- Ты что - соскучилась?
Она кокетливо опустила глаза:
- Это моя тайна, и для меня это особая встреча. Я потом тебе все объясню, я обещаю. Только ты ничему не удивляйся.
Странно и загадочно. На встречу она оделась очень изысканно и была чертовски привлекательна. Я рулил и посматривал на ее коленки. Она открыла их намного выше обычного и делала вид, что сама того не замечала. А я из-за этого часто отвлекался от дороги. Как-то вкрадчиво она опять попросила:
- Только, пожалуйста, ничему не удивляйся.
Километрах в десяти от города был дачный поселок местного правительства, въезд - через охраняемые ворота. Моя новая машина выглядела вполне правительственной, и охранник пропустил нас, не останавливая, посчитав, видимо, что мы "принадлежим".
Министр, в расстегнутой рубашке, сидел за столом, уставленным бутылками, с ним две женщины, все слегка пьяные. Он уставился на приближавшуюся Аню. Она подошла к нему немного развязной походкой:
- Здравствуйте, Николай Аркадьевич. Вы меня узнаете?
Он молчал.
- Помните? - вы переписали мне распределение на Петрозаводск вместо Магадана. Я никогда не забуду вашей доброты.
Он слегка нахмурился.
- А это - мой муж, - она показала на меня. - Теперь мы хорошо устроены и приехали к вам на своей "Победе" просто поздороваться.
На этот раз он хмуро ответил:
- Я вас не помню.
- Ну как же? Вы должны помнить - вы же пригласили меня в комнату отдыха за вашим кабинетом, чтобы угостить чаем и поговорить о распределении.
- Я никогда не пил с вами чай. Это ваше воображение.
- Ах, мое воображение? - голос ее начал срываться. - Я могу вам напомнить детали той беседы, - она сделала ударение на слове "беседы", взывая к его памяти.
Он отвернулся и явно стремился избавиться от нее.
- Так вы не хотите вспомнить? А я думала, что после того чая мы с вами останемся друзьями и вы захотите увидеть меня в этом городе. Что же, если так, то нам с мужем ничего не остается, как попрощаться.
Я вел машину и думал: что за странное поведение? Аня нервно курила, коленки ее были открыты еще больше.
- Останови где-нибудь в стороне. Давай посидим.
Я отъехал за деревья на край лужайки - оттуда нас не видно. И вдруг она расплакалась:
- Я обещала тебе рассказать и расскажу все. Этот негодяй изнасиловал меня в той комнате за кабинетом… О, я была такая молодая и неопытная, я была еще девушка…
Моя больная мать посылала меня поговорить с кем-нибудь из начальников, чтобы нас не отправили в Магадан. Это зависело только от него. Я несколько раз пыталась прорваться к нему в кабинет, но секретарша меня не допускала. Один раз я опять была в приемной, и он проходил мимо. Я кинулась к нему, умоляя принять. Он согласился. Это в первый раз я попала в кабинет такого большого человека и была ужасно смущена. Я стала быстро-быстро рассказывать ему про больную маму, что я не могу ее оставить, что меня нельзя посылать в Магадан. Он слушал и ничего не говорил. А потом спросил, не хочу ли я выпить чашку чая, и провел меня в комнату за кабинетом, - она слегка задыхалась и опускала глаза.
Неловко слушать рассказ женщины, как ее изнасиловали:
- Аня, может, не надо рассказывать?..
- Нет, я хочу, чтобы ты знал. Помнишь, ты меня спрашивал? Меня это мучает, и я давно собиралась рассказать тебе. Ты ведь единственный, кто видел, как после распределения я рыдала у телефона. Я это помню. Ты должен понять, почему я ему уступила. Вот слушай: в той комнате он нажал мне на плечи и усадил на диван. Я все продолжала говорить и вдруг почувствовала, как его рука легла мне на колени. Я отодвигалась, а он все налегал на меня и уже гладил меня под юбкой. Когда он придавил меня, я боялась, что закричу. Я извернулась и хотела укусить его руку. Тогда он встал и приказал: снимай трусы! Если будешь ласковой девочкой, я тебе все устрою. И еще сказал, если я не сделаю того, что он хотел, то я поеду в Магадан и никогда оттуда не вернусь. У меня не было времени думать, не было выбора, я понимала, что оказалась полностью в его власти. Полностью. Ты понимаешь? Я не хотела, чтобы он раздевал меня своими лапами. Он сидел и смотрел, как я сама раздевалась… Прости меня, что я тебе все это говорю… Я сама легла на тот диван, отвернулась и закрыла глаза, чтобы не видеть его. Он хотел меня целовать, но я не далась. Тогда он стал делать со мной все, что хотел. Он играл мной, как игрушкой. Я была в шоке - я ничего не понимала. Ведь я была абсолютно невинной, я была недотрогой. Девчонки в институте говорили о разных способах любви, но я даже слушать не хотела. И вдруг мне пришлось вытерпеть так много сразу - от мужчины, который меня насиловал. Он делал все-все. А когда кончил, то пошел в кабинет и переписал мне распределение на Петрозаводск. И сказал: если придешь еще, то могу переписать на Москву. Но я ничего от него не хотела. Я бродила по улицам, не хотела идти домой. Я была такая несчастная и все думала: почему мне пришлось испытать это? Ведь если бы я не была еврейка, то меня не стали бы загонять в самый дальний угол, как крысу. Значит, еврейку можно насиловать, можно делать с ней все?.. Мама ждала, и когда узнала, что мы поедем в Петрозаводск вместо Магадана, она сказала: какой хороший человек этот начальник, надеюсь, ты его поблагодарила. Я чуть не сказала ей, что очень хорошо его поблагодарила…
Помолчав, она продолжала:
- Ну, а сегодня, сегодня я хотела посмотреть в лицо этого негодяя - как он встретит меня? Я хотела, чтобы он знал, что я замужем, что он не изуродовал мою жизнь. Поэтому и сказала, что ты мой муж. Ты не сердишься? В общем, по-настоящему, я сама даже не знаю, чего я хотела. Ну а он прикинулся, что не помнит, и опять перехитрил меня.
Она плакала. Я вытер ее слезы платком.
- О, я испачкала твой платок! Ты правда не сердишься?
Теперь ее платье взбилось так высоко, что обнажились все бедра. Она придвинулась:
- А знаешь, почему я тебя просила повезти меня?
- Наверное, потому, что у меня есть машина.
- Нет, глупый. Потому, что я давно хочу тебя. Я хочу прямо сейчас, теперь!..
Мы были молоды.
Так случилось, что через пять лет я встретился с Виноградовым на ученом Совете института. Его уже выгнали с министерского поста, но он остался заведовать кафедрой организации здравоохранения. Все большие советские начальники заранее заготавливали себе теплые места "на отступление". Я был тогда ассистентом на кафедре травматологии и ортопедии. Мы с Виноградовым сидсли рядом. Он, конечно, не помнил меня. Но я ему напомнил:
- Один раз в Петрозаводске, лет пять назад, я виделся с вами. Там со мной была одна молодая женшина-женщина-докторВы помогли ей получить распределение в Петрозаводск вместо Магадана.
Он покосился на меня:
- Да, я тогда делал много добрых дел.
На пути в новую жизнь
Всегда с благодарностью вспоминаю те свои первые три года работы в провинции: самостоятельный опыт и наблюдения над работой практикующих докторов научили меня главному - как быть врачом. Конечно, оборудование и лекарства там были не на высоте, а в глубинке были просто примитивные. Но это выработало во мне умение выходить из положения с помощью минимальных средств. Если бы я оставался в московской клинике, окруженный маститыми специалистами, то долго был бы на низком положении неоперившегося птенца - "на подхвате". Я должен был бы смотреть на всех старших снизу вверх и не научился бы самостоятельности. На все действия я должен был бы спрашивать разрешения и подчиняться. Но на самом деле врачебная работа настолько ответственна, что врач обязан уметь думать самостоятельно и быть способным принимать свои решения. Вот уже почти три года, как я это делал. Поэтому к концу тех трех лет я чувствовал, что после трудной школы провинциальной медицины мне не страшно явиться в московскую клинику - я уже не неоперившийся птенец, я становился молодым орленком. Ветры жизни стремились мне навстречу, и надо было только суметь правильно выбрать в них свою струю и начинать парить в ее течении, расправив молодые крылья. Главная моя задача была - стать не просто врачом, а специалистом.
И еще: за те три года я увидел "жизнь на самом деле". В Москве я ездил бы в теплом метро, ел бы мамины пироги и принимал горячие ванны. В Карелии я жил, как другие: ездил в мороз на лошадях, мерз и нередко бывал голоден, не спал по несколько суток и иногда неделями не мог принять душ. Я видел вокруг себя многие тяготы жизни народа. Я дружил с разными людьми и увлекался разными женщинами. Все это дало мне взросление - я ехал в Москву взрослым мужчиной.
А к тому же за те три года я стал публикуемым поэтом, и в карельском издательстве уже набирали мою первую книгу стихов - это тоже было большим достижением. В стихотворении "Первый вылет" я писал:
Если хочется летать,
В синем небе мчаться.
Надо крылья расправлять,
Надо не бояться.
Мой первый вылет завершился, я готов был парить, расправив крылья.
На последние дни ко мне в Петрозаводск приехали родители, впервые за три года было радостное единение семьи. Я закончил работу, попрощался с друзьями и учителями и вместе с родителями поехал в Москву на своей машине. А книги, велосипед и вещи - накопления моей самостоятельной жизни - отправил контейнером. Была громадная разница в том, как я приехал сюда с одним чемоданом, и как теперь уезжал - жизнь во многом налаживалась.
Путь по маршруту Петрозаводск - Сортавала - Ленинград - Москва оказался очень непростым: прямой автомобильной трассы в 1956 году еще не было, ее только прокладывали. Нам приходилось делать много объездов, иногда мы буксовали в непроездной грязи и нас тащили на буксире самосвалы (за деньги, конечно). То, что теперь занимает всего один или полтора дня пробега, нам пришлось проделать за четверо суток. К тому же ни гостиниц, ни ресторанов по дороге не было - мы спали и ели в машине. Мама наготовила столько вкусных вещей, что нам хватило. Моим родителям нравилось ехать в подаренной ими "Победе", они радовались тому, что я сам их везу, как настоящий шофер - ведь собственные машины были тогда большой редкостью.
В Москве мы не задержались, а быстро поехали в Крым, в Ялту - провести отцовский и мой отпуска. Крым тогда был территорией России, исторически и традиционно это было оправданно. Никита Хрущев еще не успел сделать бессмысленный и безответственный жест диктатора - подарить Крым Украине, как какой-то сувенир, не спрося желания народа. В Ялту нас пригласила знакомая родителей, вдова знаменитого советского драматурга Константина Тренева - Лариса Ивановна. Мы хорошо знали всю семью, отец их лечил, и приглашение остановиться у них было актом благодарности. Тренев был любимым драматургом Сталина; особенно ему нравилась пьеса 1930-х годов "Любовь Яровая", о годах революции. Героиня пьесы, с этими именем и фамилией, происходила из дворян, но через многие сомнения и трудности пришла к идее революционной деятельности. Сталин обожал такие сюжеты, а раз ему нравилось, то было дано указание - ставить пьесу во всех театрах страны. Получая большие гонорары, Тренев сказочно разбогател и построил в Ялте двухэтажную виллу по проекту своего сына-сына-архитектора.
В доме было десять комнат, зал со сценой, оранжерея и мраморный бассейн со ступеньками в воду. Таких условий жизни в советской действительности мы себе не представляли. Вот когда мы впервые увидели, как живут писатели - любимцы Сталина.
Вилла стояла в окружении лесистого парка на холме и была единственным строением на извилистой улице Павленко. Улица была названа в честь другого писателя - тоже любимца Сталина. Павленко был зятем Тренева и самым большим воспевателем вождя. Сразу после войны он написал сценарий фильма "Падение Берлина". Роль Сталина играл грузинский актер Геловани. Вместе с автором они представили великого вождя в таком идеализированном образе, в каком еще не изображался ни один владыка мира: Сталин был ужасный симпатяга, всем доступный, со всеми простой, очень мудрый, ко всем добр, внимателен к рабочим, сам сажал сады, а заодно руководил победой над гитлеровской Германией. Кульминацией фильма была сцена, как сразу же после победы Сталин прилетает в Берлин, и к нему навстречу бегут толпы солдат, они его окружают, и он запросто и по-отечески беседует с ними о будущем (для справки: в том будущем он пересажал миллионы людей, летать он боялся, ехал в Берлин на Потсдамскую конференцию на поезде; специально для него сменили колею дороги, перед его поездом шли три камуфляжных состава, и вдоль всего пути для охраны было выстроено более семнадцати тысяч военных - по сто пятьдесят солдат на каждый километр, все просматривалось глазом; и конечно, все это происходило втайне, и не только толпа, но ни один человек его там не видел).
Во время войны Павленко был военным корреспондентом, подружился с моим отцом и написал о нем статью во фронтовой газете. В 1943 году, когда шла война, он приезжал в город Чистополь; там в эвакуации жила его жена с двумя сыновьями. Он захотел навестить нас с мамой в деревне, куда мы уехали на лето и где я работал помощником конюха. Чтобы привезти почетного гостя (он был в чине генерала - носил один ромб в петлице), мне дали высокую кобылу Медузу и легкий плетеный тарантас. Павленко понравилось, как я управлял большим конем. Уехав от нас, он написал в газете "Красная звезда" статью "Родной дом" о той деревне и несколько строк посвятил мне - как я, бывший городской мальчик, в тринадцать лет стал конюхом и прекрасно справлялся с лошадьми. Это соответствовало действительности больше, чем его выдумки о великом вожде. Так что Павленко прославлял не только Сталина, но и нас с отцом.
Август в Ялте - пик сезона, народу - тьма, я слонялся по каменистому ялтинскому пляжу в поисках знакомства с какой-нибудь девушкой и так набрел на своего старого приятеля Мишу Богуславского, альтиста из оркестра радио.
- Миша, вот неожиданность! С кем ты здесь?
- Мы здесь группой, со мной Рудик Баршай с женой.
Оказалось, что они с другим музыкантом - Рудольфом Баршаем, знаменитым альтистом, в ту пору организовывали первый в стране оркестр камерной музыки. Я присоединился к их группе и стал свидетелем рождения этого замечательного музыкального коллектива. Так я начал обзаводиться знакомствами с москвичами - у меня появлялись новые друзья. Петрозаводск уходил в прошлое - начались московские связи.
Часть третья
В БОТКИНСКОЙ БОЛЬНИЦЕ
Вхождение в столичную медицину
И опять я жил в той же самой небольшой комнате с родителями, в которой мы жили с 1935 года - двадцать один год. И опять я спал на составляемых к ночи чемоданах - поставить еще одну кровать в комнате было негде, тем более что я привез много книг. Положение отца, по сравнению с роковым 1952 годом, упрочилось, он стал доцентом в большой хирургической клинике. Но квартиру ему так и не дали - жилищный кризис Москвы никак не изменился, жилых домов строили очень мало. Хотя писателям, восхвалявшим Сталина и советскую власть, квартиры все-таки давали, и все наши знакомые писатели жили в хороших условиях.
Мои бока от спанья на чемоданах пока не болели, я был молод и мало думал об этом. И уж, конечно, совсем не мог думать о женитьбе - куда мне было жениться, где и на чем спать с женой? Да и заработок мой оставался мизерным - шестьдесят рублей в месяц, на это семью содержать невозможно. Поговорка, которую я усвоил от мамы: "в тридцать лет жены нет - и не будет", угрожала реальностью (мне уже было неполных двадцать семь). Поэтому я не строил никаких личных планов и собирался полностью погрузиться в новую работу - на два года специализации на кафедре травматологии и ортопедической хирургии. Кафедра была в больнице имени Боткина - Боткинской. Это самая большая и самая известная столичная больница, в ней тогда было две с половиной тысячи кроватей. После провинциальных больничек ее величина меня поражала.
Больницу построили в 1910 году на пожертвования купца Солдатенкова (щедрого мецената старой России) и до революции ее называли Солдатенковской. На обширной парковой территории стояло восемнадцать небольших кирпичных корпусов и красивая церковь. В Первую мировую войну пристроили деревянные сыпнотифозные бараки. Старая архитектура не удовлетворяла развитию медицины. В советское время в корпуса поместили новую технику, церковь сделали моргом, построили четыре больших корпуса и переименовали больницу в честь знаменитого доктора Боткина.
Я постепенно включался в работу и присматривался к своему окружению. Заведующим кафедрой травматологии и ортопедии был профессор Дмитрий Ксенофонтович Языков, шестидесяти лет. Вид у него настоящий профессорский - грузный большой человек, говорил громким голосом, любил шутить и рассказывать неприличные анекдоты. Все сотрудники перед ним заискивали и подобострастно смеялись на его шутки. Он и меня встретил шуткой:
- Заходи, заходи, карельская береза (сорт редкой и ценной древесины).
Я с интересом ждал момента, когда увижу его операцию. В моем представлении московский профессор хирургии должен быть виртуозом своего дела. Наконец я попал на его операцию и - поразился: оперировал Языков довольно тяжело и кроваво, не было в его руках видно технической быстроты и изящества.
Языков - чисто русский, хотя и не член партии. Выдвижение русских докторов на места евреев было политикой, поэтому он быстро пошел в гору, стал деканом факультета и консультантом Кремлевской больницы. Когда стали возвращать арестованных "отравителей", Фридланд тоже попытался вернуться на свою должность. Языков этому воспротивился.
Но, кроме этого случая, Языков был человек добрый и ко мне тоже относился хорошо.
Второе лицо клиники - доцент Ксения Максимильяновна Винцентини, пятидесяти лет, крупная красивая женщина. Мы звали ее Ксана. Она родилась в Одессе, и ее странная фамилия была от итальянских корней. Ксану любили за доброту и красоту. Она первая позвала меня ассистировать ей, и мне показалось, что она оперировала лучше профессора.
Вскоре я узнал, что первый муж Ксаны был академик Сергей Королев - основатель советской ракетной техники, "отец" первого спутника и первого запуска человека в космос. Тогда его имя еще не гремело, но потом о нем узнал весь мир. Она рассказывала много интересного о нем - как его арестовали и держали в лагере с 1938 по 1944 год, а сама она в это время бедствовала с их общей дочкой Наташей.
В Боткинской при мне еще продолжали работать гиганты советской медицины - уходящее поколение старых докторов. Это были знаменитые советские профессора: терапевты Мирон Вовси и Борис Вотчал, хирург Борис Розанов - ученик самого Юдина, рентгенолог Самуил Рейнберг, уролог Анатолий Фрумкин, эндокринолог Николай Шерешевский. С ними работали тоже очень сильные специалисты, их помощники - терапевты Долгоплоск и Каневский, хирург Панченков, рентгенологи Шляпоберский, Пипко, Свиридов и другие. Это были знаменитые на всю Москву врачи-практики.
Наша больница была настоящая академия практической медицины, а медицина - такая специальность, в которой необходимо постоянно совершенствоваться. Поэтому больница была базой Центрального института усовершенствования (ЦИУ) и в ней проходили усовершенствование врачи со всей страны.