* * *
Хирург всегда остается хирургом, в любой ситуации человеческих отношений он спасает жизни. Хирургу поддаваться отрицательным эмоциям нельзя, его долг - спасать жизни.
Я слышал одну историю об этом от доктора Николая Григорьевича Домье - человека самых высоких профессиональных и человеческих качеств. Он работал главным хирургом Морозовской детской больницы в Москве, я водил к нему на занятия и лекции наших курсантов. Мы с ним сблизились, и однажды он рассказал мне:
- Не знаю, откуда у меня французская фамилия Домье. Я еврей, семья моя из-под Вильны, там жило много литовских евреев. Как эта фамилия туда затесалась? Но в 1938 году мне пришлось поплатиться за свою французскую фамилию: агенты НКВД арестовали меня прямо в больнице. Я делал операцию, они хотели войти, но главный врач - добрая женшина - расставила руки на пороге и не впустила их. Она сама вошла и сказала мне на ухо: "Николай Григорьевич, они пришли за вами". В те годы не приходилось долго догадываться, кто они. Было лето и меня вывели в белых брюках и рубашке с коротким рукавом. Дети видели в окна. Обвиняли меня в том, что я - французский шпион. Странно, шпион не стал бы действовать под французской фамилией. Я сидел в Бутырской тюрьме, а в это время моя жена должна была родить нашего первого ребенка. Она родила дочь, но оказалось, что родила в тюрьме - ее арестовали по делу "О связи с французом Домье". Как я просил, чтобы нам дали свидание, я говорил: "Вот этим моими руками я делал операции тысячам московских детей; неужели я не могу узнать, что происходит с моим ребенком?" Ничего не помогало. Зимой стало холодно, мы стирали свое белье в ледяной воде. Я заморозил руки, и началось воспаление сухожилия - крепитируюший тендовагинит. После многих просьб меня отвели к тюремному доктору. Она сурово посмотрела на меня и велела своей молоденькой помощнице выписать мне простые таблетки от боли. Я извинился и сказал, что сам врач, что это мне не поможет. Тогда она крикнула: "Что, учить меня?!" и приказала конвоиру: "Увести". Молоденькая докторша демонстративно разорвала написанный ею рецепт перед моими глазами. У нее были красиво наманикюренные пальцы.
Но через пару месяцев случилось чудо: меня выпустили из тюрьмы, очевидно, поняв, что я не французский шпион. В холодную зимнюю ночь меня вывели на улицу, а я в белых брюках и рубашке с коротким рукавом. Мимо проезжал такси, и шофер удивленно сказал: "Товарищ, вы откуда?". Я показал на тюрьму, тогда он сказал: "Поздравляю!" и повез меня к родным. Я опять начал работать, а мою жену с дочерью послали в ссылку, как семью французского шпиона. Началась война, меня мобилизовали, я был главным хирургом госпиталя, подполковником. А жена все была в ссылке. Только после войны их выпустили, и мы стали жить вместе. Я вернулся в Морозовскую больницу. Однажды привезли больного мальчика семи лет с гнойным аппендицитом. Его мама - жена какого-то начальника и сама доктор, она сама лечила сына и запустила болезнь. Я осмотрел ребенка и сказал маме, что нужна срочная операция. Я оперировал его, а потом целый месяц выхаживал от воспаления в животе. Маму я видел часто. В день выписки она пришла ко мне в кабинет: "Николай Григорьевич, как доктор, я могу понять, что вы для меня сделали. Я хотела бы отблагодарить вас". Я сказал: "Мне ничего не надо, но я хочу рассказать вам одну историю". И рассказал, как в тюрьме меня водили к врачу и как молоденькая доктор наманикюренными пальцами разорвала рецепт. Она упала передо мной на колени и кричала: "Простите, простите!". Это была та самая женщина, я узнал ее в первый день. Мне не нужно было ее прощение, но я хирург - я хотел спасти ее сына.
Ученый мир ортопедической хирургии
Я постепенно приобщался к ученому миру своей профессии. Наша клиника и профессор Языков занимали уникальное центральное положение в том мире - он был председателем Московского научного общества и влиятельным членом редколлегии журнала. Тогда все зависело от Москвы, и к Языкову тянулись многие нити науки, приезжали с просьбами о протекции ученые со всего Союза. Сам он не был большим ученым, его преимущество было в чисто русском происхождении. В научном мире, где было много евреев, Языков возвысился благодаря русским корням: политика партии в науке строилась на том, чтобы не давать дорогу евреям. Но в отличие от многих русских выдвиженцев Языков был интеллигент, добрый и дружелюбный человек, практически мудрый и осторожный. Его уважали, прозвали "рука Москвы", у него были друзья и связи повсюду.
К сожалению, он никак не мог восстановиться после введения зараженной вакцины во время эпидемии оспы, совсем перестал делать операции, приезжал в клинику ненадолго и ходил с трудом, так что мне иногда приходилось поддерживать его под локоть. Но духом он не падал - надеялся поправиться. Из Москвы он не выезжал, поэтому к нему часто приезжали профессора и ученые со всей страны. Меня он рекомендовал им так:
- Это Володька - мой первый ассистент и верный помощник. Он парень свой, в курсе всех моих дел. При нем можно говорить.
Из Казани приезжал директор института профессор Лазарь Ильич Шулутко, крупный специалист, еврей-весельчак. Он любил рассказывать анекдоты и вспоминать истории из прошлого. Если ему надо было добиться чего-нибудь, он просил помощи у Языкова:
- Митя, у меня к тебе просьба: есть у меня тоже первый ассистент и верный помощник Гриша Самойлов, сын Самуила Зиновьевича Самойлова, известного чистопольского врача. Я хочу сделать Гришу доцентом, он заслужил. Но беда в том, что он еврей, а у нас в Татарской республике выдвигают только татар. Суди сам: я еврей и помощником хочу сделать еврея - этого местное министерство мне не позволяет и старается подсунуть своего татарина. А он по сравнению с Гришей - ничто. Помоги, Митя.
Языков тут же звонил кому-то и договаривался. Телефон на диске набирал я - его пальцы не могли. Обрадованный Шулутко благодарил и тут же рассказывал анекдот:
- Мужчина звонит в публичный дом и просит хозяйку, мадам - может ли она прислать ему девочку на дом? Хозяйка говорит - мы так не делаем, приходите сами. Он отвечает - я бы рад, но у меня ног нет. Она соглашается и спрашивает: "Вам блондинку или брюнетку?" Он отвечает: "Мне все равно, я слепой". Еще более смущенная хозяйка опять спрашивает: "Вам полненькую, или худенькую?" Он отвечает: "Да мне все равно, у меня рук нет". Тогда она кричит: "Слушайте, зачем вам девочка? Может у вас и члена нет?" Он отвечает: "А чем же, вы думаете, я номер набираю?"
Другим частым гостем был профессор Федор Родионович Богданов, директор института из Свердловска, член-корреспондент Академии. Это был высокий красавец, выглядел как кинозвезда. Любитель и любимец женщин, он жил широко и из-за этого пострадал: построил себе дачу за счет института, на него написали жалобу и завели уголовное дело.
- Митяша, выручай меня - не могу я там оставаться, они меня засудят. Мне срочно надо искать место. Можешь мне помочь?
Языков звонил в министерство Ермакову (опять с помощью моих пальцев), долго говорил и потом сказал Богданову:
- Федор, есть одно горячее место заведующего кафедрой в Киеве. Поедешь? Только там конкурс: украинцы любят своих. Чтобы их обойти, сам понимаешь - надо подмазать.
- В Киев? Конечно, поеду и подмажу. Скажи - кому?
- Володька, напиши ему телефон Ермакова. Встретитесь в ресторане "Арагви", - потом продолжал: - Слушай, Федя, признайся - в последней статье в журнале ты ведь здорово наврал в цифрах? Не может быть, чтобы у тебя был всего один процент осложнений, когда у всех нас не менее пяти. Совесть у тебя есть?
Богданов самодовольно улыбнулся:
- Совесть? Совесть-то у меня есть, да только я ею редко пользуюсь.
Я с удивлением узнавал, что в нашей науке процветало научное жульничество. Даже такой маститый ученый, как Богданов, врал. Многие авторы беззастенчиво уменьшали число своих осложнений после операций, во многих статьях стояли ложные цифры.
К Языкову стал часто приезжать доцент Мстислав Волков - ему тоже нужна была помощь. Ходили слухи, что он претендует на место директора Центрального института травматологии и ортопедии (ЦИТО), после недавно скончавшегося академика Приорова. Для такой высокой должности, да еще после знаменитого академика, он был довольно молод и еще только собирался защищать докторскую диссертацию - как ученого его никто не знал. Но зато у него был хороший партийный послужной список - он несколько лет был секретарем парткома института и работал в министерстве. Он был типичным продуктом политики выдвижения партийных активистов. Но вопрос о таком важном назначении решался на уровне самого министра. Волкову нужен был Языков, потому что тот хорошо знал министра Курашова и мог рекомендовать его. Это делалось втайне даже от меня, хотя потом сам Языков все мне рассказал.
Я помнил Волкова молодым ассистентом, когда был субординатором на шестом курсе. Я часто с ним дежурил, ассистировал ему на операциях, и он иногда доверял мне сделать какую-нибудь часть операции. Встретясь, мы обрадовались друг другу:
- Володя, рад тебя видеть! Что ты тут делаешь?
- Я ассистент у Языкова.
- Вот как? Молодец!
Очевидно, рекомендация Языкова помогла ему - буквально на другой день после защиты диссертации министр Курашов назначил Волкова директором ЦИТО. Он приехал благодарить шефа, мы поздравляли его с повышением. Он отозвал меня в сторону:
- Володя, ты не хотел ли бы перейти на работу ко мне? Мне нужны свои люди.
- Спасибо, Мстислав Васильевич, но не могу же я оставить больного профессора.
- Это хорошо, что ты такой преданный шефу.
Разговор этот мне запомнился.
А шефу становилось все хуже, теперь даже дома ему надо было помогать во всем - его жена Вера Николаевна была маленькая больная старушка. Он попросил:
- Володька, не в службу, а в дружбу - приезжай ко мне и помоги мне помыться в ванной. Ей-богу, некого попросить - детей-то у нас нет, а ты мне как сын стал.
Я был тронут - я его уважал, был ему благодарен и совсем не считал такую помощь унижением. Теперь я часто ездил к нему домой, мыл его в ванне, возил к нему врачей.
Но отсутствие шефа плохо отражалось на работе кафедры: старшей оставалась доцент Ксана Винцентини, у нее был авторитет, но не было опыта руководства. Я тоже не имел опыта и, по своему молодому возрасту, совсем не имел авторитета.
Ксана в молодости пережила большую трагедию, которая сказалась на ее характере: в 1938 году был арестован ее муж, инженер Сергей Павлович Королев, руководитель ГИРДа (Государственный институт реактивных двигателей). Его вместе с авиаконструктором Туполевым держали в "шараге", где они работали над заданными проектами ("шарага" описана Солженицыным в романе "В круге первом"). Но потом Королева почему-то послали в лагерь ГУЛАГа на общих основаниях. Ксана рассказывала:
- Следователь кричал на него: "Сволочь! Стране нужны были самолеты, а ты занимался какими-то ракетами!" и бил его по лицу так, что выбил зубы.
У Ксаны с трехлетней дочкой Наташей отобрали квартиру, она боялась, что ее выгонят с работы из Боткинской. Что было делать молодой женщине? И она стала любовницей профессора Фридланда. Это давало ей хоть какое-то удовлетворение в жизни и упрочило положение: он помог ей защитить кандидатскую диссертацию. Она рассказывала:
- Я пришла в тюрьму на свидание к Сережке. Там толпа родственников. Мы стояли у одной решетки, арестованных приводили на пять минут за другую решетку, между нами ходил охранник. Сережку ввели, он плакал, заливался слезами. Все старались друг друга перекричать. Чтобы подбодрить его, я тоже закричала ему: я диссертацию защитила. А он не слышал. Охранник остановился и крикнул на меня: у нас о защите не говорят!
В 1944 году Королева так же неожиданно освободили, сразу сделали полковником и послали в завоеванную часть Германии - размонтировать и перевозить заводы фон Брауна, на которых немцы делали ракеты ФАУ-1 и ФАУ-2. Он перевез заводы и сделал на них первые советские ракеты для запуска в космос. Он стал академиком и знаменитым Главным конструктором, запустившим в космос первый спутник и первого космонавта.
Но с Ксаной они разошлись. Она не говорила - почему, но можно было догадаться. Она любила Королева, гордилась им и страдала всю жизнь.
По своим надломленным человеческим качествам она не могла быть руководителем кафедры. Мы с ней поделили функции руководства: она отвечала за преподавание, я - за административную часть. Я вел все дела, получал письма и статьи на имя Языкова, возил ему их и читал, он говорил, что отвечать, я писал и подписывал. Постепенно он перестал интересоваться и этим. Мне самому приходилось отвечать за него на серьезные деловые письма и давать рецензии на статьи.
Врачи со всей Москвы и даже из других городов стремились в нашу клинику для апробации диссертаций. Однажды на апробацию кандидатской диссертации пришел молодой врач из ЦИТО Вениамин Лирцман. Я не был с ним знаком, но слышал от других, что он хороший хирург и замечательный парень. Диссертант на апробации - это вроде просителя: ему необходимо получить положительный отзыв, поэтому он заискивает. Лирцман тоже сначала держался робко. А я как раз хотел его подбодрить, улыбался, говорил, как со старым знакомым. Диссертация о несросшихся переломах тазобедренного сустава была очень добротная: тогда еще не было эндопротезов сустава, Лирцман изучил лечение почти четырехсот больных и показал, что процент осложнений был очень высокий - двадцать пять. В отличие от многих других научных работ это была честная цифра. Значит, есть молодые ученые, которые не врут.
Докладывал он четко, хотя говорил скороговоркой, на вопросы отвечал толково. По окончании апробации мы пошли в кабинет шефа, где я проводил всю административную работу. Лирцман безапелляционно потребовал:
- Мне нужен отзыв прямо сейчас - надо сегодня же отвезти его в ученый совет ЦИТО.
Обычно на написание отзыва у меня уходил день-другой. Но что делать, если ему надо?
Работы у меня было много, но я сел за пишущую машинку и стал стучать отзыв на бланке кафедры. Пока я стучал, соображая, в каких выражениях выразить свое одобрение, Лирцман вдруг снял туфли и сидел, устало шевеля пальцами стоп - очевидно, новые туфли жали. Я немного поразился такому слишком фамильярному для первой встречи поведению - мы ведь не были близкими друзьями.
Да, тогда еще не были. Но очень скоро мы ими стали, и эта дружба прошла через всю мою жизнь.
Драма смерти и драма жизни
Как медленно иногда ставят диагноз терапевты! У хирургов нет времени на раздумья - мы обязаны действовать. А терапевты все думали: чем же болен Языков? Кожа на его теле шелушилась, во многих суставах шло омертвение хрящей и разрушение костей. После долгих осмотров, анализов и консультаций пришли к заключению: у него довольно редкая болезнь - псориотическая артропатия.
По прошествии многих лет я понимаю, что введенная Языкову загрязненная сыворотка оспенной вакцины нарушила иммунологический защитный баланс организма. Но в те годы наука иммунология была в России еще не развита, и определить диагноз было нелегко.
Поскольку он был консультантом Кремлевской больницы, его положили на лечение в ее главный корпус, на улице Грановского. К тому времени он был почти обездвижен. За ним прислали машину с двумя санитарами. Лифта в доме нет, мы несли его на носилках с третьего этажа, а весил он сто шестьдесят килограмм - десять пудов. Я из последних сил держал головную часть носилок, боялся, что пальцы мои не выдержат и сами разожмутся, тогда голова шефа упадет на камень ступенек. Чтобы как-то отвлечь себя от непомерного усилия, я вспоминал, что Тарас Бульба, но описанию Гоголя, весил вдвое больше - двадцать пудов. Донесли.
В Кремлевке ему дали большую палату с ванной комнатой, уход там был по высшему классу. Но шеф привык ко мне и попросил:
- Ты уж меня не бросай на чужих людей.
Я приезжал к нему через день и мыл его в большой ванне.
Впервые я был в Кремлевке - этой "цитадели парадной медицины". Центральный подъезд с улицы был только для высоких чинов, там стояли их черные ЗИСы. Я входил со двора, получал пропуск и оказывался в сказке. Довелось же мне такое: раньше работал в нищих поселковых медпунктах и старых деревянных больницах, а теперь шагал по начищенным паркетным полам широких коридоров, на громадных окнах - гофрированные шелковые занавеси, на стенах - картины. Я оглядывался по сторонам: так вот где собирались обвинения против "врачей-отравителей" - якобы они были в заговоре, чтобы убивать членов правительства! Там продолжали работать те же самые врачи, которые давали показания против них. В кабинете электрокардиографии работала Лидия Тимашук, главная фигура обвинения, псевдогероиня сталинского террора.
Врачи Кремлевки - все проверенные члены партии, многие с большими родственными связями - привилегированные дети и племянники. Про них была поговорка: "полы паркетные, а врачи - анкетные". Но профессионально они были как беспомощные котята - настолько парализованы боязнью ответственности за лечение высокопоставленных пациентов. Сами они ничего не решали, им нужны были заключения профессоров-консультантов. К моему шефу вызвали консилиум из трех профессоров: терапевта Тареева, ревматолога Нестерова и кожника Картомышева. Я ездил за ними, привез и отвез всех троих. Они долго совещались и назначили лечение гормональным препаратом декстаметазон:
- Надо начать с ударной дозы по две таблетки в день, а станет лучше - дозу уменьшить.
Препарат этот в России не выпускался, но в Кремлевке он был. Действительно, через две недели Языкову стало лучше, а еще через две недели я привез его домой, и он сам, хоть и с трудом, смог подняться по лестнице. Он стал ненадолго приезжать в клинику. Но запаса дексаметазона хватило ненадолго - надо было его доставать за границей. Время от времени шеф пополнял запас, но иногда лекарства не было. А без него он уже не мог жить.
Долгая болезнь Языкова вызвала подозрения у директора института Ковригиной - может ли он вообще работать? Сама она с профессорами не общалась, прислала в клинику декана Леонтьева, якобы для разговора о планах, а на самом деле для выяснения - не пора ли Языкову уходить? Леонтьев видел, что шефу становилось все хуже. Беседовали они вдвоем, после одной из бесед шеф сказал:
- Володька, я хочу оставить кафедру.
- Дмитрий Ксенофонтович, почему оставить, кому?
Он хитро посмотрел:
- Дурак ты - я хочу оставить кафедру тебе.
Я был полностью обескуражен: в моем возрасте о заведовании кафедрой я не мог и думать, мои сокровенные планы не доходили до таких высот - я не мог представить себя в высокой должности профессора. Что было сказать - радоваться, отказываться, выражать сомнения? Но я понимал, что в этом предложении была высшая степень его доверия ко мне.
- Дмитрий Ксенофонтович, спасибо, но…
- Что, ты не хочешь?
- Это так неожиданно…
- Если не ты, то после меня они пришлют какого-нибудь партийного выхлеста. Он вас всех разгонит и насадит своих. Подумай от этом.
Неудобно мне было говорить - это ведь было не только обо мне, но еще больше об его уходе. Очевидно, он уже понимал, что приближался конец.
Вечером я сказал Ирине:
- Языков собрался уходить. Он хочет сделать меня заведующим кафедрой.
- Тебя? В твои тридцать два года и даже без степени доктора наук? Это нереально.
- Я тоже думаю, что нереально. Но у него такие мощные связи, он может это сделать.