Оборудования для одноразового использования тогда не было, а то, которое было, подлежало стерилизации кипячением до двадцати минут. В перевязочной я вымыл руки раствором нашатырного спирта в тазу с ободранной эмалью и приступил к ушиванию. Технике местной анестезии по методу Вишневского меня обучил отец, на сестру это, кажется, произвело хорошее впечатление. Точеный скальпель резал плохо; когда я иссекал неровную рану по краям, полилась кровь - ушло время на се остановку. Наконец, я наложил швы, как меня учили, и сказал сестре, что больного надо положить в больницу для наблюдения.
- Что вы, доктор, - пьянь такую!.. Да они каждый день десятками приходят. Если таких класть, так не то что коридоры - все полы в больницы будут ими завалены. Обойдется!
Кого слушать - свой голос или голос опытной сестры? Наверное, она знала, что говорила. Я выдал ему больничный лист и назначил прийти через три дня. На все это ушел час. Сестра сказала:
- Доктор, у нас на сегодня записано сорок больных, да еще могут привезти по скорой.
Сорок больных! Я прикинул, что на одного мне нужно выделять всего около десяти минут. Следующих я принимал, наращивая темп. Для этого надо было импровизировать самому, а не повторять, как обязательный протокол, то, чему и как учили. Я еще зашивал какие-то раны, делал перевязки, накладывал гипсовые повязки. От неумения и спешки многое получалось плохо, я был собой недоволен и стеснялся сестры. Но, с ее помощью, кое-как справлялся. Прося что-либо, я каждый раз слышал:
- Доктор, у нас бинтов мало, вы экономьте…
- Доктор, у нас шовного материала не хватает, режьте нитки покороче…
- Доктор, у нас всего несколько гипсовых бинтов, кладите повязки потоньше…
- Доктор, у нас рентгеновских пленок нет, смотрите перелом через криптоскоп… (устройство 1920-х годов: темная труба, в один конец надо смотреть, а другой направлять на сломанную кость через луч рентгеновской лампы).
- Доктор, у нас всего три шприца, надо ждать, когда они прокипятятся…
- Доктор, новокаинового раствора для обезболивания не хватает…
От непривычного напряжения и от голода у меня кружилась голова. Прерваться на еду невозможно, да и где было ее взять - буфета в больнице нет, а с собой на работу брать мне было нечего. Наконец пришла на смену следующая врач - Людмила Рассказова. Я еще что-то дописывал, а она сказала, что мне надо срочно идти - подменить заболевшего младшего дежурного.
- Что я должен делать?
- Принимать новых больных в приемном покое, делать вечерний обход хирургических больных. Если будут срочные операции, будете на них ассистировать. Вы не волнуйтесь, вам повезло - старшая дежурная очень хорошая женщина и опытный хирург.
Старшая дежурная Ревекка Львовна Виленская, пожилая, маленького роста, с очень длинным носом, не вынимала изо рта папиросу. Пронзительными глазами навыкате она посмотрела на меня:
- Вот что, сначала идите на кухню - снимите там пробу за меня. Они вас накормят. А то вы очень бледный.
Действительно - добрая, раз заметила мое состояние. Утолив голод, я потом почти целую ночь принимал вместе с ней срочных больных в приемном отделении и ассистировал ей на двух операциях. Хирург она была очень опытный, многое мне показывала, а в перерывах между работой рассказывала о нашей больнице и врачах. Ее слабость - она постоянно курила, а другая - любила поговорить. Спать мне довелось всего три часа, да и то с перерывами.
На другой день с утра я опять вел прием в травмпункте. Работать стало немного легче - прошел психологический шок от неожиданного начала. Мы с сестрой лучше понимали друг друга, и прием больных шел быстрей.
В конце дня ко мне пришел Марк Берман, с которым мы познакомились на телефонном переговорном пункте.
Марк был физиотерапевт и заведовал поликлиникой. Ленинградец, старше меня на пять лет, он уже отслужил в армии и поэтому институт окончил всего год назад. Улыбаясь приятной, мягкой улыбкой, он предложил:
- Давайте сразу перейдем на "ты": Марк - Володя. Согласны?
- Конечно, согласен.
Мы шли по улице, и он предложил:
- Ты есть хочешь? Зайдем в кафе "Северное". Там у меня директор знакомая, чем-нибудь нас накормит.
Ясно было: докторам здесь выгодно заводить практические связи. В кафе мы разговорились на тему, еще очень свежую для всех докторов-евреев - о деле врачей-отравителей. Он сказал:
- Ты член партии? А я, к сожалению, партийный. Меня в армии заставили вступить. Поэтому мне приходилось сидеть на всех партийных собраниях и голосовать против тех профессоров. Я сам себя за это ненавижу. Ты радио слушать любишь - например, новости по "Голосу Америки" или по Би-би-си"?
- Да, слушать это интересно. Только в Москве их сильно глушили.
Он воскликнул почти с энтузиазмом:
- А здесь совсем не глушат, все ясно слышно. У кого есть приемник, мы часто собираемся и слушаем. Только приемников мало, а желающих слушать много.
Он говорил со мной доверительно - немногие решались тогда сказать друг другу, что слушают "вражеские голоса". Так между нами установилось "идеологическое понимание".
Он упросил директоршу гостиницы дать нам с мамой комнату на двоих. Шофер больничного грузовика финн Герман согласился (за плату) поехать ночью со мной на вокзал - встречать маму. Грузовик действительно был нужен, потому что мама привезла несколько чемоданов, коробок и свертков и большой трофейный немецкий радиоприемник "Телефункен", по моей просьбе после разговора с Марком.
Теперь, когда я уходил на работу или на ночное дежурство, мама обходила ближайшие улицы, присматривая какой-нибудь прилично выглядящий дом. Дело это для москвички было непростое - все дома здесь были старые, деревянные. Она стучала и спрашивала - нет ли комнаты для сдачи?
Одновременно мама обходила продуктовые магазины и была в шоке от разницы в столичном и провинциальном снабжении.
- Володенька, в ваших магазинах просто ничего нет. Как ты будешь питаться?
- У врачей здесь связи, все как-то живут.
- Но они, может быть, практичные, а ты вырос непрактичным.
- Это с тобой я был непрактичный. По поговорке - в двадцать лет ума нет… я могу сказать, что он у меня уже есть. Я тоже достаточно практичный.
Но мама хотела, чтобы хозяйка комнаты за дополнительную плату готовила мне обеды. И вот она нашла комнату на улице Фридриха Энгельса, в шести кварталах от больницы - на работу мне идти всего двадцать минут. И повела меня смотреть комнату.
Бревенчатый дом с мезонином стоял на краю крутого обрыва. Комната всего 10 квадратных метров, за кухней, а на кухне - куры копошатся в клетках. В углу комнаты круглая чугунная печь. Одно из двух окон выходило на обрыв, открывался вид на простор, вдали виднелся серый массив Онежского озера. Этот вид больше всего мне понравился - он был просто вдохновляющим. Я подумал: как приятно будет писать стихи, глядя вдаль на этот северный простор. Удобств в доме - никаких: водопровода нет, колонка через улицу - носить ведра надо самому. Рукомойник в кухне, туалет русской деревенской "конструкции" - выгребная яма за дверью, при холодном входе.
Но очень располагала к себе хозяйка - Ольга Захаровна Дубровская, русская, вдова за шестьдесят лет, пухлая и веселая. Она все время весело смеялась. С ней жили четверо взрослых детей: двое женаты, одна разведенная дочь Тамара и один сын моего возраста. Ольга Захаровна согласилась готовить мне обеды, но из моих продуктов. За комнату с одноразовой готовкой обеда она просила 200 рублей (20 долларов) в месяц, еще 100 рублей в год (10 долларов) за дрова, но колоть я их должен сам, и топить свою печку тоже сам.
- Мне ведь уже тяжело - задыхаюсь от нагрузки, - объяснила она.
Первая моя зарплата была 600 рублей в месяц (без вычетов) - это приблизительно 60 долларов по меркам начала 2000-х годов. За рабочий день я получал 2,5 доллара, или по 40 центов за час работы. Я должен был дежурить сутками два раза в месяц, но брал еще два-три дополнительных платных дежурства и мог заработать ими около 150–200 рублей (15–20 долларов) в месяц. Стоимость нового жилья составляла чуть ли не третью часть моего заработка. Марк и другие снимали комнаты дешевле, за 120–130 рублей, но жили они на краю города и ездили на работу на автобусе. Мы с мамой прикинули, что надо соглашаться на условия хозяйки - дороговато, конечно, но за местоположение и за готовку стоило заплатить.
Мы купили пружинный матрас и маленький письменный стол, хозяйка дала обеденный стол и четыре стула. С некоторыми трудностями удалось купить платяной шкаф. Матрас я установил на четыре кирпича, а письменный стол поставил под окно с видом на простор. Мама привезла все: белье, одеяла, покрывала, скатерти, немного посуды и даже плотные занавеси вишневого цвета. Комната вдруг ожила - вот что значит мама!
Вскоре она уехала. Теперь по вечерам я обживал свою комнату. Как она ни была мала, но мне нравилась: впервые в жизни я, наконец, жил сам по себе - отдельно. Я соорудил ящик, накрыл его привезенной мамой парчовой тряпкой и установил в изголовье матраса, поместив на него приемник. Теперь, приходя домой, я ложился на матрас, не глядя включал радио и слушал музыку или передачи "Голоса Америки" и Би-би-си. Первым я пригласил Марка.
- Здорово устроился, уютно, - сказал он. - Ого, у тебя даже шкаф есть. А у меня все валяется в куче в углу.
Мы вместе прослушали "запрещенные голоса" и пили чай, заваренный Ольгой Захаровной. В Карелии, в которой чай расти не может из-за холодного климата, ритуал чаепития издавна является национальной традицией. Как это получилось, почему? - неизвестно. Но все там пьют исключительно крепко заваренный чай. В деревнях многие карелы заваривают его настолько крепко, что получается дурманящий напиток чифирь - заварка целой пачки чая всего на две-три чашки. Они тратили на чай много денег, нередко предпочитая пить чифирь вместо водки.
Живя в доме с тонкими перегородками между комнатами, я включал радио негромко. Но моя музыка и передачи все равно были слышны в соседней комнате, где жили хозяйка и ее дочь Тамара. Дочери было немногим более тридцати лет - довольно интересная и стройная брюнетка. Работала она старшей медсестрой в кожно-венерологическом диспансере и занималась велосипедным спортом (в сенях стоял гоночный велосипед).
Однажды вечером Тамара робко постучала в мою хилую дверь:
- Можно у вас музыку послушать?
- Конечно! Заходите, садитесь. Вы какую музыку любите?
- Да мне все равно, только чтобы хорошую.
- Угощайтесь конфетами - это из Москвы.
- Спасибо. О, вкусные! Можно еще одну?
- Конечно, можно. И не одну.
После этого она часто заглядывала ко мне, рассказывала про петрозаводскую медицину и сплетни про знакомых докторов. В провинции все про всех все знают.
Присутствие молодой женщины в моей крохотной комнате, где невозможно было не быть близко друг к другу, волновало меня. Я чувствовал себя напряженно, но никакой инициативы не проявлял, наоборот, по-юношески старался быть холодным и серьезным. Меня смущало, что близко за стенкой была ее мать, что сама Тамара почти на десять лет старше меня, а к тому же я помнил поговорку: "не живи, где е…ешь, и не е…и, где живешь".
Однажды поздно вечером я заснул, усталый, после дежурства, слушая радио. Было уже больше одиннадцати часов, приемник продолжал играть, я валялся на матрасе. Когда я открыл глаза, близко передо мной было лицо Тамары. Она наклонилась надо мной, была в домашнем халате, а под ним совершенно явно не было ничего. Ее глаза были так близко… Мне ничего не оставалось, как притянуть ее на себя и начать целовать.
Поддаваясь мне, она шепнула:
- Не теперь - в другой раз.
Какой там "другой раз"! - я и минуты не мог ждать. Прильнув ко мне, она шепнула:
- Только не выключай музыку, а то мать за стенкой нас услышит.
А все-таки о практической осторожности я не забыл, уже проникнув в нее, спросил:
- Мне нельзя кончать?
- Можно, я не беременею…
Вот так, шаг за шагом, все больше начиналась моя самостоятельная взрослая жизнь - жизнь на самом деле.
Моя хирургическая школа
Моя первая хирургическая школа была - провинциальная хирургия. Она во многом отставала от столичной в оснащении, новые достижения доходили да нее лет на десять позже. Я скоро заметил разницу между московскими специалистами и петрозаводскими докторами. Здесь доктора старшего и среднего возраста были просто хорошими ремесленниками своего дела, они лечили больных, и больше ничего. Условия работы были довольно примитивные, работать им приходилось много, они не углублялись в чтение журналов по специальности, не отвлекались на преподавание, на науку, на конференции с докладами. Делали операции по-старому, как их когда-то учили - и все. На операциях они были спокойней и сдержанней московских коллег: больше дела - меньше суеты.
Моя непосредственная начальница - заведующая отделением травматологии Дора Ивановна Степанова - была хирург с восемнадцатилетним стажем. Такой опыт работы в хирургии - это близко к вершине умения и возможностей. Она умела быстро и точно ставить диагнозы и у нее была неплохая хирургическая техника, но я смог оценить это не сразу. Помощники у нее были малоопытные - Фаня Левина и Людмила Рассказова работали только второй год, да еще я - совсем зеленый. Ей надо было иметь много терпения - все нам указывать и за нас переделывать. Но характер у нее был добрый и веселый, ко мне она отнеслась хорошо, и я многому учился на ее примере.
Отделение наше всегда было переполнено больными: травма была бичом советского общества. Из-за плохой организации ручного труда и плохой техники безопасности многие рабочие получали повреждения и увечья на производстве. Но еще больше было больных с тяжелыми бытовыми травмами. Почти все это были молодые мужчины, и их повреждения были результатом повального пьянства: пили все и пили много - до потери сознания. Когда привозили новых больных со страшными ранами, изуродованными ногами или руками, со сломанными позвоночниками, из-под поезда - с отрывами конечностей, мы, молодые, терялись и зачастую просто не понимали, что делать, с чего начинать? Но опытная Дора Ивановна приучила нас справляться со всем этим.
В те годы переломы и вывихи костей лечили в основном консервативно - без операций. Надо было научиться исправлять руками положение отломков (ручная репозиция) и потом накладывать гипсовые повязки. Если вправление не удавалось, лечили "скелетным вытяжением" - проводили через кость тонкую стальную спицу, закрепляли ее в дуге и соединяли тросом (или просто длинным бинтом) с чугунными гирьками-грузами для постоянной тяги. Гирек было мало, вместо них мы вешали кирпичи и записывали в истории болезней: "наложено скелетное вытяжение тремя кирпичами". Эти больные лежали "на вытяжении" по два-три месяца, пока кость не срастется. С позиций сегодняшнего лечения это была почти средневековая методика. Но для больших операций у наших докторов не было опыта и не хватало оборудования и инструментов.
И вот однажды в город приехал профессор Михельман - из московского Центрального института травматологии и ортопедии (ЦИТО). У него здесь жила и работала хирургом дочь Виктория. Наша заведующая попросила его сделать первую операцию скрепления отломков кости специальным металлическим стержнем - остеосинтез. Для этого стальной стержень вводится в канал кости и этим закрепляет правильное положение ее отломков. Такие операции лишь недавно начали делать в московских и ленинградских клиниках, Дора хотела практиковать их и в нашей республиканской больнице. Ассистировали на операции Дора и я. Мы были преисполнены почтением к московскому светиле, я ждал, что это станет переломным моментом в нашем лечении - вместо гипсовых повязок и вытяжения мы начнем делать больше операций. Но московское светило оказалось очень нервным хирургом. Операция не ладилась, и вместо того чтобы показывать и учить, он кричал на нас и на операционную сестру. Мы были подавлены, а главное - так ничему и не научились.
Я написал об этом письмо отцу. Он ответил, что такие операции еще в 1939 году начал делать немецкий хирург Кюнчер, и что он сам видел одну операцию в клинике знаменитого австрийского хирурга Беллера, в Вене, сразу после войны. Стержень вводили в канал кости из маленького разреза и потом, под контролем рентгеновских снимков, ловко проводили его через перелом, скрепляя кость. Я был поражен: значит, такие операции в Европе делали уже пятнадцать лет назад, метод был усовершенствован и стал простой операцией. Вот до чего мы отстали! Значит, прав был доктор Иссерсон, когда говорил мне, что нам есть чему поучиться у европейских хирургов. Да, но как нам у них учиться, если мы, советские доктора, полностью изолированы от всего мира, как и вся наша страна!.. Вот тебе и передовая и прогрессивная советская медицина!
Вскоре после этого мне довелось оперировать впервые в жизни. В травмпункт привезли пожилого русского рабочего. Он случайно ударил топором по тыльной стороне четырех пальцев своей левой кисти. Пальцы болтались на перемычках мягких тканей с ладонной стороны - они были практически ампутированы. Ясно, что прижиться они не смогут, это было бы чудом. Самое простое решение - пересечь те перемычки и полностью ампутировать пальцы. Так сделал бы любой хирург, и я решил, что не стоило звать на консультацию никого из старших. Я мыл руки в эмалированном тазу в маленькой перевязочной комнате, на столе лежал мой пациент. Он страдал, но смотрел на меня с улыбкой, как на юнца, потом сказал:
- Вы, доктор, похожи на моего младшего сына.
- Сколько их у вас?
- Четверо. И всем им я дал образование, работая этими вот руками. Двое стали врачами. Да, жалко руки. Что, доктор, отрезать будете?
Меня как током ударило: его спокойный тон и краткий рассказ произвели на меня такое впечатление, что я мгновенно решил - не могу я отрезать эти пальцы, я обязан их пришить. Для этого надо сшивать сосуды - это называется "микрохирургия", но тогда она еще только развивалась где-то в западном мире, а в России не была известна. Да и вообще - хирург я был никакой и инструменты у меня были самые примитивные. Я делал операцию на одном энтузиазме, долго старался, сшил кое-как ткани, наложил повязку и гипсовую лонгету (одностороннюю гипсовую шинку) и положил своего первого пациента в больницу. На другой день старший хирург Раудсеп мне строго сказал:
- Что ты наделал! - пальцы все равно не приживутся, и начнется гангрена. Тогда придется ампутировать всю руку.
Неужели я сделал такую ошибку? Я очень испугался. Как сильно я тогда переживал! Мне представлялось, что ему ампутируют руку по самый плечевой сустав… что он умрет от гангрены и его четверо детей станут меня проклинать… что главный врач выгонит меня из больницы… что я никогда не смогу стать хирургом… Я просыпался по ночам, вздрагивая от мысли - что я наделал! - скрежетал зубами и кусал себе губы. Но от больного я старался скрывать "слезы своей души", проверял состояние его руки по несколько раз в день и менял на ней повязки с мазью Вишневского (единственное, что тогда было в арсенале). Он не знал моих волнений и доверчиво спрашивал: