Как в каждом научном учреждении, у нас постоянно проводились конференции, симпозиумы и читались лекции по разным специальностям. Меня интересовало все, и хотя я работал в травматологии, но ходил на лекции, конференции и консультации наших гигантов медицины и многому научился у них. Вскоре я понял, что мое медицинское образование отстало от моей практической натренированности - руки мои обогнали голову.
Не один я вернулся в Москву: после трех лет работы из провинции вернулись мои друзья Вахтанг с Марьяной, Изя Зак, Павел Шастин, Инна Гурьян, Софа Кантер и многие другие. Все они, как и я, устроились на прохождение специализации. Мы были рады встрече и возобновили прерванную дружбу, на этот раз - уже навсегда.
Иногда на конференциях я встречал других своих однокурсников - тех, которых за общественную работу оставили в Москве. За три года многие из них, особенно партийные, сумели высоко продвинуться и защитить диссертации. Гена Сидоренко, Капитон Лакин и Юра Панченко стали доцентами. Павел Ширинский, тоже доцент, пробился в медицинский отдел ЦК Коммунистической партии - стал большим начальником.
Однажды на конференции я встретился с двумя сокурсниками-хирургами - Славой Францевым и Сашей Микаэляном:
- Ребята, здравствуйте! Рад вас видеть.
- А, Володя, здорово! Ты что тут делаешь?
- Проработал три года в Карелии, а теперь вот учусь в клинической ординатуре. А вы?
Они переглянулись:
- Мы защитили диссертации и стали ассистентами профессора Мешалкина, вместе с ним делаем первые в Союзе операции на сердце.
- Операции на сердце! И диссертации уже защитили! Ну молодцы!
Они были хорошие ребята и деловые студенты и, наверняка, заслужили то, чего достигли. Но про себя я с огорчением подумал: "Вот, они уже так много успели. И оперируют даже на сердце. А что я успел?"
Появилось какое-то чувство неудовлетворенности. Может, оттого, что ничего подобного не успел, а может, это было просто отражением личного духовного одиночества?
Как это случилось
Я не думал, что Ирина ждала меня все те три года. Она сама говорила год назад, что хотела выйти замуж. Но вспоминал я ее много раз - она оставила в моей душе глубокий след и нравилась мне больше всех моих знакомых женщин. Хотя, кроме поцелуев, между нами ничего не было, но моя память хранила ее ближе других. Что это было - родство душ? Не знаю, но что-то неуловимо близкое. Интересно, что же происходит с ней теперь? Я хотел, но все же боялся узнать и с некоторым трепетом набрал ее телефонный номер:
- Ирина, это Володя, я вернулся в Москву, - голос мой немного дрожал, не знаю почему.
- Я узнала тебя. Здравствуй. - "Ага, все-таки узнала!"
- Ты узнала меня? - от растерянности я говорил не то, что само просилось.
- Узнала, - ее голос тоже был какой-то неспокойный, будто она волновалась.
Я выдавил из себя:
- Ну, как ты живешь?
- Хорошо, я закончила университет.
Раз она в первую очередь заговорила об университете, то, может, не вышла замуж. Все-таки надо узнать побольше.
- Чем ты занимаешься?
- Устраиваюсь на работу.
Пожалуй, эта линия разговора все дальше отодвигается от замужества. Надо узнать еще больше.
- Что еще нового? - я все время спрашиваю, как дурак, не могу сойти с вопросов; ей это могло надоесть. Она сказала:
- Нового? Много нового, - так и есть, послышалась легкая интонация раздражения вопросами; надо мне менять линию разговора. Тогда я отчаянно брякнул:
- Могу я видеть тебя?
- Тебе этого хочется? - теперь она задает дурацкие вопросы.
О, великий Грэм Белл, неужели ты изобрел телефон для того, чтобы люди вели идиотские диалоги?!
- Конечно, хочется, - я уже наступал, как шахматист, захвативший инициативу.
- Если хочешь, приезжай.
- Когда?
- Ну, приезжай сейчас…
Я мигом сбежал вниз, сел в машину, и поехал. Нет, не поехал - я помчался, я устремился, я полетел. Спасибо милиции, что не остановила меня за нарушение скорости и, главное, не задержала. Я летел на крыльях ожидания: она сказала "приезжай сейчас" - значит, нет ни мужа, ни детской кроватки, никаких препятствий. От волнения и растерянности я еще не понимал, что уже выиграл самую сложную в моей жизни игру - мою любовь. На пятый этаж без лифта я взлетел в несколько прыжков. Только у двери слегка заробел. Она улыбнулась мне той своей улыбкой, которую я помнил все годы…
…Через месяц она стала моей женой.
Я многого не помню из того, что происходило вокруг меня в тот период времени. Я ходил на работу, я дежурил, я производил какие-то действия, из которых получались какие-то дела, но я не помню - какие. И опять я писал стихи Ирине:
Мы все безвольнее больных,
Когда желанием объяты;
Владея волей за двоих,
Легко заставила меня ты
С волненьем думать о тебе,
Ласкать мечту стихов улыбкой…
Ты так вольна в моей судьбе.
Как виртуоз владеет скрипкой.
Отдавши волю за любовь,
Согласен впредь во всем с тобой я,
С одним условием - чтоб вновь
Обрел я страсть взамен покоя.
Каждый день после работы я мчался на машине взять Ирину с работы - она стала референтом в иностранном отделе Академии сельского хозяйства - ВАСХНИЛ. У меня всегда были с собой приготовленные мамой бутерброды, пирожки и кофе в термосе. Мы ехали куда-нибудь за город, гуляли, а потом целовались, целовались. Мы были одни, а вокруг пустота. Все было только - вихрь нашей любви.
Мир остановился для нас в нашем вихре чувств. Мы сами не сразу осознали генеральное изменение в нашей жизни - супружество. Мы не были дураками, но были слишком сильно влюблены. Я доминировал в том вихре и закрутил Ирину настолько, что она невольно поддавалась мне во всем. Для нас не существовало ничего, кроме нас самих, и мы даже не думали о том, чтобы делать формальную свадьбу. Нам хотелось быть вдвоем, только вдвоем; мы не понимали - зачем это надо исполнять ритуал гражданской регистрации брака в ЗАГСе, а потом сидеть за свадебным столом, тоскуя от присутствия многих людей, пусть даже и близких. Ну, а к тому же: куда бы мы съехались после свадьбы?
Ирина жила с матерью в двух небольших комнатках коммунальной квартиры. Даже это казалось тогда хорошо - все-таки не одна комната. И логично было предполагать, что ее мать отдаст нам одну, поменьше. Но моя будущая теща - Мирра Моисеевна Вермонт - с самого начала сочла меня не очень подходящей партией для ее дочери. Кто я такой? - мало зарабатывающий врач с малоперспективным будущим. Сама она была вдовой двух довольно известных писателей, у нее остались от них деньги, круг ее знакомых состоял из людей искусства - элиты московского общества. Она не собиралась стеснять себя для нас и ютиться в одной комнате. Ирина ее ни о чем не просила, а я, естественно, ни о чем не просил Ирину. Так мы с ней крепко любили друг друга, но жили раздельно почти целый год. По счастью, теща вела светский образ жизни и часто проводила вечера и полночи в обществе своих друзей. Тогда мы могли наслаждаться друг другом.
С тех пор прошло почти пятьдесят лет нашей счастливой совместной жизни, но я с наслаждением вспоминаю весь наш молодой роман, день за днем. Я думаю, что для нас тогда самым правильным решением было не принимать никаких решений - это любовь! Только так, по-моему, и надо жениться и выходить замуж.
Ну а то, что у меня были до Ирины серьезные увлечения, это только помогло мне сделать правильный выбор. Есть такая американская поговорка: "Before You meet the Handsom Prince You have to kiss a lot of Toads ("Прежде чем ты встретишь прекрасного принца, тебе придется поцеловать много разных жаб"). Это из сказки и звучит в отношении женщин. А в отношении мужчин это можно переделать так: "Прежде чем ты встретишь прекрасную принцессу, тебе нужно перецеловать много лягушек, чтобы суметь понять - кто твоя принцесса".
Корней Чуковский и Борис Пастернак
Что без страданий жизнь поэта,
И что без бури океан?
Лермонтов
В один из воскресных дней осени 1956 года я поехал познакомиться с Корнеем Чуковским. Он жил за городом, в дачном поселке писателей Переделкино. Я писал ему, что возвращаюсь в Москву и что хочу поступить на вечерний факультет Литературного института - для второго образования. Он ответил мне приглашением приехать.
Чуковскому было тогда семьдесят четыре года, он оставался одним из последних гигантов классической русской литературы и культуры конца XIX и начала XX веков, был самым известным литературоведом и критиком, дружил и работал с Репиным, Горьким, Блоком, Буниным, Ахматовой, Гумилевым, Мандельштамом и многими другими выдающимися людьми русской культуры. Даже Лев Толстой, в конце жизни, читал его критическую статью и похвалил ее. Для меня Чуковский был кумиром в поэзии для детей, прямым учителем, а теперь и редактором моей скоро выходящей книги.
Я волновался всю дорогу до Переделкино. Во дворе двухэтажной желтой дачи высилась фигура гуляющего хозяина, под два метра ростом. Он заинтересованно всматривался.
- Здравствуйте, Корней Иванович! Я доктор Владимир Голяховский.
Он вскричал высоким фальцетом:
- A-а, это тот поэт, который называет себя доктором, и тот доктор, который хочет поступить в Литературный институт. Ни в коем случае этого не делайте, - он помахал передо мной пальцем. - Они там пишут плохие стихи, читают их друг другу и приучаются плохо писать.
Так с первой фразы я получил и его высокую оценку, и деловой совет.
- Ну, рад с вами наконец познакомиться. Пойдемте в кабинет.
Он расспрашивал меня о жизненных и литературных планах. Представляя себе, что он так же разговаривал с историческими фигурами русского искусства, я отвечал смущенно и робко. Вдруг он сказал:
- Знаете, я пришел в восторг от вашей "Сказки про Ершонка". Если бы я написал такую сказку, то считал бы свою годовую программу выполненной.
Я совсем смутился: сам Чуковский сказал про мои стихи "если бы я написал такое".
А он, без тени какого-либо превосходства и назидательности, обсуждал со мной порядок стихов в моей книге и по-дружески, как равный равному, подсказывал исправления.
- Вы принесли мне что-нибудь новое? - взял три стиха, но читать не стал, а предложил: - Пойдемте во двор, у меня в саду всегда гуляют соседские детишки, сейчас мы проверим ваши стихи на них.
В небольшом саду позади дома бегало пять-шесть детей возраста от четырех до семи-восьми лет. Чуковский позвал:
- Ребята, ребята, идите сюда, я прочту вам новые стихи.
Очевидно, они привыкли к такому и сразу резво подбежали. Мы уселись на скамейку, они - вокруг нас, и он стал читать мои стихи. Я подумал: "Какая высокая честь для меня - сам Чуковский читает детям мои стихи!". Читал он с усиленной интонацией, делал паузы и посматривал на ребят. Когда они смеялись или выражали интерес, он одобрительно кивал. Когда они отвлекались или не реагировали, он молча указывал мне пальцем на те строки. Мы опять пошли в дом, пить чай.
- Старайтесь всегда проверять свои стихи по реакции детей - они лучшие критики.
- Корней Иванович, где мне брать детей, если я все дни провожу в больнице с больными?
- А вы почаще приезжайте, будем вместе читать детям ваши стихи.
От такого неожиданного предложения я окончательно растерялся. А дело было просто в том, что, как настоящий великий мастер, Чуковский любил открывать новые таланты. В период 1956–1959 годов он был увлечен своим "открытием" меня, так же, наверное, как до этого увлекался другими. Я стал ездить к нему в Переделкино почти каждый месяц, потом раз в два месяца, потом еще реже… Я был очень занят медицинской карьерой.
Многие из писательской элиты имели в Переделкино бесплатные комфортабельные дачи, построенные для них советским правительством. Это была "подкормка" инженеров человеческих душ, как их назвал Сталин. За подкормку многие из них прославляли Сталина и советскую власть. Но были и такие, кого не смогли заставить кривить душой.
Чуковский был один из них. В мои приезды он рассказывал о гонениях на него. В конце 1920-х годов правительство заставило его написать письмо великому русскому художнику Илье Репину в Финляндию. Репин презирал советскую власть, и Чуковский должен был уговорить его вернуться в Россию. Он был его близким другом, редактором его мемуаров "Далекое близкое" и даже был с ним на "ты". Но Чуковский и сам тоже не любил эту власть. Под страшным нажимом он вынужденно написал Репину о "великом прогрессе" и рекомендовал ему вернуться. Но вслед за этим он написал другое письмо и тайно передал с верными людьми: "Ни в косм случае не возвращайся". Репин не вернулся, но, когда умер в 1930 году, его архив передали в Советский Союз. Среди многих бумаг в нем нашли то второе письмо Чуковского. Тогда его вызывали на допросы, угрожали и надолго перестали печатать.
Вторая волна немилости накрыла его после опубликования детского стихотворения "Тараканище". Про таракана он написал - "страшный и усатый". Может показаться странным, но в то время этого было достаточно, чтобы власти заподозрили в описании намек на Сталина. После этого Чуковского совсем не печатали еще много лет.
Настоящее имя Деда Корнея, как его звали за глаза, было Николай, и отчество тоже было выдуманное. Он был незаконнорожденным сыном русской прачки по фамилии Корнейчук. Отец его, из богатой еврейской семьи, никогда не помогал его матери. Талантливый сын сам пробил себе дорогу в журналистику и стал известен уже в двадцать лет. Псевдонимом он избрал начальные буквы фамилии матери КОРНЕЙЧУК и добавил "овский".
Однажды он рассказал мне очень интересное наблюдение о быстротечности жизни:
- Выхожу к себе в сад, вижу - маленькая девочка качается на низкой ветви яблони. Я говорю: "Девочка, как тебя зовут?" - "Танечка". - "Ты, Танечка, яблоки любишь?" - "Люблю". - "Знаешь, яблоки дает эта яблонька. Ты качаешься на ветке и можешь ее сломать. Тогда яблонька не станет давать яблоки. Танечка, ты бы лучше слезла с ветки". - "Хорошо, дедушка, я слезу…" Вот проходит немного времени, выхожу опять в сад, вижу - маленькая девочка качается на ветви яблони. Я говорю: "Танечка, ты яблоки любишь?" - "Люблю". - "Танечка, ты бы лучше слезла с ветки, а то сломаешь ее, и яблонька на станет давать яблоки". - "Хорошо, дедушка, я слезу. Только я не Танечка, я Анечка. А Танечка - это моя мама…"
Другим писателем, который не заигрывал с советской властью, был близкий друг и сосед Чуковского по Переделкино Борис Пастернак. Его молодость совпала со временем революционных переворотов в России, и он рано стал одним из самых популярных поэтов. Но когда начались сталинские репрессии, он встал в непрямую конфронтацию с властью. Диссидентов, в современном понимании слова, при Сталине быть не могло - их просто сразу уничтожали. Но редкие люди, как Пастернак, позволяли себе сопротивление неприятием власти. Он даже написал стихи: "Я настолько тебя унижу, что не стану тебе писать". В том-то и дело, что власть требовала, чтобы писали ей. Сталин был человеком читающим, и почему-то именно Пастернака он пощадил. Был даже случай, когда он сам позвонил ему по телефону и обсуждал вопросы талантов литературы (в частности, Мандельштама, которого ненавидел и потом уничтожил).
Я знал Пастернака и его семью в годы своего детства - во время войны, в 1941–1943 годы, - мы были соседями в эвакуации в городе Чистополе. В свои 12–13 лет я слышал про ореол славы и уважения вокруг него. Тогда я сам уже пытался что-то сочинять и потому ходил слушать выступления Пастернака в клубе Дома учителя. В школе я учился с его детьми и бывал у них в тесной квартирке. Пастернак приходил к нам в дом и играл на пианино (он был хороший пианист, а у наших хозяев был инструмент). Возможно, тогда, в опасные, холодные и голодные годы в Чистополе, где все, включая его самого, жили в тесноте и бедности, у Пастернака зародился план знаменитого романа "Доктор Живаго".
В июне 1943 года весь эвакуированный Литературный фонд возвращался из Чистополя в Москву. Мы с мамой ехали вместе с Пастернаками. Две недели мы плыли по трем рекам - Каме, Волге и Оке - на пароходе, который по иронии назывался "Михаил Шолохов". У взрослых были каюты, а мы, дети, спали в салоне на полу. Плавание было тоскливым, по ночам пароход стоял на якоре, не зажигая огней, - из-за опасности немецкой бомбежки (это происходило вскоре после Сталинградской битвы на Волге). Капитан парохода просил всех писателей написать что-нибудь в судовом журнале. Писали что-то патриотическое, что-то юмористическое и передавали друг другу журнал. Поэтому все читали предыдущие записи. Мама показала мне, что написал Пастернак: "Очень хорошая погода, мечтаю выкупаться и о свободе печати". Разговор о свободе печати при советской власти был антигосударственной крамолой. Пароходный журнал - это, конечно, не широкая пресса, но Пастернак не удержался, чтобы и в нем не пожаловаться на отсутствие свободы печати. Возможно, кроме меня, теперь никто не знает и не помнит той строчки Пастернака.
А строчка оказалась пророческой: когда Пастернак написал роман "Доктор Живаго", ни один советский журнал и ни одно издательство не приняло его, цензура не пропускала - не было свободы печати. Пастернак мечтал о литературной славе и сумел передать роман за границу. Там в 1957 году "Доктор Живаго" был впервые напечатан. Это направило на него гнев правительства и произвело шум в интеллектуальных кругах. Власти даже арестовали любовницу Пастернака Ольгу Ивинскую, что заставило его глубоко страдать.
Роман переводился и широко издавался во всех странах, кроме Советского Союза (для "внутреннего пользования" его издали небольшим тиражом в Центральном Комитете партии и разрешали читать только самым высоким чинам). В Америке по роману сняли фильм, который прошел по всем экранам мира - кроме Советского Союза.
Общий гонорар Пастернака за роман достиг десяти миллионов долларов (что теперь может равняться минимум ста миллионам). Но выезжать за границу и получать деньги в Союзе ему было запрещено. Он вынужденно жил только переводами - он знал несколько языков, получил блестящее образование в семье своего отца, художника Леонида Пастернака. Его отец, выходец из еврейской среды, был лучшим иллюстратором книг Льва Толстого и даже другом великого писателя.
В романе "Доктор Живаго" не было ничего прямо антисоветского. Через яркие образы доктора-поэта и его любовницы Лары в нем были описаны трагические судьбы людей во время революционных событий в России. По сути, этот роман даже запоздал по времени.
В 1958 году Пастернаку присудили за роман Нобелевскую премию по литературе - высшее международное признание. К тому времени он был затравлен и изолирован нападками власти, знакомые боялись его поздравлять. Но Чуковский обрадовался за друга и соседа и поспешил на его дачу с поздравлениями. Дачу с утра окружила толпа иностранных корреспондентов, а вокруг, в стороне, стояли агенты госбезопасности. Пастернак был в настоящей осаде. Корреспонденты кинулись к Чуковскому - брать интервью. А позади мрачно стояли и подслушивали агенты. Даже Чуковский чувствовал себя неуютно, но роман Пастернака расхвалил. А давать интервью в иностранной прессе было опасно.