Но ведь и сам Сталин мог нуждаться во врачах. Кто и как его лечил? До семидесяти лет у Сталина было, очевидно, очень неплохое здоровье и большая работоспособность (к общему сожалению). Единственный врач, допущенный изредка его осматривать, был профессор Владимир Виноградов, старый русский интеллигент. В последний осмотр, перед 1953 годом, он записал, что у вождя сильно повышенное артериальное давление и ему необходимо временно отказаться от большой нагрузки. Это обозлило Сталина и он поставил русского Виноградова в ряд с "отравителями"-евреями.
Но парадоксально, что нелюбовь Сталина к медицине сделала его жертвой собственной жестокости: когда он заболел, его некому было лечить - все лучшие специалисты были им арестованы. В Америке и в западных странах кровоизлияния в мозг уже умели лечить операциями. Сталину надо было срочно делать нейрохирургическую операцию. Но привезенные к нему врачи боялись его лечить: перед ними стояла дилемма - при активном лечении они рисковали его жизнью, а в таком случае рисковали и своими собственными. Поэтому они лечили его "симптоматическими средствами" - давали кислород из подушки и делали бесполезные уколы сердечных средств. Так, под самый конец жизни Сталин единственный раз получил то же самое лечение, которое получил бы любой старик в самом глухом углу страны. Он уравнялся со всеми стариками - и умер.
Распределение на работу
От мамы я слышал однажды мудрую старую поговорку: "В двадцать лет ума нет - и не будет, в тридцать лет жены нет - и не будет, в сорок лет денег нет - и не будет". Мне уже исполнилось двадцать три - нажил я себе ум или нет? Не тот ум, который получают из книг, а который дается уроками жизни для правильной в ней ориентации.
Мы были поколением с промытыми мозгами и, в разной степени, верили в социализм - когда правительство думает за тебя. Да и как нам было не верить, если мы не могли сравнивать - сталинский "железный занавес" не давал нам заглянуть в другой мир. Но потрясение делом врачей сильно "вправило мозги" многим, и мне тоже. Хотя впервые правительство показало пример восстановления справедливости, у меня осталось предчувствие, что при советской системе могут возникать новые потрясения.
Общественные потрясения - это и есть уроки жизни, которые надо осмысливать для ориентации в будущем. Из пережитого я вынес одно из самых главных правил, которым руководствуюсь всю жизнь: не доверяй правительству на всех его уровнях - думай сам и доверяй своему уму и чувству, в решительные моменты жизни надо иметь интеллектуальную уверенность в своей правоте.
По долгим размышлениям о своем отношении ко всему происходящему вокруг меня я решил, что первый этап той маминой поговорки уже прошел - в двадцать с небольшим лет я сумел приобрести ум, который поможет мне в жизненной ориентации. Впереди оставались еще два этапа - к тридцати и сорока годам, но думать о них мне пока было еще рано: сначала надо было начать свою докторскую карьеру и уже на ней созревать для следующих этапов.
И вот нашему курсу назначили явку в государственную распределительную комиссию - кого куда пошлют работать. Это вызвало бурю волнений: москвичи хотели остаться в Москве, особенно наши девушки. Тем из них, кто был замужем, должны были дать распределение по месту работы мужа. Женатые пары с курса распределялись вместе. В Москве оставляли в основном членов Коммунистической партии и комсомольских активистов. Партийный комитет и недавно пришедшие новые партийные профессора заготовили им места в аспирантуре на кафедрах института. Все мы знали, что они не были лучшими студентами и их "научная карьера" строилась на партийной основе - вряд ли из них могли получиться хорошие ученые и преподаватели. Это было простое продолжение обычного советского разбавления мозгов: плохие профессионалы приваживали к себе еще более слабых. Так ослаблялось будущее советской медицины.
Дома мое распределение обсуждалось много раз. Я надеялся, что профессор Терновский оставит меня в клинике за художественный талант, и не очень волновался. Отец все-таки предложил:
- Я поговорю с детским хирургом Кружковым, главным врачом больницы имени Русакова. Может, он запросит тебя для распределения к нему в больницу.
Мама горячо поддержала:
- Надо поговорить, чтобы было верней.
Я хотел остаться у Терновского. Но однажды он остановил меня в коридоре:
- Володя, доктор Кружков просил меня передать вас ему.
Ага, вот оно что! - значит, он меня не оставляет. Ну что же - фактически большой разницы в этом не было: так или иначе, я останусь в Москве.
За день перед распределением нас собрал аспирант кафедры Юрий Исаков, один из партийных активистов (после смерти Терновского он заведовал его кафедрой, стал заместителем министра здравоохранения и вице-президентом Академии медицинских наук). Тогда Юра был секретарем комитета комсомола и поэтому остался в аспирантуре в Москве. С нами он был откровенен:
- Вас будут вызывать по одному в кабинет ректора, где сидят все члены комиссии. Я хочу дать вам совет, как себя держать. Там будут председатель комиссии, от Министерства здравоохранения, наш ректор, секретарь парткома, декан факультета, наш профессор, еще кто-нибудь из министерства. Члены комиссии имеют перед собой ваши личные дела, и все вы уже приблизительно распределены по разным точкам страны. Они будут их вам советовать. Но решение не может быть окончательным без ваших подписей. Очень важно, как вы себя поведете. Держитесь спокойно, не торопитесь с решениями. Сначала председатель комиссии задает всем один и тот же вопрос: "Куда бы вы хотели поехать работать?" Этим он вас проверяет. Вы должны отвечать: "Поеду туда, куда меня пошлет Родина". Говорите только это, и ничего больше. Такой ответ сразу определит ваше политическое лицо. Для начала предложат: "Родина посылает Вас на Сахалин, или в Якутск, или в Верхоянск", - в самые дальние и невыгодные точки. Нив коем случае не отказывайтесь, делайте вид, что вы соглашаетесь. Члены комиссии будут удовлетворены и дадут вам бумагу на подпись. Вы продолжайте делать вид, что готовы подписать, берите ручку в руку, но в последний момент спросите: "Может быть. Родина может послать меня куда-нибудь в другое место?". Они предложат вам две-три точки ближе к Москве, но не очень близко. Вы опять не отказывайтесь, делайте вид, что готовы подписать. Но в последний момент опять спросите: "Нет ли чего-нибудь поближе к Москве?" Вот тогда они дадут вам то, что вас больше устроит.
Мы понимали, что такая игра - простой фарс. Но за годы учебы мы привыкли к тому, что все в советской общественной жизни было фарсом. Поэтому мы послушались его, и многим это помогло.
Комиссия работала в классических советских традициях и была очень похожа на бюрократию, высмеянную в пьесах русского драматурга Александра Островского. Когда вызвали меня, я увидел перед собой надутые лица и холодные глаза важных чиновников - никакой приветливости к молодому врачу. Председатель комиссии профессор Николай Виноградов, начальник Управления учебными заведениями, говорил холодным, безразличным тоном, другие отстраненно молчали. Все повторилось слово в слово по данному нам совету. От первых двух предложений я не отказывался - сначала в Омскую область, потом в Саратовскую область - поближе. Каждый раз я просил что-нибудь другое. На третий раз я ждал, что сидевший там Терновский скажет о том, что меня запрашивал доктор Кружков. Но он почему-то молчал. На минуту я растерялся- ведь решался серьезный для меня вопрос. Я решил сам сказать:
- Я хочу быть там, где смогу работать детским хирургом.
- Что ж, место детского хирурга есть… - председатель Виноградов сверился с бумагами. - Есть только в городе Петрозаводске. Там нужен детский хирург.
Об этом городе я ничего не знал и в растерянности глянул на Терновского. Он продолжал молчать, не выражая поддержки. Я почувствовал, что Москва уплывает у меня из-под ног. Вся важная комиссия молча и холодно ждала моего ответа. Молчание бывает разное: бывает выжидательное, зловещее, вопросительное, недоумевающее. Их молчание казалось мне скрыто-враждебным. Я стал быстро решать: если я хочу быть хирургом, то для меня не так важно, почему они дают мне только один вариант; я сам разберусь на месте, в том Петрозаводске, и вернусь оттуда в Москву с хирургическим опытом. И я подписал. Комиссия сразу забыла про меня, вызвали следующего.
В вестибюле института была одна обшарпанная будка с телефоном-автоматом. Перед ней выстроилась длинная очередь из наших студентов: все сообщали своим близким результаты их распределения. У кого лица были спокойные, а у кого - слезы на глазах. Почти навзрыд плакала Аня Альтман - ее распределили в самый далекий и холодный сибирский город Магадан. Он пользовался мрачной славой - это была столица ГУЛАГа. Все знали, что туда ссылали жертв сталинского политического террора, осужденных на большие сроки. Аня была хрупкая девушка, жила с больной матерью, была единственная дочь и ее поддержка. Заливаясь слезами, она говорила подругам:
- Как я маме скажу? Оставить ее одну дома я не могу, а везти в те условия - это ее убьет.
- Ты комиссии хоть говорила про это?
- Говорила. Даже умоляла. А председатель Виноградов ответил, что советские люди разных возрастов живут в пашей стране повсюду, и моя мама тоже может жить в Магадане, как живет в Москве. И еще усмехался.
Жалко было Аню. У нее была довольно привлекательная внешность - темные волосы и голубые глаза. Но при этом она все годы выглядела забитым существом, была незаметна, держалась позади всех и молчала. Может быть, потому что жизнь была невеселая? Наши ребята никогда не обращали на нее внимания, одна из немногих она оставалась незамужней. Я слушал эти разговоры и думал: мне еще повезло, что не послали в Магадан.
Взволнованная мама ждала у телефона. При всех уверениях, она боялась, что меня могут заслать в какую-нибудь глушь. Я выпалил сразу:
- Меня распределили в Петрозаводск.
- В Петрозаводск? Где это?
- В Карело-Финской Республике, на севере от Ленинграда.
- На севере?.. Далеко?..
- Наверное, километров пятьсот. Только там было место детского хирурга.
Она замолчала, переживая. Потом спросила:
- Ты сам доволен?
Надо было ее успокоить:
- Конечно, доволен. Других распределяют по еще более дальним местам. Там я смогу стать хирургом, а потом вернусь.
Мама, как все мамы, боялась, что если я уеду из-под ее крыла, то буду недостаточно питаться и жить неухоженным. И она боялась, что по неопытности я могу жениться на какой-нибудь провинциалке. Она столько сил вложила в мое воспитание, что ей казалось - никакая женщина не будет достаточно хороша для меня. Родственники тоже волновались за мое будущее. Мой дядя Миша, старший брат отца, дал такой совет:
- Смотри, Володька, поедешь в провинцию - только не сделай там две глупости: не вступай в партию и не женись.
Из всех партийных активистов на распределении пострадал только один Борис Еленин, тот самый, который пять лет назад выступил на собрании против профессора Геселевича и своим выступлением окончательно его угробил. Пять лет Борис был самым могущественным из студентов - членом партийного комитета и "своим человеком" при секретаре райкома Фурцевой. Считали, что он будет иметь головокружительную карьеру. Но… перед окончанием института выяснилось, что он украл деньги из партийной кассы - партийные взносы коммунистов. Дело как-то замяли, но в аспирантуре его не оставили. А ведь потерпи он всего несколько лет и укради эти деньги уже после аспирантуры, то вполне мог бы стать всем, кем угодно, даже советским министром (примеры бывали).
Уже в конце экзаменов произошло трагикомическое событие. Как-то раз в вестибюле института появилась растерянная женщина пожилых лет, которая искала какого-то преподавателя по марксизму. Толком объяснить она не могла, ей сказали, чтобы она спросила о нем в партийном комитете. Старуха пришла туда.
- Бабушка, что вам нужно?
- Да вот ищу этого, как его? Фамилия такая чудная - Пугалло, что ли.
- Подгалло, наверное. Он доцент кафедры марксистской философии. Зачем он вам?
- Мне-то, милые, все равно, кто он. Я не потому пришла. Он деньги мне задолжал, за два месяца не заплатил.
- Бабушка, о чем вы говорите? За что он вам не заплатил?
- Он, милые, у меня комнату снимает, на два вечера в неделю. Он приводит разных девчонок-студенток, а я и ухожу. Мне-то все равно, зачем он их приводит. Но я женщина бедная, мне деньги нужны, каждая копейка дорога. А он за два месяца не заплатил.
Партком, куда она попала случайно, был самым подходящим местом для разбора грязных дел - этим они в основном и занимались. Вызвали Подгалло:
- Эта женщина говорит, что вы к ней студенток приводите. Зачем?
Выяснилось, что наш лектор по марксистской философии приводил туда студенток и за сеанс любви тут же подписывал им зачет в зачетную книжку и обещал положительную оценку на государственном экзамене по марксистской философии. Ему было за сорок, на вид малопривлекательный - невысокий, лысоватый. Но зато - какая им-то выгода! - не ломать голову над дурацкими книгами. Был скандал, ему влепили партийный выговор и пригрозили выгнать с работы. Много было об этом разговоров, но мы так никогда и не узнали, кто из наших девчонок согласился расплачиваться своим телом за марксистскую философию.
(Через двадцать лет я с удивлением снова встретил в институте Подгалло - он все еще преподавал марксистскую философию. Так она крепко въелась в программу медицинских институтов, что эти "философы" всегда были нужны.)
На прямом пути во врачи
И вот прошли шесть выпускных государственных экзаменов. Они определяли степень нашей подготовки к работе. Терапия, хирургия, педиатрия, акушерство и инфекционные болезни - было ясно, что мы должны были показать свою теоретическую подготовку по этим основным предметам медицины. Но первый экзамен для всех был по марксистской философии. Зачем, почему? Однако кто его не сдаст, не допускался до следующих экзаменов и терял целый год. С чего мы начинали - с важности марксизма-ленинизма, тем и должны были заканчивать.
Я никогда не был в состоянии понять темную глубину той философии. Для меня это было то же, что пытаться ловить черного кота в абсолютно темной комнате, зная при этом, что его там нет, а все-таки кричать: есть, я поймал его! Поэтому, получив билет, я даже растерялся: что буду говорить, если я и самих вопросов не понимал? Но дело было в том, что экзаменаторам тоже было невыгодно ставить нам плохие оценки - партийные власти могли это трактовать как плохую работу по воспитанию идеологии. А за это райком партии мог наказать их самих. Поэтому они не очень вникали в суть того, что мы несли, сами незаметно подсказывали нам ответы и ставили высокие оценки. Так мы и обманывали друг друга: они делали вид, что мы хорошо усвоили марксизм-ленинизм, а мы делали вид, что они нам хорошо это преподавали. Вот таким странным образом я сдал на "пятерку" и "проскочил" к следующим экзаменам.
Делом большой и редкой чести было получить врачебный диплом "с красной каемочкой" - с отличием, то есть сдать все на пятерки. Это иногда могло давать преимущества при получении работы. Но я отличником не был. И тогда, и теперь я считаю, что книжные знания отражают память, усидчивость и упорство, но они не определяют весь спектр настоящих способностей. Многое из того, что и как нам преподавали, было искажено коммунистической идеологией. Надо было быть попугаем без соображения, чтобы повторять все, что нам преподавали на плохих лекциях и в слабых учебниках. Но даже и с запасом тех знаний в системе проверки на устных экзаменах всегда мог быть элемент случайности.
Для успехов в работе нужны не высокие оценки на институтских экзаменах, нужно другое - практическая смекалка, интерес и глубина внедрения. Это достигается другим качеством - умением внедряться в суть работы. Я закончил институт средним по успеваемости - с четверками по основным предметам - и был и этим очень доволен.
На торжественный акт вручения дипломов приехал замминистра здравоохранения Алексей Белоусов, тот самый, который выгонял с работы профессоров. Был он невысокий, толстый, лысый, с пухлыми губами и глазами, как из холодного стекла. Растопыривая в патриотической жестикуляции короткие пальцы, он с пафосом произнес перед нами речь:
- Наша советская медицина самая передовая, самая гуманная, самая прогрессивная, самая…
Мы переговаривались, слушали невнимательно, многие скептически переглядывались - надоела постоянная пропаганда советской машины. Я вспоминал, с каким интересом начинал учебу, как мы тогда ожидали всеобщих улучшений. А потом за шесть лет мы насмотрелись - какая наша медицина, да и вся жизнь вокруг "гуманная и передовая". Почти половину времени мы потеряли зря: хороших преподавателей нам заменяли на плохих, условия для обучения не улучшались, много времени мы вынуждены были тратить на ненужный врачам марксизм-ленинизм. Я написал эпиграмму и пустил по рядам:
Замминистра Белоусов
Медицину видит странно -
Мол, она для наших вкусов
Прогрессивна и гуманна;
Подавил в ней гуманизм
Министерский деспотизм,
А научный в ней прогресс
От бездарностей исчез.
Итак, после шести лет, совместно прожитых, нам теперь предстояло расставание - "оперившиеся" птенцы-студенты разлетались в разные стороны на еще не окрепших врачебных крыльях.
Было весело и грустно - многие из нас крепко сдружились. Когда и где мы опять встретимся? Ядро нашей группы было очень дружным, и мы несколько раз собирались прощаться на квартирах и выезжали за город на пикники. Все наши девчонки уже стали замужними дамами, приводили на эти прощания своих мужей. Только немногие из мужчин еще "держались холостыми", я был один из них.
Самое последнее прощание всего курса было устроено в роскошном ресторане гостиницы "Метрополь". Вряд ли кто из нас бывал в нем раньше - это был ресторан, часто посещаемый иностранными дипломатами и журналистами, просматривался и прослушивался агентами госбезопасности, и появляться в нем не рекомендовалось - могли заподозрить в нежелательных связях. Да и дорого там все было - не студенческая столовка ведь. Но на этот раз мы внесли большие деньги за обильную выпивку и изысканные блюда и пригласили некоторых преподавателей. Без приглашения вдруг явился философ Подгалло - выпить на дармовщинку.
Мы были веселы, возбуждены, наши дамы пришли очень нарядные - разительная перемена по сравнению с теми девчонками, которых мы увидели в первый раз шесть лет назад. Все дружно пели институтскую песню:
Солнышко старается - сияет,
Спят в воротах каменные львы,
Мыс тобой последний раз шагаем
Улицей родной Москвы…
Кое-кто из ребят быстро напился и стал проявлять пьяную агрессивность. Они начали сводить счеты друг с другом за все шесть лет, то и дело возникали скандалы и потасовки. Девушки кидались их разнимать. В два часа ночи мы, возбужденные и разгоряченные, вышли на улицу, в сквер напротив Большого театра. И вот ребята шумно окружили философа Подгалло. Он обрадовался, что его так любят, и пьяно улыбался. А мы все дружно надавали ему тумаков - бил кто куда. Этот был последний акт нашей студенческой жизни и наша расплата за все годы мук с изучением марксизма-ленинизма.
Прощай, Второй московский медицинский институт!