После первой же лекции он, несколько стесняясь, подошел к профессору Языкову и стал горячо и сбивчиво рассказывать, что он изобрел аппарат для сопоставления смещенных костей при переломах. Он испытывал этот аппарат для лечения инвалидов в Кургане, и все переломы срослись хорошо. Он несколько раз повторил:
- И не надо делать никакого разреза кожи, и больные совсем не теряют кровь. Я привез аппарат в Москву и хотел бы показать его вам.
Языков тогда все еще с трудом поправлялся после осложнений от вакцинации во время эпидемии оспы, отеки в суставах не проходили, он страдал от болей, приезжал только на чтение лекций. Он доброжелательно, хотя с некоторым недоверием, выслушал молодого изобретателя:
- Что ж, приносите ваш аппарат, я с удовольствием посмотрю. Покажете его всем нам.
- Аппарат большой и тяжелый, - сказал Илизаров, - я оставил его на вокзале, в камере хранения. Не знаю, как мне привезти его сюда?
Я стоял рядом, и Языков указал ему на меня:
- Вот у него есть машина, попросите его - он вам поможет.
И мы поехали с Илизаровым на Казанский вокзал. Он был неразговорчив, молчал, мне пришлось его расспрашивать:
- Вы в Кургане давно работаете?
- Пять лет.
- А до этого?
- До этого работал в деревне Долговка.
- В деревне? Когда же вы изобрели свой аппарат?
- Когда работал в деревне, еще в 1951 году.
Я покосился на него с удивлением - изобретательность в деревне была довольно необычна. Переломы там лечили старым способом скелетного вытяжения, только недавно в городских клиниках начали делать операции скрепления сломанных костей. В крупных клиниках бывали редкие хирурги-изобретатели, которые предлагали для этого новые аппараты. Один из них, пожилой доктор Перцовский, работал в хирургическом отделении нашей больницы. Но это - Москва. Если врач изобретает в деревне аппарат для лечения переломов, то он или самоуверенный незнайка-самоучка, или по-настоящему талантливый человек. Я еще спросил:
- Вы ведь, наверное, родились не в Сибири?
- Нет, я - тат. Вырос в Дагестане, в селе Кусары. А учился в Крыму, в Симферополе.
- Таты, это кто - дагестанцы?
- Нет, - он сделал паузу, посмотрел на меня, - нас называют горскими евреями.
Пока что все в нем было необычно и интересно для меня. Даже его редкая национальность.
Аппарат оказался тяжелой и массивной конструкцией, завернутой в одеяла и перевязанной бечевками, он с трудом поместился на заднем сиденье моей "Победы". По дороге обратно я спросил:
- Какой принцип лечения вашим аппаратом?
- Это сложно объяснить, это совсем новый принцип. Я фиксирую отломки перекрестными спицами и закрепляю в кольцах моей конструкции. Ими легко исправить перелом без операции. И разрез кожи делать не надо, и больные не теряют кровь, - повторил он.
Без операции, без разреза, без кровопотери? Это было интересно и непонятно - действительно новый принцип, любопытно будет посмотреть.
На следующий день Илизаров объяснял всем нам конструкцию и принцип своего аппарата. Это было сложное и малопонятное сооружение, а говорил он сбивчиво и еще менее понятно - русский язык не был его родным. Все столпились вокруг и задавали много вопросов.
Языков сказал:
- Хотите показать нам аппарат в действии? Я назначу операцию.
Оперировал Илизаров, ассистировали ему я и врач-курсантка из Краснодара. Он все делал сам, нервно, но старался работать очень тщательно, нас просил только удерживать детали аппарата. У больного был перелом голени ниже колена. Илизаров умело просверлил кости перекрестно насквозь двумя тонкими спицами выше и ниже перелома. Это было опасно - можно поранить сосуды и нервы. Но видно было, что он имел в этом опыт, ничего не повредил, кровотечения действительно не было. Потом он надел на те спицы два кольца. Закончив это, он начал поворачивать кольца с помощью аппарата и закрепил их нарезными штырями. Возился он долго, волновался, объяснял. Не сразу, но все-таки в конце получилось вполне хорошо. Больного отвезли в рентгеновский кабинет, рентгенотехник Женя сделала снимки - отломки кости стояли в правильном положении. Мы с Илизаровым понесли снимки в кабинет Языкова, где он отдыхал. Профессор с удивлением посмотрел на снимки, с еще большим удивлением - на Илизарова:
- Действительно, хорошо получилось. Ваше изобретение очень интересное. Я напишу положительный отзыв на ваш аппарат.
Но сам он писать не мог из-за болей в суставах кистей. Когда Илизаров ушел, он сказал:
- Володька, ты с ним ездил, разговаривал и ассистировал ему на операции - напиши ему положительный отзыв. Дай мне завтра прочитать, секретарша Ия напечатает на бланке кафедры, и мы отдадим этому парню. Он интересный человек.
Я мучился дома весь вечер, впервые в жизни составляя отзыв на изобретение. Чем больше я думал, исправляя и переписывая, тем больше мне казались необычными и сам автор, и его идея. Через несколько дней Языков прочитал мое творение - он чувствовал себя плохо и не приезжал в клинику. Илизаров ждал с нетерпением, ходил сумрачный, часто отпрашивался с занятий и ездил по другим московским клиникам, чтобы рассказать другим профессорам о своем аппарате. Наконец, секретарша принесла исправленный профессором текст заключения на бланке кафедры. Языков позвал меня:
- Слушай, ты ведь хорошо рисуешь. А подпись подделать можешь?
- Я никогда не пробовал.
- Вон там, на столе, старая бумага с моей подписью. Попробуй - подделай ее.
У него был замысловатый дрожащий почерк, я несколько раз срисовал, показал.
- Да ты мастер подделывать подписи. Теперь подпишись за меня на отзыве - меня пальцы не слушаются, болят, мать их….
Илизаров внимательно читал отзыв, он все делал внимательно - это я уже заметил.
- Хорошо. Спасибо вашему профессору.
- Что вы собираетесь теперь делать?
- Я приехал в Москву только для того, чтобы предложить здесь мой аппарат и мой метод. Теперь покажу этот отзыв в научном отделе Министерства здравоохранения.
Он еще обращался к нескольким профессорам, но услышав, что он, провинциальный доктор, что-то изобрел, они даже не хотели смотреть на его аппарат. И в министерстве его аппарат и метод никого не заинтересовал. Вместо помощи чиновник даже высмеял его:
- Что вы занимаете наше время своими бредовыми идеями?
Он уехал обиженный, не закончив курсы и даже не попрощавшись.
Мне запомнился этот уникальный деревенский доктор, который приехал на курсы не для того, чтобы усовершенствоваться самому, а чтобы усовершенствовать московских специалистов своим новым методом лечения. Только через десять лет он сумел сделать это - убедить московских профессоров в ценности своего изобретения. Ему предстояло пройти долгий путь преодоления барьеров советской медицинской бюрократии. И мне суждено было помочь ему в этом. Мы встретились с ним через восемь лет в его городе Кургане и с тех пор стали друзьями. А в далеком будущем, через двадцать пять лет, я стал распространителем его нового метода по всему миру.
Медицинский бюрократ - взяточник
Проработав три года в Боткинской больнице и с тремя годами опыта работы в Карелии, я почувствовал, что начинаю становиться специалистом в травматологии и ортопедии.
Я уже делал самостоятельно типовые операции и двенадцать раз сделал операции с применением капроновой ленты вместо фасции. В журнале "Травматология и ортопедия" напечатали мою статью об этом опыте. На дежурствах мне доверили быть старшим - это была очень ответственная работа.
Однажды профессор Языков позвал меня в кабинет.
- Володька, по моей просьбе на нашу кафедру выделили еще одно место ассистента. Как ты думаешь, кого взять на это место?
- Дмитрий Ксенофонтович, я просто не знаю.
Он хитро уставился на меня:
- Не знаешь? А я знаю: я хочу перевести тебя в ассистенты.
Я опешил. Должность ассистента профессора была моя мечта в будущем, после защиты диссертации. Это было высокое положение и оплачивалось хорошо.
- Спасибо, конечно, но я в аспирантуре только первый год, а полагается три.
- Вот в этом все дело. И к тому же ты не член партии. Но я боюсь, что мне станут навязывать какого-нибудь дурака с партийным билетом или какую-нибудь блядь, которая спит с большим начальником. Чтобы перевести тебя, я должен заручиться чьей-то мощной поддержкой. Вот что: поедем к Ермакову, начальнику управления кадров министерства. Он мужик добрый, но предупреждаю: он - взяточник.
Я смутился: давать взятку должностному лицу - это уголовное преступление.
- Дмитрий Ксенофонтович, я не знаю, как это делается и сколько может стоить?
Языков ухмыльнулся:
- Сколько? По секрету скажу: я знаю случай, когда он помог еврейскому мальчишке поступить в институт, за это родители парня подарили его жене брильянтовые сережки.
- Ого! Такой подарок я не осилю.
- Я и не хочу, чтобы ты так потратился. Я постараюсь уговорить его на банкет в хорошем ресторане. Он это тоже любит. И безопасно, и обойдется рублей в четыреста-пятьсот.
- Ну, банкет я осилю, и банкет не преступление - судить не будут.
В Министерстве здравоохранения происходили большие перемены: министром недавно назначили Сергея Курашова, который до этого был заместителем директора нашего института. Курашов назначил бывшего министра Марию Ковригину директором нашего института. Про Ковригину ходили слухи, что она была любовницей Михаила Суслова, главного идеолога партии, и за это получила пост министра. В Управление кадров новый министр назначил Владимира Ермакова.
Я, конечно, был далек от тех перемещений и "подводных течений" с большими интригами. Все это доверительно рассказывал мне Языков по дороге в министерство:
- Все они продажные партийные суки, мать их… И чем выше, тем больше. Вот я уже и профессор, и старый человек, а все равно, чтобы взять себе ассистента, какого хочу, или избавиться от того, кого не хочу, мне приходится просить и заискивать. Я тебе это потому говорю, чтобы ты знал, в каком мире ты живешь, среди каких людей тебе придется вращаться. Пригодится, если сам когда-нибудь станешь профессором. Вот сейчас ты увидишь Ермакова и поймешь - у него на лице написано, что он взяточник. Уважать его я не могу, но буду перед ним ваньку ломать, чтобы он помог мне взять тебя.
Ермакову немного за сорок - одутловатое лицо кабинетного работника и любителя выпить - "испитое"; лысинка, слегка прикрытая редкими волосами; глаза, бегающие и сверлящие, - как будто все время что-то оценивают и чего-то ждут. Он обрадовался Языкову, они обнялись и расцеловались. Языков его поздравил с повышением:
- Я всегда считал, что тебе на роду написано быть начальником.
- Стараемся, стараемся, - похохатывал Ермаков.
- Надо нам это вместе отметить.
- Да, надо бы, конечно, только вот все некогда.
- Так за чем дело стало, мой молодой помощник готов устроить банкет на славу. У нас к тебе дело: у него уже почти готова диссертация, я хочу забрать его из аспирантуры и перевести в ассистенты. Только он не член партии. Помоги, а он в долгу не останется.
Ермаков немного задумался, прикидывая - выгодно ли ему?
- Что ж, если вы просите, так поможем - ради вас я согласен.
- Где скажешь?
- Давайте в "Арагви", только в отдельном кабинете, чтобы нас не видели. Ждать меня снаружи у входа не надо, я сам приду. Жена придет отдельно. Позовите только своих - вашего доцента Ксану и подругу моей жены Нину Иванову. Их я знаю, а чужих не надо.
Было ясно - он не хочет никаких свидетелей.
Грузинский ресторан "Арагви" был одним из самых дорогих. Кроме грузинских дельцов, его облюбовали для себя московские бюрократы-начальники. Официанты были избалованы большими "чаевыми", а дирекция - разными сомнительными делами.
Ирина, конечно, была в курсе предложения Языкова и цели предстоящего банкета - мы всегда рассказывали друг другу свои дела. Обещанная должность была для нас обоих подарком судьбы. Но мы чувствовали себя неловко из-за этого банкета: если профессор считал, что я заслуживал место ассистента, так почему надо тратиться и угощать какого-то чужого человека? Я передал Ирине слова Языкова: "Я тебе это потому говорю, чтобы ты знал, в каком мире ты живешь, среди каких людей тебе придется вращаться. Пригодится, если ты сам когда-нибудь станешь профессором".
Я предупредил ее:
- Конечно, тебе полагается идти со мной. Но удовольствия ты там не получишь. Решай.
- Скажи, что я нездорова, - отговорилась она.
В назначенный день я приехал в ресторан пораньше, прошел в отведенный нам дальний кабинет и стал обсуждать меню с официантами. Они привыкли иметь дела с крупными тузами и забросали меня грузинскими названиями дорогих блюд: сациви, лобио, харчо, хачапури, лаваш, чурек, шашлык по-карски… По всему получалось, что это обойдется около четырехсот рублей. Чтобы слегка сократить расход, я попросил:
- Подайте две бутылки коньяка "три звездочки", подешевле, но налейте его в графины.
Ермаков приехал раньше других, по-хозяйски оглядел стол:
- Скажи, чтобы поставили четыре бутылки коньяка "особый", самый дорогой, и чтобы подали в бутылках - без обмана.
Первый тост произнес Языков - громогласно и немного подобострастно:
- За нашего дорогого друга Владимира Ермакова, человека широкой души, большой доброты и самых лучших душевных качеств. Он заслуженно получил высокий пост: поднимем бокалы и пожелаем ему успехов в новой работе и счастья в личной жизни!
Все полезли чокаться с дорогим другом. Пить полагалось до дна. Потом пили за подругу жизни, тоже до дна. Потом каждый опять поднимал тост за Ермакова и его жену. И опять все лезли чокаться. Пили за всех, дошла очередь и до меня, Ермаков сказал:
- Пожелаем молодому ассистенту успехов.
Языков мне подмигнул: это равносильно утверждению в должности.
Шла настоящая русская пьянка, все захмелели, больше всех сам Ермаков - его душа это обожала. Он разошелся и рассказывал сальные анекдоты, годные в солдатских казармах:
- Пришел балагур-солдат из увольнительной, ребята его обступали, ждут рассказа. Он сапоги стащил, портянки развернул и говорит: "У невести был - на-еб-си!". А еще - спрашивают старого еврея: "Рабинович, вы еще ебетесь?" - "Да, ебусь, только после меня надо переебывать".
Пьяные женщины истерически взвизгивали, хохотали. Он запел матерные частушки:
Сверло - колун,
Топор - пила,
Пизда по старице плыла,
Перепоясана ремнем,
Эх, поебемся вечером!
Языков слегка похохатывал громким басом - видно было, что удовольствия не получал. Я стеснялся и пьяно улыбался на этот разгул бюрократа-взяточника. А он разошелся:
- Я кто? Я Ер-ма-ков! Мой род от Ермака! Мы завоевали Сибирь! Я все могу!..
На прощанье он полез целоваться со всеми, достались лобызания и мне. Вдвоем с Языковым мы поддерживали его при выходе из ресторана. На следующий день я смущенно поблагодарил Языкова:
- Спасибо вам за помощь. Я понимаю, что вы вытерпели этот разгул ради меня.
- Да, терпеть приходится. Помнишь старую истину из "Горя от ума": "служить бы рад, прислуживаться тошно"? Тошно, а коль надо чего-нибудь - и приходится.
Ирине я только сказал:
- Дело улажено. Но хорошо, что тебя там не было - я бы не смог смотреть тебе в глаза.
Улучшение жизни
Два важных события в нашей жизни произошли к моему тридцатилетию: я стал ассистентом кафедры и моему отцу дали, наконец, квартиру на всех нас.
Ассистент - это солидное положение, особенно для моего возраста. Оно давало перспективу дальнейшего научного роста и зарплату в три раза больше прежней. Когда защищу кандидатскую диссертацию, она возрастет еще - надбавка за ученую степень. Мы с Ириной вздохнули свободней: она все еще не работала и материально мы были очень стеснены. Родители нам помогали, но ведь каждому хочется иметь свои деньги, особенно с возрастом. Теперь я мог сказать, что опроверг все три пункта маминой поговорки: "В двадцать лет ума нет - и не будет; в тридцать лет жены нет - и не будет; в сорок же денег нет - и не будет". Все уже было.
Квартиру отцу дали, когда ему было уже почти шестьдесят лет, после двух лет нервотрепки и тяжелой борьбы с бюрократией. Ничего в Советском Союзе легко на доставалось. По всем статьям закона нашей семье полагалась квартира - каждому было положено по 9 квадратных метров, и отцу с научной степенью еще дополнительные 10 квадратных метров - всего 55 квадратных метров. Нам выделили только 36 квадратных метров, мало для пятерых - родителей и нас. Но даже при этом районные власти тянули, тормозили и отказывали. Мы вынуждены были искать рычаги поддержки. Знакомый депутат районного Совета доктор Рафаил Зак помог нам преодолеть бюрократический барьер.
Квартира в новом строящемся районе Москвы - в Черемушках. В те годы по указанию Хрущева строили много стандартных блоковых пятиэтажных домов с низкими потолками. Правительство всё-таки спохватилось, что надо развивать жилищное строительство. Но Хрущев громогласно заявлял на партийных съездах, что он против "архитектурных излишеств", и поэтому строительство домов было доведено до минимума затрат. Отсюда и плохая планировка, и плохое качество домов. Остряки назвали их "хрущобы". После двадцати четырех лет жизни в деревянном бараке мы переехали из трущобы в хрущобу. Наш дом был далеко от работы, далеко от центра и далеко от метро. Но все равно - это была большая общая радость. Наконец-то мы с Ириной после трех лет раздельной жизни станем жить семьей.
Наша радость была так велика, что мы отпраздновали мое тридцатилетие, новоселье и новую должность, даже не успев купить мебель. Мама сымпровизировала стол из досок, накрыв их скатертью, а вместо стульев гости сидели на пачках книг. Радостная Ирина впервые в жизни сделала маникюр и хвастливо показала мне свои красивые руки.
Покупать мебель тоже непросто: на нее был постоянный дефицит - надо ездить из магазина в магазин по всей Москве и искать. Через знакомого директора мебельного магазина я первым делом купил кровати для родителей. И наконец, в тридцать лет я перестал спать на составляемых на ночь чемоданах, но - на раскладном кресле.
Была у меня и еще одна радость: после трех лет ожидания в очереди я купил новую "Волгу" цвета морской волны. "Волга" была дорогая модель, я продал "Победу" и одолжил деньги на доплату у своей тетки Ольги.
Теперь я отвозил отца в его больницу и приезжал к себе на новой машине и в новом качестве ассистента. Всех поразило мое быстрое возвышение. Ассистенты и доценты больницы были в солидном возрасте за сорок и за пятьдесят - и вдруг меня вознесли в их ранг. До меня на кафедре было два ассистента: Ниссон Руткевич, тихий педантичный еврей пятидесяти лет, порядочный человек, но ужасно медлительный хирург; и была Антонина Белова, такого же возраста, бесцветная и бесталанная в хирургии, но член партии и председатель профсоюзного комитета.
Друзья поздравляли меня, особенно тепло мой друг Норберт Магазаник, который тоже работал в Карелии. Теперь он был терапевтом в клинике профессора Вотчала; талантливый ученый; ему впереди светила яркая карьера, может быть, ярче моей. Но были в больнице и такие, кто возмущались моим возвышением. Языков рассказал мне: