Нам дали два свободных дня - гулять на свежем воздухе. Девушки подкармливали нас маслом и сметаной с базара - даже сделали перерасход. А больница заплатила нам по сто пятьдесят рублей, как полагалось донорам. Это была бы неплохая подмога общему бюджету группы, но мы узнали, что нашему больному нужны антибиотики, а их в больнице нет. Зато в железнодорожной аптеке они были. Мы пошли и на те деньги купили антибиотики. Девушки сначала было даже рассердились, но, узнав, сказали:
- Молодцы, правильно сделали. А что сказал вам этот ваш, как его - Амацур? - они так и не научились произносить имя Амбарцума, да еще с отчеством - Саркисович.
К нашей радости, больной поправлялся с каждым днем. В больнице на нас смотрели с уважением, операционная сестра нам улыбалась. Но мы с Вахтангом героями себя не чувствовали - если было у нас удовлетворение, то только тем, что мы исполнили наш врачебный долг. И я так и записал в производственном дневнике: "Этот случай был для нас главным уроком практики: бороться за жизнь больного надо всеми средствами до самого конца".
По воскресеньям в городе был базар: со всего района на базарную площадь съезжались подводы с товаром. Это было живописное зрелище - хотя и без большого выбора, но там продавали все, чего никогда не было в магазинах: овощи, зерно, кур, гусей, уток, мед, коз, баранов, коров, льняные ткани, шерсть и разную сельскую утварь. Девушки велели нам купить мешок картошки. Мы "толкались" по базару и увидели, что с одной из подвод продавался большой белый красавец-гусь. И недорого - всего за тридцать рублей. Павел Шастин предложил озорную идею: купить гуся и удивить наших девчат. Действительно, это было бы совершенно необычно для нас, горожан.
- Где мы будем его держать?
- Пусть живет с нами в комнате. По вечерам будем выносить его на луг и пасти.
- Он убежит.
- Мы привяжем его за лапу, на длинную веревку.
- Ну, а что потом?
- Потом, перед концом практики, зарежем и зажарим.
Я предложил:
- Давайте назовем его "Амбарцум Саркисович", может, так девчонки усвоят это имя.
Это всем понравилось. Мы решили и купили. Появились мы в общежитии, Павел тащил огромного гуся, зажав его под мышкой и придерживая за грудь другой рукой. Гусь вертел головой и норовил клюнуть его в лицо. Девушки глазам не поверили:
- Что это, для чего, зачем?
- Купили гуся - вам в подарок.
- Вы с ума сошли! Кому нужен гусь?
- Вам.
- Нам? Для чего?
- Мы назвали его "Амбарцум Саркисович", будем его выкармливать, и вы станете повторять это имя и приучитесь, наконец, произносить имя хирурга.
- Нет, вы, мальчишки, все-таки дураки!..
Гусю отгородили угол в нашей комнате и кормили его зерном. От нового соседа исходила вонь. Девчонки, когда приходили к нам, затыкали носы:
- Ну и вонища у вас!
Тогда мы выпускали гуся из-за загородки, он, важно покачиваясь, выходил. Мы начинали нагонять его на девчонок - он махал крыльями и гоготал. Они его боялись, больше всех трусила Инна Гурьян. Она бегала от него вокруг стола, а я гонял его за ней и приговаривал:
- Скажи - Амбарцум Саркисович, скажи - Амбарцум Саркисович…
Так, наконец, мы приучили их произносить это имя.
В Бежецке я скучал по Дине. Телефонная связь оттуда была слишком неналаженной, я писал ей открытки. Уже год длилась наша счастливая связь и не была секретом для нашей группы, хотя я никому Дину не показывал. Я предвкушал возвращение - после практики мы должны были вместе ехать в дом отдыха на Черном море. Родители, с обеих сторон, способствовали нашей связи и купили нам путевки. Было довольно очевидно, что такая любовь может перерасти в женитьбу. Но я был слишком молод, и мне и без того было хорошо. Как многие молодые мужчины, я об этом не задумывался.
Наш гусь просыпался до рассвета и начинал по-гусиному трубить. И я, в своей романтической тоске, просыпался рано. Чтобы он не будил ребят (и девчонки жаловались), я брал его под мышку и шел бродить за город, держа в руке конец веревки - не давая ему убежать. Он спокойно щипал траву, а я тем временем сочинял стихи.
Ожиданье
Уже не ночь,
Еще не утро -
Час просветленья темноты;
И скоро свет забрезжит смутно.
Как зарождение мечты;
Туман проступит над лугами,
Застыв недвижно на плаву,
И вспыхнет вдруг рассвета пламя,
Не как мечта, а наяву;
Блеснет на дереве,
На камне
И на воде
Лучей привет,
И первый луч
Скользнет в глаза мне,
В глаза, встречающие свет…
Я ждал рассвета в нетерпенье,
Но этот миг не уловил;
Неуловимо просветленье
И зарожденье новых сил.
Но как я ни скучал, мне нравилась операционная сестра Вера - незамужняя, моего возраста, слегка курносая, с ярким румянцем на щеках и с соболиными бровями. Она всегда была веселая и улыбалась приятной улыбкой. Девушки наши все замечали и меня поддразнивали:
- Заглядываешься на Веру? Вот мы расскажем твоей Дине.
Я долго крепился, но все-таки назначил Вере свидание. Мы уговорились встретиться под вечер на берегу реки Мологи, возле крыльца купальни. Первое свидание, тихий берег реки, закат солнца - все было романтично. Вера пришла в синем облегающем костюме и понравилась мне еще больше, чем в халате. Мы далеко ушли по берегу и все чаще, как бы невзначай, касались друг друга. По крутой тропке мы спускались к реке, где густо росли кусты. Я шел первым и протянул ей руку. Она прыгнула мне навстречу - ее пепельные волосы защекотали мою щеку. Потом я написал об этом стихи:
Было или не было? -
Трудно сказать,
Было или не было,
Надо угадать.
Было или не было
Встречи на крыльце?
Было или не было
Улыбки на лице?
Было или не было
Тропки под горой?
Было или не было
Тумана за рекой?
Было или не было
Утренней зари?
Было или не было,
Смотри - не говори.
Было или не было
Пепельных волос?
Было или не было -
Трудный вопрос…
Из участковой больницы неподалеку от Бежецка привезли старушку в тяжелом состоянии. Как раз в те дни мы проходили терапию. Доктор предложила нам выслушать ее легкие - в одних участках были сплошные хрипы, в других дыхание не прослушивалось совсем.
- Какой ваш диагноз? - спросила терапевт.
- Наверное, это воспаление легких.
- Вы правы. Что надо сделать, чтобы подтвердить диагноз?
- Надо сделать рентгеновское исследование.
Терапевт сказала больной:
- Бабушка, вам надо сделать рентген. Вам когда-нибудь рентген раньше делали?
- Нет, милая, ренгену мне не давали. А вот просвечивание давали.
- Какое просвечивание? - удивилась терапевт. - В той больнице нет аппарата.
Больная объяснила:
- Дохтур через большую трубу меня просвечивал. Занавески закрыл, свету из лампы на меня направил и говорит "подымай, мол, рубашку выше". А сам в две трубы большие меня просвечивал и болезнь мою определил.
Терапевт пожала плечами:
- Ничего не понимаю, какая-то странная история.
Больной нужны были антибиотики, но их в больнице так и не было. Через несколько дней она умерла. Мы уже видели в больнице несколько смертей - к этому тоже надо было привыкать. Мы рассказали историю об ее "просвечивании" Амбарцуму. Он нахмурился:
- Кажется, я догадываюсь, в чем дело. Я сам работал в той больнице, пока меня не взял сюда Василий Иванович.
В Бежецком районе было несколько участковых больниц на двадцать пять кроватей, и вскоре Амбарцум повез нас на санитарной полуторке в ту больницу. Из нее вышел улыбающийся врач. Вид его нас поразил: страшно лохматый, небритый, в грязном халате на полуголом теле, в рваных галошах на босых ногах. Невозможно было себе представить, что перед нами врач на работе. Медицина - интеллигентная профессия, и сам вид врача должен это отражать. Больные в полупустых палатах тоже выглядели страшно запущенными. Все как в чеховских описаниях больниц сто лет назад. Операционная еще больше поражала: запыленная комната с паутиной, с облезлыми стенами и грязными окнами. В шкафах лежали заржавевшие от неупотребления инструменты. Амбарцум с грустью сказал:
- Здесь я когда-то делал операции, даже резекции желудка.
Действительно, можно было загрустить от такого запустения. Они с доктором ушли в кабинет, Амбарцум вышел оттуда очень злой. На обратном пути он рассказал:
- Та старушка была права - этот доктор-шарлатан делал ей "просвечивание". Знаете чем? Биноклем. Он мне со смехом рассказал, как дурит своих больных. У него есть большой немецкий полевой бинокль. Он ставит больных в одном углу, а из другого смотрит на них в бинокль. Он называет это "просвечиванием" и берет с них взятки - яйцами, мясом, маслом, рыбой. Я на него наорал и сказал, что если он будет это делать, его отдадут под суд за шарлатанство.
Мы были потрясены всем увиденным и услышанным - как можно так обманывать? И как можно так запустить и себя, и больницу? При всей скудности провинциальной медицины было ясно, как много все-таки зависит от желания и энтузиазма врача.
* * *
Наша практика подходила к концу. Незадолго до этого выписался Саша Портнов, тот, которому мы с Вахтангом отдали свою кровь. Он ушел, не сказав никому спасибо.
Все мы поразились отсутствию чувства благодарности. Василий Иванович объяснил это просто:
- Вы, ребята, того - вы знайте: врачу не стоит ничему удивляться и ни на что надеяться. В мое время говорили: "Врач любит своего больного больше, чем больной любит врача". Мы работаем не за страх, а только за совесть.
Я записал это в свой дневник.
Перед окончанием практики Павел Шастин зарезал гуся. Девушки кричали на него:
- Ты убийца!
Но потом они выщипали из него пух на подушку - для первого, кто выйдет замуж или женится. Мы жарили нашего гуся в больничной кухне. Опыта у нас не было, и Вера, улыбаясь и поглядывая на меня, помогала нам. Зашел на кухню Василий Иванович:
- Ты, того, налей-ка им пол-литра спирта, пусть будет выпивка "под гуся", - сказал он ей.
Спирт был "золотой валютой" бедной советской медицины - многое делалось "за спирт".
С этой выпивкой и нашим вкусным гусем мы весело распрощались с нашими учителями. Конечно, мы никому не рассказывали, как назвали гуся.
Уезжали мы из Бежецка другими людьми: практическая подготовка и наблюдения над жизнью провинции и над медициной в ней - все это сделало нас более готовыми к трудностям предстоящей самостоятельной работы и жизни. Самое главное это то, что мы своими глазами увидели глубокую пропасть между жизнью в бюрократическом центре Москве и в провинции. Такая же разница была и в медицине. Хотя столичная медицина сама была тогда далека от уровня мировых стандартов, но еще намного ниже нее стояла медицина районных и участковых больниц. Чтобы поднять ее хотя бы на приемлемый уровень, нужны были десятилетия упорной работы. Мы были молоды и были энтузиастами, но и тогда думали, что такую работу предстояло делать не одному нашему поколению, а еще многим за нами. Однако этот вывод в дневнике я не записал, чтобы меня потом не обвинили в политической неблагонадежности.
Как мы изучали основы врачебного искусства
На пятом курсе нам полагалось изучать не просто медицину, но овладевать опытом врачебного искусства. Что такое - искусство врачевания? Это сочетание трех умений: умение проникать в глубину болезни, умение находить наиболее рациональный путь лечения и еще - умение учитывать психологические особенности состояния пациента. Все эти три компонента должны одновременно "работать" в голове врача с момента первого осмотра больного и в течение всего лечения - его мозг должен действовать как компьютер. Но известно, что в компьютере имеются заранее заложенные программы. Вот эти-то сложные программы искусства врачевания и должны были закладывать в нас на пятом курсе.
Как раз в то время, в 1950-х годах, мировая наука шла к новой области - кибернетике. Но… высшие партийные инстанции и советская пресса объявили кибернетику "буржуазной лженаукой". Все газеты и журналы писали о ней с издевкой, на лекциях по философии (марксистской, конечно) ее громили "в пух и прах". Наши остряки даже прозвали кибернетику "къебенематика". "Железным занавесом" Сталин крепко отгородил Советский Союз от всего передового. Но мы наловчились догадываться о новых научных достижениях Запада по негативным сообщениям прессы: если советские газеты критиковали что-то в западной науке, то это было признаком действительных достижений.
Медицина в годы нашей учебы еще не была той точной наукой, которой стала в конце века, она во многом была основана на индивидуальном искусстве врачей. Строгие научные подходы были разработаны слабо, техника лабораторных исследований была медленной и неточной, почти все делалось вручную, аппаратура была довольно низкого уровня, да и той никогда не хватало. И поскольку медицина не была основана на объективных исследованиях, то хорошие врачи прежних времен славились искусством огромного субъективного опыта. Хорошие были те, кто учил нас на своем личном опыте. Тем более что учебники, по которым мы учились, были выхолощены - без ярких мыслей и примеров, в них отсутствовало умение зажигать интерес студента, но было много "идеологии" со ссылками на классиков марксизма, в них отсутствовало умение зажигать интерес студента, которое необходимо для учебника. Удовлетворительных книг было мало. Но все равно - по одним учебникам медицину не выучишь, будущим врачам необходимо видеть и слышать примеры врачебного искусства, впитывать их в себя и учиться на них. Врачебное искусство больше всего базируется на опыте - хорошие доктора-преподаватели были те, которые учили нас на своем личном опыте.
Как-то раз к заболевшей соседке в нашей коммунальной квартире пришел участковый врач из поликлиники. Когда он уходил, муж соседки провожал его, они разговаривали, и мне показалось, что я услышал знакомый голос. Я выглянул в полутемный коридор и увидел невысокого доктора в халате. Его фигура была мне знакома. Я вгляделся и узнал в нем нашего преподавателя на третьем курсе - доктора Вильвилевича.
- Григорий Михайлович, здравствуйте!
Он ответил, не глядя:
- Здравствуйте.
- Григорий Михайлович, я - ваш ученик Голяховский. Два года назад вы были учителем нашей группы.
Теперь он тоже взглянул на меня:
- Ах, да-да - помню. Конечно, помню: я поставил вам "отлично" за историю болезни.
- Да, я храню се. Григорий Михайлович, а я и не знал, что вы - наш участковый врач.
Он немного замялся:
- Я только недавно получил эту работу.
Я понял, что он не хотел говорить об этом с учеником, да еще при свидетеле.
- Григорий Михайлович, можно, я вас провожу немного?
Мы шли по улице, он говорил уже более доверительно:
- Вы говорите - "участковый врач". Ничего позорного в этом, конечно, нет. Но мне ужасно обидно. Понимаете, я ведь проработал в институте пятнадцать лет. Пятнадцать счастливых лет! А когда окончился мой очередной пятилетний ассистентский срок, новый завкафедрой не захотел мне его продлевать. Меня обвинили в некомпетентности и отсталости от требований времени. Вы были моим студентом - неужели я некомпетентен?
- Что вы, Григорий Михайлович?! Мы все считали вас самым компетентным учителем.
- Вы так думаете? Спасибо. Но на мое место взяли другого, а я вот устроился здесь.
Трудно было поверить - доктор Вильвилевич был нашим лучшим учителем за все годы. Именно с него можно было брать пример врачебного и преподавательского искусства. Но я помнил, как зависимо он держался с новым профессором - очевидно, уже тогда боялся увольнения. Так оно и случилось.
- Григорий Михайлович, кого же могли найти лучше вас?
Он усмехнулся:
- Нашли. Помните, там были молодые интересные женщины-ординаторы?
Я помнил красоток со стройными ногами.
- Конечно, помню. Так что же? они ведь молодые и неопытные.
- Зато они русские и вступили в партию. А это - ворота для карьеры. Одну из них взяли на мое место, и других тоже пристроили, - тут он заторопился. - Вы меня извините, мне еще три квартиры надо обойти. Желаю вам вырасти в хорошего доктора.
- Спасибо, - я смотрел вслед его сгорбленной фигуре и думал: а раньше он был прямой.
Работа участкового врача обычно давалась начинающим докторам. Держать на этом месте Вильвилевича было просто преступлением. По-настоящему это и было преступлением - преступлением руководства института перед студентами, преступлением перед больными. И это был далеко не единственный случай. Мы постоянно видели, как "исчезали" из института хорошие учителя. За годы нашей учебы состав преподавателей сменился наполовину. Партийная линия властей и руководителей института была ясная - освободить институт от евреев и беспартийных докторов и заменить их молодыми русскими членами партии.
В результате возвысилось поколение молодых карьеристов. Они занимали общественные позиции членов парткомов, месткомов и других организаций, но были малоопытными докторами и не умели преподавать. Примеров врачебного искусства дать студентам они не могли. Чему было у них учиться? - только как делать незаслуженную карьеру. И действительно - некоторые студенты нашего курса быстро это усвоили, они вступали в партию, пристраивались на разные общественные позиции и этим заранее подготавливали себе места в аспирантуре. А оттуда был прямой путь к успеху. Потом из них быстро получилась когорта плохих профессоров и доцентов. Но ученые и преподаватели они были очень слабые.
Чем больше я наблюдал ситуацию вокруг и думал об этом, тем ясней чувствовал, что общая атмосфера в медицине сгущалась. Да и во всем советском обществе нагнеталось что-то похожее на предгрозовое состояние. На нашем институте это отражалось, как в маленькой луже отражается все небо. А нам надо было учиться врачебному искусству. Только у кого?
На пятом курсе я стал задумываться о своем будущем. Передо мной был пример отца и его друзей - крупных хирургов и ученых. Смогу ли и я когда-нибудь стать кем-то вроде них? Я не мечтал о профессорстве, но мне стало мерещиться впереди что-то большое и интересное. Раньше у меня много времени уходило на увлечения искусствами - поэзией, рисованием, хождением на спектакли драматических театров, в музеи, на выставки и концерты. Москва давала к этому большие возможности. Теперь мне все больше хотелось готовиться к своему искусству - врачебному. Но у кого и как было учиться врачебному искусству, если его уровень падал прямо на глазах? Тогда я впервые нашел для себя свой собственный выход, которым руководствуюсь всю жизнь: всему на свете можно научиться двумя путями: один путь - учиться, как нужно делать, и другой путь - учиться, как не нужно делать.