- Слушай, Володька, ко мне приходила с протестом группа врачей, все бабы. Они, суки, стали говорить: как я мог доверить такую ответственную работу молодому малоопытному врачу, выскочке и не члену партии? Я наорал на них: кто кроме заведующего кафедрой может решать, какой ассистент ему нужен, а какой не нужен? Это мое право - подбирать себе ассистентов. Они тебе завидуют и ревнуют к твоему успеху. Ты должен знать своих недоброжелателей: Анна Комарчева, жена генерала, шестидесятилетняя дура, которая сама ничего не умеет, но считает себя выше других; Вера Паллер, еще глупей, но зато член парткома больницы; Тонька Белова, смолоду всем давала без разбору и за это ее сделали ассистентом еще до меня; и молодая идиотка Наташка Грачева - завистница и интриганка. Хочешь знать, они ведь и против меня были, когда меня назначили заведующим. Да руки оказались коротки. Но ты учти: они дуры, но в нашей больнице бабы - это большая сила. Знай, кто твои враги. Слабое твое место, что ты беспартийный. А станешь подниматься выше, у тебя будет больше врагов. Всегда руководствуйся правилом: оглянись вокруг себя - не ебет ли кто тебя. Понял?
Это было хорошее предупреждение, много раз в жизни я вспоминал, как он был прав.
Я хорошо знал тех женщин, у меня с ними были спокойные деловые отношения, без столкновений. Я недоумевал: почему бы им восставать против меня? Я был молод и полон энергии, делал операции лучше них, успешно продвигался в науке. Они вообще не умели сами оперировать, всегда просили помощи, в том числе и моей. И я охотно им помогал. Они не занимались наукой, не писали статей. Да, я обогнал их, но ведь это было заслуженно. Почему они хотели бы остановить меня, да и любого способного человека? В этом было отражение общей морали советских людей. Коммунистическая пропаганда воспитывала в обществе идеологию уравниловки: все "строители коммунизма" должны быть равны, потому что все они делают одно общее дело построения коммунизма. Ленину принадлежат две символические фразы: "Мы любую домашнюю хозяйку научим управлять государством" и "Мы из золота нужники будем делать". В этих фразах содержалась вся практическая философия советского общества - уравниловка, ничего индивидуального, никаких ценностей. Конечно, в обществах муравьев и ос все равны - они одинаково строят свои термитники и соты. Однако между насекомыми и людьми есть все-таки разница. Этого идеология коммунизма не учитывала. Мои недоброжелатели не хотели и не были в состоянии оценивать индивидуальные качества работников клиники. В их понимании было общее правило - все должны быть одинаковы и чины должны доставаться не по заслугам, а по возрасту и по партийной принадлежности.
А Языков, не боясь интриганов, назначил меня хозяйственным ассистентом - я должен был вести все административно-хозяйственные дела и стал третьим по значению лицом.
Как меня вербовали в КГБ
Я никогда не ходил в отдел кадров нашего института - мне там ничего не было нужно.
Поэтому я удивился, когда мне позвонили оттуда и пригласили прийти в восемь часов вечера. Сам по себе вызов мог быть обычным делом, но назначенное время было странным - работу все заканчивали в шесть часов.
Хотя в отдел кадров я не ходил, но знал, что новый директор института Ковригина, бывшая раньше министром, считала его чуть ли не самым важным в нашей работе. Всю жизнь она работала в аппарате ЦК и в министерстве, никогда раньше не имела дела с профессорами и научными сотрудниками, и для ее понимания отдел кадров был ближе и родней - через него она могла контролировать состав преподавателей. Тем более, что в институте было много профессоров-евреев, бывших "врачей-отравителей", среди них профессор Мирон Вовси, с фамилии которого начинались тогда все обвинения. Это была потенциально вольнодумная категория интеллектуалов. Поэтому Ковригина возвысила над ними начальника отдела кадров Н.Буравченко, бывшего военного писаря. К его пятидесятилетию она издала приказ: "под руководством юбиляра отдел кадров превратился в лучшее структурное подразделение института".
Наш Центральный институт усовершенствования врачей был на площади Восстания, в длинном здании бывшего "Вдовьего дома", построенного полтораста лет назад "во вкусе умной старины". С площади в него вела широкая лестница с колоннами, а вестибюль был дворцового типа, хотя переделанный и перекрашенный.
В отделе кадров никого не было, я стоял в пустой первой комнате и ждал. Из боковой двери кабинета заведующего появился незнакомый мне человек среднего возраста, в сером костюме. В руках у него была папка. Он исподлобья глянул на меня:
- Ваша фамилия Голяховский? Садитесь, я хочу поговорить с вами.
Он никак не представился мне, не пожал руку, не улыбнулся. Мы уселись по двум сторонам стола. Человек в сером положил папку на стол, раскрыл ее и перелистывал страницы. Я понял, что это было мое "личное дело", досье, в котором хранились все документы обо мне. Минут десять он листал страницы, иногда отрываясь от них и поглядывая на меня. Все знали, что отделы кадров - это любимое место агентов КГБ, отсюда они получали нужную информацию. Пока он листал и поглядывал на меня, я догадался, что человек в сером - это представитель КГБ и что он собирается меня допрашивать. Я лихорадочно думал, что могло его заинтересовать? Может, я рассказал кому-то политический анекдот? Все рассказывали в своих компаниях, и теперь уже за это не арестовывали. Что же еще? Мы все слышали столько историй об арестах, что я представил - сейчас из той комнаты выйдут два солдата, и он скажет: "Вы арестованы".
А может, мне все это кажется? У всех советских людей была параноидная боязнь арестов. Он закрыл папку, молча и не спеша достал папиросу и закурил, не сводя с меня глаз. Я нервничал, но старался казаться спокойным.
- Почему вы не вступили в партию? - спросил он.
Вопрос явно наводящий, пока без угрозы. К этому я был готов всегда, слыша такой вопрос много раз от других. У меня был отработанный стандартный ответ:
- Я давно думал сделать это, но считал, что мне надо более созреть политически, больше прочитать политической литературы классиков марксизма-ленинизма, глубже понять ее. Из-за занятости работой мне все не хватало на это времени.
Было невозможно прочесть на его лице - верил он мне или нет. Кто кого дурачил? Но внешне мы беседовали серьезно. Однако что будет после этого вступления?
- Что ж, вам надо вступить в партию, это будет полезно для вас.
Я радостно воскликнул:
- Вы абсолютно правы, я должен это сделать.
Обрадовался я потому, что если мне предлагают вступать в партию, то наверняка не для того, чтобы тут же арестовать.
- Какие у вас планы на ближайшее будущее?
Интересно, с какой стати незнакомому человеку знать мои планы? Однако если он интересуется, значит, имеет на это право.
- Я собираюсь защитить диссертацию и потом написать научную книгу.
- Что бы вы сказали, если бы вам предложили возможность работать за границей?
Я был поражен - этого я не ждал никак. Некоторых из моих коллег посылали работать за границу, но все они были активисты партии. Там им платили в долларах и довольно высоко, хотя часть заработка они должны были возвращать в Советское посольство. Конечно, поездка на работу за границу сулила интересные впечатления и большие деньги. Но надо все-таки узнать побольше:
- Какую страну вы имеете в виду?
В первый раз по его лицу скользнула тень улыбки - он меня "поймал":
- Ну, скажем, Камбоджа.
Выехать хоть когда-нибудь и хоть куда-нибудь за границу - это была заманчивая и неосуществимая мечта советских людей. Мы с Ириной всегда интересовались жизнью за рубежом, но и думать не могли, что нам доведется выехать за пределы СССР. И вдруг - такое предложение! В голове быстро-быстро стало восстанавливаться, что я слышал о Камбодже. Я старался вообразить себе жизнь в другом климате, в совершенно других условиях. Я знал, что там идет гражданская война и многие азиатские страны вовлечены в конфликт, но Советский Союз был нейтральным. В газетах писали об ожесточенных боях и упоминали "кровавую реку Мегонг" в той стране - в ней вода смешалась с кровью. Если агент КГБ предлагает мне ехать туда, значит, там есть какие-то советские интересы. Но какое отношение к этому может иметь хирург? Вряд ли его хотят послать туда работать только по профессии. Возможно, профессия - это только прикрытие для другой работы, и я, за спиной которого нет никакой политической активности, подхожу для этого. Но что скажет Ирина? У нас маленький сын, вынесет ли он тот климат?
- Смогу я взять семью с собой?
- Конечно.
- Как долго мне придется там работать?
- Два или три года.
- Когда я должен дать ответ?
- Лучше - прямо теперь.
- Какую работу я должен делать там?
- Я не могу объяснить вам это сразу, но вы будете хирургом в советском госпитале для гражданского населения. Ваша зарплата будет в валюте и в три раза больше теперешней.
Я понимал, что он недоговаривает, и молчал. Он добавил:
- Да, вот еще одно условие: вам надо стать офицером запаса.
- Но я уже офицер запаса.
- Мы должны будем перевести вас в резерв другого ведомства.
Это означало, что меня сделают капитаном КГБ - почти все врачи, кто работал за границей, были офицерами КГБ. Вот это и было главное, чего он пока недоговаривал.
Итак, мне предлагали продать душу дьяволу за заграничную командировку и высокую зарплату. Я оказывался между Сциллой и Харибдой - никогда я не собирался вступать в партию и никогда не собирался служить в КГБ. Над вступлением в партию и над поступлением в КГБ мне виделись мрачные слова, висящие над входом в ад: "Оставь надежду всяк сюда входящий". Что мне сказать ему?
- Я должен подумать и поговорить с женой.
Он сурово посмотрел - был недоволен. Очевидно, когда вербовал других, те сразу соглашались.
- Что ж, если хотите. Но о нашем разговоре не должен знать никто, кроме нее.
Я вышел из отдела кадров в смятении чувств - взволновала и сама неожиданность предложения, и то, что все предложенное было полностью противоположно моему пониманию своего места в жизни. Дома я сказал Ирине:
- Знаешь, мне предложили поехать работать в Камбоджу.
На мгновенье в ее глазах зажегся огонек любопытства: это так интересно!
- Да, но знаешь - какой ценой? - и я передал предложение дьявола, и что нас ждет в той пасти дьявола - эта "кровавая река Мегонг". На это она согласиться тоже не могла.
Я еще раз поехал поздно вечером в отдел кадров, чтобы отказаться от предложения человека в сером. Отказ бросил на меня тень "чужака", тень несговорчивости и непослушания. Человек, который не вступал в партию и отказался служить в КГБ, был для власти чужой по натуре. Большая бумага об этом осталась наверняка в моем личном деле в отеле кадров. Впоследствии начальник отдела Буравченко, любимец директора Ковригиной, мне это сурово припомнил.
Это было время…
Конец 1950-х и начало 1960-х годов для советской интеллигенции было время всколыхнувшихся надежд на обновление. Впервые из жизни исчез страх - люди стали дышать свободней. Новые настроения вначале отразились в литературе: хотя шла травля Пастернака, но были напечатаны повести "Не хлебом единым" Владимира Дудинцева и "Оттепель" Ильи Эренбурга. А вслед за ними, в 1962 году, в журнале "Новый мир" напечатали "Один день Ивана Денисовича" Александра Солженицына - эту самую яркую энциклопедию советской жизни. За считаные дни эти повести становились известны всем читающим людям. Они зачитывались правдой, как глотали воздух. За ними была напечатана сатирическая поэма Александра Твардовского "Теркин на том свете". В ней открыто высмеивались многие пороки советской партийной бюрократии. Эту поэму похвалил Хрущев, и автора наградили Ленинской премией. Всем казалось, что за этим стояли близкие перемены к еще лучшим временам.
"Новый мир" с его редактором Твардовским становился в осторожную оппозицию к правительству. В нем и в журнале "Юность" стали печатать молодых смелых поэтов - Евтушенко, Вознесенского и других. Им давали выступать на стадионах перед большим скоплением людей. В их стихах было много критики прошлого, но был и призыв к лучшему будущему. Молодежь того периода зачитывалась и заслушивалась стихами, это ее вдохновляло.
Стали печатать больше переводных книг и показывали некоторые западные фильмы. Американец Эрнест Хемингуэй становился популярным писателем, и остряки в шутку назвали западную литературу "хемингуевина".
Появились новые барды: Галич, Окуджава, Высоцкий. В их песнях было издевательство над советскими традициями и зашифрованный призыв к новому. Еще не было пластинок и кассет с их песнями, но люди ухищрялись записывать их на тонких листах рентгеновской пленки. В каждом интеллигентном доме молодежь имела эти записи.
В Москве устраивались выставки достижений западных стран. Первой большой выставкой была экспозиция достижений США в парке "Сокольники" в 1958 году. Ее открыл вице-президент Ричард Никсон и в модели американской кухни вел острый диалог с Хрущевым о будущем. Это вошло в историю как "кухонный диалог". Хрущев сказал ему:
- Будущее поколение советских людей будет жить при коммунизме.
Никсон ответил:
- Будущее поколение советских людей будет жить при капитализме американского типа.
(История потом показала, кто был прав.)
В то знаменательное для истории время миллионы людей побывали на выставке и увидели образцы американской жизни. Побывал там и я, беседовал с русскоговорящими гидами-американцами и впервые в жизни пил кока-колу.
И, конечно, вместе со всем этим появились люди, открыто протестующие против еще существующих атавизмов прошлого - многие не боялись подписывать протесты. Особенно это распространилось среди студентов университетов и интеллигенции. Стало зарождаться новое явление - диссидентство. Для многих это было новое слово и новое понятие.
В медицине тоже начиналось некоторое возрождение, появились молодые специалисты - в хирургии это были профессора Долецкий, Угрюмов, Бураковский, Мешалкин, Соловьев, Савельев, Ефуни. Они ездили на международные конгрессы, делали доклады, знакомились с мировыми достижениями. Все они стали потом медицинскими академиками, а Сергей Ефуни стал даже академиком Академии наук.
В мае 1960 года я впервые выехал за границу - на мировой конгресс хирургов-ортопедов в Чехословакию. Это называлось научный туризм: за свои деньги мы, группа из двадцати советских ученых, будем две недели ездить по стране, включая три дня конгресса в городе Брно.
Трудно представить, какие трудности пришлось преодолеть, чтобы поехать в дружественную страну социалистического лагеря. За два месяца до поездки надо было представить положительную характеристику с работы от "тройки" - руководителя, парторга и профорга, заверенную райкомом партии. Все характеристики составлялись стандартно - в них должны быть слова "политически грамотен, идейно выдержан и морально устойчив". Черт знает, что это означало, но без этих слов никого за границу не выпускали.
Языков уже не раз бывал за границей, продиктовал мне нужный текст и велел подделать его подпись - пальцы еще плохо слушались его. После этого надо получить подписи двух моих недоброжелательниц - Веры Паллер и Антонины Беловой. Они сурово наставляли:
- Вы не член партии, поэтому не можете понять, как это ответственно - ехать за рубеж.
Мне хотелось послать их подальше, но приходилось через силу сдерживаться и делать вид покорного послушания:
- Я понимаю.
- Вы будете окружены иностранцами и должны вести себя там очень осторожно.
- Я понимаю.
- Мы сделаем для вас исключение и подпишем характеристику, но вы должны…
- Я понимаю.
Еще две недели в КГБ рассматривали и утверждали список группы. Мы волновались, не зная - кому и почему не разрешат ехать. Этот этап я тоже "проскочил". За неделю перед поездкой нас вызвали для инструкции в отдел внешних сношений Центрального Комитета партии на улице Куйбышева. Почти все мы впервые были в ЦК и впервые собрались вместе. В группе были известные профессора Шулутко, Чаклин и Богданов, старейшая женщина-профессор Никифорова, несколько доцентов и кандидатов наук, среди них мои приятели Иосиф Митбрейт и Илья Мовшович, моя подруга по больнице Нина Сеферова и еще знакомые. Состав был очень солидный, многие везли с собой научные доклады - результат большой работы.
Мы нервничали, ожидая инструктора, перешептывались полушепотом. Пришел моложавый мужчина в хорошо сшитом костюме (в отделе внешних сношений очень соблюдалась внешняя форма). Он говорил нам банальные фразы:
- Вы, товарищи, едете за границу и будете представлять там нашу великую Родину и нашу передовую медицину… Вы все должны понимать ответственность, которая будет лежать на вас как на представителях Советского Союза.
Пока он это разъяснял, я украдкой посматривал на нашу группу: все сидели с дурацкими напряженными лицами, как внимательные первоклассники. Я вспомнил политрука нашей роты в военном лагере под Курском, где мы студентами проходили солдатскую службу; свои политбеседы с нами он проводил таким же языком. Хотя теперь мы сидели в Центральном Комитете и были не ротой солдат, а группой известных ученых, рецепт советской пропаганды оставался тем же самым. Но главный смысл инструктажа сводился к тому, что в Чехословакии мы обязаны:
1. Не ходить по улицам поодиночке во избежание провокаций, а всегда быть группой не менее двух-трех человек.
2. Не вступать ни в какие контакты с иностранцами, включая чехов и словаков.
3. Быть постоянно настороже и внимательно следить друг за другом.
4. Если кто-нибудь из нас заметит что-то подозрительное в отношении любого другого, следует немедленно доложить партийному руководителю группы.
Руководитель была уже назначена - Катерина Абамасова, хирург-ортопед, 36 лет, незамужняя, с приятной внешностью: гладко зачесанными русыми волосами и добрыми серыми глазами. Я мало знал ее, но мы всегда приветливо здоровались на научных заседаниях. В принципе, я всегда не любил партийных женщин. Теперь я стал относиться к ней со злобной настороженностью, потому что знал - она будет следить за нами и доносить.
Результатом такого инструктажа стало то, что мы вышли на улицу, уже побаиваясь друг друга - не знали, кто на кого станет доносить. Доносы всегда были распространены среди советских людей, а тут даже сам инструктор ЦК дал нам указание: доносите!
Меня бесила злоба, я внутренне протестовал против такого беспардонного контроля над личностью. Можно было подумать, что мы не группа ученых-туристов, которая едет в дружественную страну, а группа парашютистов-десантников, которых забрасывают в тыл врага.
Я озлобленно думал: какое же это время обновления? - несмотря на все новые веяния, мы остаемся под полным контролем партии и КГБ. Да еще и эту партийную бабу Катерину приставили наблюдать за нами. Но, не подавая вида, прощаясь, я улыбнулся ей.
И она тоже улыбнулась серыми глазами из-под пушистых ресниц - довольно приятно.