вдруг разнеслось - нашли убийц! Далеко от Москвы, на базаре в городе Баку задержали людей, продававших за низкую цену довольно дорогие государственные облигации. Когда проверили номера облигаций, оказалось, что это те, которые первыми выдавали жадному профессору Игнатьеву (были копии номеров). Потянулась длинная ниточка и привела к двум бедным студентам нашего института. Они признались, что в новогоднюю ночь спрятались в подвале, потом вошли к Игнатьеву, убили и ограбили его. Но главное - они рассказали, что весь план убийства подготовил и ими руководил… капитан Матвеев. Вот их-то как раз он на допросы не вызывал.
Матвеев еще раньше завербовал тех двух агентами-осведомителями, "стукачами". За новые сведения о студентах и сотрудниках он давал им небольшие суммы денег. Этим он подчинил их себе так, что после политических доносов ему нетрудно было уговорить их на любое уголовное преступление, хотя сам он в нем не участвовал.
Многие удивлялись, пошли разговоры:
- Как мог дойти до криминального преступления человек, которому полагается следить за политическим поведением сотрудников?
Другие возражали:
- А есть ли разница между тем, что у нас считается политическим и криминальным?..
Мы видели, как Матвеева выводили в наручниках из его Первого отдела. Он еще раз мрачно исподлобья взглянул на студентов в холле. У него был взгляд убийцы.
Русский городок Бежецк
После четвертого курса мы должны были проходить летнюю "производственную практику" - работать два месяца в одной из провинциальных районных больниц на положении как бы полуврачей. Все прошедшие четыре года мы были погружены только в лекции, занятия и учебники - и однообразно, и довольно скучно. Особенно скучны были советские учебники: большинство из них были написаны выхолощенным сухим языком, без ярких примеров и мыслей, с плохими иллюстрациями. К тому же они были насыщены идеологией - будто нельзя учить медицину без цитат из Ленина и Сталина. Иностранные учебники тогда не переводились, и мы их не знали. От монотонности учебы мы устали, и к предстоящей практике у нас был юношеский энтузиазм: это встреча с первой почти врачебной работой - и интересно, и полезно. Полезно потому, что многих из нас после института пошлют на работу в далекие районные больницы. А мы, москвичи, очень мало знали о жизни провинции и не представляли себе тех трудностей, которые могли нас там ожидать.
Заведовал производственной практикой большой энтузиаст этого дела профессор Гецов. В радиусе около 300 км от Москвы он подыскивал места с неплохими больницами и опытными врачами, от которых можно было чему-нибудь научиться. Он велел нам писать обязательные производственные дневники: каких больных и какие болезни мы видели, чему научились. По ним будут давать оценки практики, и от этого могло зависеть распределение на работу после окончания института. Нашу группу послали в город Бежецк Калининской области.
Главными в жизни провинции были тяжесть быта и недостаток любых продуктов. Гецов нам этого не говорил, чтобы не навести на себя подозрения в политической неблагонадежности. Но родители давали нам заботливые советы:
- Везите с собой макароны, крупы, консервы, а картошку вы там достанете. И живите коллективом, все расходы на еду - в складчину. Так намного дешевле и проще.
Мы были дружная группа: собрали вместе деньги и распределили обязанности - мужчины будут покупать, а девушки - готовить. Езды от Москвы до Бежецка местным поездом часов пять. Стояло жаркое лето, мы легко собрались и весело поехали.
Настроение было прекрасное: большие перемены, большие ожидания, жизнь в новых условиях - на природе. Если искать какое-нибудь самое типичное русское захолустье, то это - Бежецк. Он стоит у слияния двух небольших речек: Мологи и Остречины, а вокруг бескрайние поля, глинистые и песчаные дороги, выдолбленные колеями от телег. Там одно время жила Анна Ахматова. В автобиографии "О себе" она вспоминала: "Это не живописное место: распаханные ровными квадратами на холмистой местности поля, мельницы, трясины, осушенные болота, "воротца", хлеба, хлеба… Там я написала очень многие стихи". В Бежецке родился и учился замечательный русский писатель начала XX века Вячеслав Шишков, его романом "Угрюм-река" мы все зачитывались. Очевидно, все-таки в тех холмах, полях и дорогах было для русской души что-то былинно-поэтическое.
Городок весь из бревенчатых изб с "воротцами", которые упоминала Ахматова, и с резными украшениями на ставенках. Жило в них около тридцати тысяч людей. Была развита мелкая сельская промышленность и училище агрономии. Возле маленькой железнодорожной станции примостилась одноэтажная кирпичная больница на 150 коек - в ней нам предстояло проявлять свои познания. Поселили нас в общежитии училища: большая комната для мужчин на втором этаже и такая же на третьем - для девушек. На узких железных койках тонкие матрасы каменной плотности, белье на них из больницы - серое, в пятнах, застиранное. Хотя это было общежитие, но ни кухни, ни душевой, ни даже водопровода не было. Мылись мы в бане, одну неделю она работала для мужчин, другую - для женщин. Во дворе торчала чугунная колонка, мы носили воду в ведрах, наливали ее в рукомойники и плескались над тазами, а потом сливали их в "туалет". Это сооружение - серая дощатая пристройка к дому, с дырками и выгребной ямой; наверху для девушек, под ним - для мужчин (находясь там, мы всегда слышали друг друга, хотя видеть не могли - щели между досками были законопачены). Но нам до всего этого дела не было - нам хотелось скорей начать работать.
Мужчины нашей группы тяготели к хирургии, а девушек больше занимали терапия, педиатрия и акушерство. Хирургов в больнице было двое: старый местный доктор Василий Иванович, за шестьдесят, и молодой армянин, почему-то осевший в этой русской дыре, интересный мужчина по имени Амбарцум Саркисович. Девчонки наши сразу в него влюбились, но никак не могли запомнить его имя и отчество.
- Ах, какой он интересный мужчина! Только как-то странно его зовут…
- Он со мной заговорил, а я стою как дура и не помню - как его зовут?..
Мы их тренировали по слогам:
- Скажи - Ам-бар-цум, а потом скажи - Сар-ки-со-вич.
Но они все равно забывали, и это было предметом общего смеха - мы тогда могли хохотать по любому поводу. Впрочем, местное русское население это сложное нерусское имя тоже не помнило и выговаривало по-своему, по-крестьянски: "Амбар Сараич".
Районная больница была достаточно большая по стандартам того времени. Но после московских клиник все в ней казалось нам ужасно убогим - и палаты, и оборудование. Лекарств, бинтов, инструментов было мало, единственный рентгеновский аппарат был древней конструкции и использовался только для просвечивания, потому что рентгеновских пленок не было вообще. Впрочем, операционная комната и оборудование были приличные - можно было делать довольно большие операции. Но лечили в больнице в основном только острые заболевания. Да и население обращалось к врачам лишь в крайних ситуациях. Люди в провинции жили традициями прошлых веков, главным в здоровье было "Бог дал - Бог взял". Старики и хронические больные умирали дома, "по-простому", ни разу не побывав в больнице.
Добродушный старый хирург Василий Иванович проработал там лет сорок, перевидал и худшие времена и со всем этим свыкся. Богатый врачебный опыт позволял ему ставить диагноз с одного взгляда на больного, но делать большие операции он уже не мог и многое передал Амбарцуму Саркисовичу. А тот был энтузиастом хирургии, он оснастил операционную и, насколько мы понимали, оперировал довольно хорошо. Мы с ним сдружились, ассистировали ему на операциях, и он с готовностью давал нам объяснения.
Однажды, на подводе с сеном, привезли молодого мужчину, около двадцати пяти лет, с желудочным кровотечением. Его прислал врач участковой больницы, километрах в тридцати от города. Звали больного Саша Портнов, был он почти белого цвета, потому что уже более суток терял кровь, она тонкой струйкой вытекала у него изо рта. Амбарцум объяснил нам:
- Такое здесь часто случается. Этот парень - типичный пример: у него язва желудка, он ее получил во время службы в армии, от плохого питания. После армии у многих ребят развиваются гастриты, а потом и язвы. А вдобавок к этому почти все они - хронические алкоголики, как все мужики здесь. Вот этот наш больной накануне напился вдрызг, и у него началось кровотечение. Наверное, помрет.
Для нас это звучало ужасно, мы вытаращили глаза:
- Неужели его нельзя спасти?
- Спасти его может только ушивание язвы или резекция желудка, но делать операцию в таком состоянии невозможно - он помрет на операционном столе. Сначала надо остановить кровотечение и потом подождать, когда повысится гемоглобин крови.
Больному давали кровоостанавливающие средства, какие были в больнице, - не помогло. Пришел спокойный Василий Иванович:
- Опять? Ну, таких-то у нас много бывает. Надо вот что сделать: попробуйте-ка по-старинному - давайте ему глотать лед, много льда - чтобы охладить желудок.
В больнице был один холодильник для хранения консервированной крови, лед он не производил. Мы с Вахтангом бегали за льдом в погреб во дворе, откалывали куски от больших ледяных кубов, крошили их на мелкие кусочки и впихивали в рот почти умирающего Саши. Ничего не помогало. Амбарцум развел руками:
- Есть только одно последнее средство - перелить ему свежую кровь, прямо от донора. Это помогает. Но у него первая группа крови, и нужен "свежий донор" с такой же группой. Где его возьмешь?
У нас с Вахтангом была первая группа, мы переглянулись:
- У нас первая группа, мы дадим свою кровь.
Амбарцум удивился, а Василий Иванович пытался нас отговорить:
- Вы, ребята, вот что: вы не горячитесь, подумайте. Такой способ, конечно, есть, но ведь это его не наверняка спасет - это только попытка.
- Все равно - мы хотим дать свою кровь.
В операционной нас по очереди положили на каталки, параллельно с больным Амбарцум наладил систему перекачивания крови и вставил в вены нам и больному толстые иголки.
Мы лежали и смотрели, как он с операционной сестрой Верой выкачивали из нас по триста кубических сантиметров крови и тут же перекачивали больному. И действительно, кровотечение остановилось. Все в операционной радостно переглянулись, Амбарцум крепко пожал нам руки, Василий Иванович улыбался в усы, а операционная сестра сказала:
- Спасибо вам за доброе дело. Вы будете хорошими докторами.