К нашему удивлению, Адо сразу согласился принять Ирину, но только на должность лаборанта. Зарплата маленькая, зато это интересная работа и с перспективой научных исследований. А деньги для нас не были проблемой - я зарабатывал достаточно. Ирина была счастлива! Теперь по вечерам она рассказывала мне о работе и сотрудниках - докторах Польнере, Медуницыне, Порошиной и, конечно, о самом Адо. У него большое имя - он академик, заведует кафедрой, а теперь еще и лабораторией. Он собирался ехать в Америку и просил Ирину заниматься с ним английским. Ирининым возбужденным рассказам не было конца, каждый вечер я слышал: "А Польнер… а Медуницын… а Адо…".
В то же время наладилась связь со старшей сестрой отца Любой, которая давно жила в Нью-Йорке. В 1960-е годы шло потепление отношений между Советским Союзом и Западом. Хрущев стал первым "выездным" диктатором - по несколько раз в год он ездил в капиталистические страны и в ответ приглашал в Москву их руководителей. Эти частые поездки, всегда с армией журналистов, слегка приподняли сталинский "железный занавес". Через ту щелку и стали приезжать в гости к родственникам бывшие жители России, которые уехали очень давно. После полной изоляции это был громадный прогресс - в сталинские годы люди боялись даже упоминать о родственниках за границей. Я с детства смутно знал, что в Америке есть какие-то родные, дома об этом почти не говорили: родственники в Америке - это было чуть ли не преступлением. Ни отец, ни мой дядя, ни я не писали об этом в анкетах. Но младшая сестра отца Фаня никогда не работала, ей нечего было опасаться, и поэтому она единственная поддерживала очень редкую переписку с Любой, уехавшей из России в 1913 году.
С конца XIX века многие еврейские семьи бежали от погромов и преследований. Оседали они в основном в Америке, немногие - в Европе, еще меньше - в Австралии. В революционные годы начала XX века к ним перебирались их родственники. С 1890-го по 1924 годы по этим континентам расселилась большая колония еврейских беженцев из России. Поэтому приезжавшие теперь к родным почти все были евреи.
Тетя Люба уехала вместе с мужем, к тому времени в Нью-Йорке уже жил ее старший брат Аркадий Зак. С тех пор прошло сорок девять лет. Семья раскололась почти на полвека - временами не было никакой связи по много лет. И вот пришло письмо от Любы: ей уже семьдесят два года, она вдова, брат умер, она хочет повидать своих младших братьев и сестер и собирается приехать.
Московская ветвь семьи взволновалась: шутка ли, увидеться через пол века! Я повез на встречу Любы отца с мамой, дядю Мишу и тетю Фаню. Когда Люба уехала, все они были еще детьми, а теперь стали стариками за шестьдесят.
Громадный четырехмоторный американский Боинг-707 плавно приземлился и подкатил к старому аэропорту Шереметьево (нового еще не было). Мы стояли на балконе и видели сверху, как пассажиры спускались по лестнице. Какая из них Люба? Братья и сестра всматривались и спорили - не узнавали. Мы спустились вниз и через стеклянную стену наблюдали, как таможенники проверяли пассажиров. Среди них была маленькая аккуратная старушка в шляпке. Отец и дядя Миша чуть не запрыгали:
- Это Люба, это Любочка, это она, я узнал ее!..
Они махали ей. Люба рассеянно и подслеповато оглядывалась по сторонам и увидела машущих за стеклом людей. Еще не закончив формальностей, она подошла к стеклу и стала пальцами указывать на каждого. По шевелению ее губ мы видели, что она называет имена каждого из нас. Это была трогательная и фантастическая минута - увидеться через полвека, и все-таки быть разделенными стеклом. Потом Люба проходила проверку вещей, и мы видели, как таможенники придирчиво осматривали все в ее чемоданах и в сумочке. Братья заволновались:
- Они у нее все отберут!.. Бедная Любочка!.. Да что же это за безобразие так осматривать?!
Женщина-таможенница достала из ее сумочки пудреницу, открыла и, чтобы проверить содержимое, наклонилась над ней и дунула. Она была за это наказана - пудра полетела ей в лицо.
Наконец, у выхода все кинулись обнимать Любу. Они плакали, и когда я смотрел на них, у меня тоже наворачивались слезы. Им хотелось говорить-говорить и говорить, но боялись разговаривать откровенно - в международном аэропорте полным-полно агентов КГБ. Люба только сказала, что приехала туристкой на десять дней в гостиницу "Националы". К ней подошел мягко улыбающийся молодой мужчина и по-английски сказал:
- Мисс Черчин, "Интурист" прислал за вами машину, чтобы отвезти в отель.
Парень был наверняка из КГБ. Я упросил его разрешить Любе ехать в моей машине.
- Она с братьями и сестрой не виделась почти полвека. Дайте им хоть посмотреть друг на друга вдоволь.
Он согласился нехотя:
- Только строго следуйте за нашей машиной, я должен доставить ее в отель.
Лишь только мы оказались одни в моей машине, все заговорили откровенно и первым делом стали предупреждать:
- Любочка, ты будь осторожна - вокруг может быть много шпионов.
- О, господа, я знаю об этом. Мы в Америке слышали о ваших порядках.
- Любочка, в твоей комнате в отеле тоже может быть подслушивающее устройство. Будь осторожна.
- О, господа, я знаю об этом. Мы в Америке слышали о ваших порядках.
Она говорила по-русски с небольшим акцентом и несколько по-старинному - слова "господа" в советском лексиконе не было, она помнила его из старины и, конечно, не умела говорить обычное советское "товарищи".
После вселения в отель Люба была вольна делать что хотела. А хотела она только общения с родными. Каждый день я приезжал за ней и вез ее то к нам, то к дяде Мише, то к тете Фане с ее сыном Сашей. И шли бесконечные воспоминания о старых годах и о потерянных близких. Ее "младшие" заботились о ней:
- Ты ляг, Любочка, полежи, отдохни, Любочка.
- О, нет, господа, я никогда не ложусь днем.
В Любе сразу был виден человек из другого мира: она не только была одета лучше и выглядела всегда особо подтянутой, но была очень сдержанная, рассудительная. Я держался позади старших - это их встреча - и обращался к ней на "вы". Она сказала:
- Можешь говорить мне "ты".
О политике разговоров не было, но ей нравилось, что ее братья стали крупными специалистами и что я тоже на пути становления. Люба не была богатой, но то, что она рассказывала о своей жизни, все было намного благополучней нашей. Она сказала:
- Господа, я хочу подарить каждому своему родственнику по двести долларов.
Мы смутились: официальный курс доллара был десять рублей за один, это значило, что каждый получит по две тысячи. Для нас это были довольно большие деньги. Но…
- Любочка, по закону советские люди не имеют права иметь доллары.
- Не имеете права - почему?
- Ах, Любочка, есть много "почему" в нашей жизни.
Решили, что Люба будет ездить с каждым в валютный магазин "Березка" и покупать там по нашему желанию - каждому на сумму в двести долларов.
Три валютных магазина были открыты в Москве недавно - для иностранцев, туристов и советских специалистов, заработавших за границей иностранную валюту. Продавали в них иностранную продукцию высокого качества - все, от автомобилей до сигарет. Иметь что-либо из "валютного" была мечтой многих. Эти магазины просматривались агентами КГБ, и простым советским гражданам вход туда был закрыт.
Я оказался в "Березке" впервые и чувствовал себя не в своей тарелке: удивляло и изобилие, и красота иностранных товаров, да вдобавок я как-то не привык покупать на чужие деньги. Но Люба была очень внимательна и терпелива:
- Пожалуйста, не торопись, присмотрись, выбери что нравится и скажи мне - я заплачу.
В результате двух-трех поездок я купил два костюма, две пары туфель, японский транзисторный приемник и американские сигареты. Никогда в жизни у меня не было двух новых заграничных костюмов и никогда я не курил американские сигареты.
Нам с Любой пришлось по очереди возить в "Березку" всех родных и участвовать в их покупках. Это было довольно мучительно: они терялись еще больше моего, волновались, меняли решения. Но Люба все переносила стойко.
Среди всех воспоминаний Люба рассказывала много интересного об Америке. Я слушал с жадностью - что это за страна, про которую Хрущев сказал: "Мы Америку догоним и перегоним"? Я спрашивал про американскую медицину, Люба толково рассказывала и добавила:
- Американские доктора - это одна из самых богатых прослоек общества, среди них много миллионеров. За такие операции, какие делаешь ты, они берут большие деньги.
- А у нас доктора - одна из бедных прослоек, и за операции они ничего не получают.
Я не скрывал перед ней своих оппозиционных настроений.
За день до отъезда я повез Любу погулять в красивом парке возле речного вокзала "Химки". Был теплый вечер, мы уселись на скамейке под русскими березами. Она сказала:
- Ты меня извини, если тебе будет это неприятно, но я хочу задать вопрос: если бы ты мог уехать в Америку, ты решился бы на это?
Вопрос был неожиданным - я никогда не думал об этом, и эмиграции из Советского Союза тогда вообще не существовало.
- Я не думал об этом, потому что это нереально. Но если бы передо мной стоял такой выбор, вряд ли бы я захотел навсегда уехать из России. Я понимаю, что жизнь в Америке лучше, чем здесь: свободней, богаче, спокойней. Но для меня главное не то, что вокруг меня, а то, что в моей душе, в моем уме, в моем сердце - мой внутренний мир. Несмотря на многое плохое, я могу сказать, что своей жизнью здесь я доволен. У меня большие творческие планы: я хочу стать крупным специалистом в своей области, я хочу стать популярным писателем. И я уверен, что мне это удастся.
- Но ты еще молод и мог бы сделать то же самое в Америке.
- Мне уже тридцать два и, пожалуй, поздно начинать сначала.
- Многие американские доктора только начинают свою практику в таком возрасте. А через десять - пятнадцать лет становятся богатыми.
- Я совсем не знаю, что такое быть богатым. Благодаря родителям я никогда не был бедным, в том смысле, что всегда был сыт и одет. Зато я знаю, что такое быть счастливым: это ставить перед собой цель и добиваться ее осуществления. Я надеюсь многого добиться в своей стране.
Люба уехала на другой день. Уходя в глубину аэровокзала, она оглядывалась и махала нам рукой. Все мои старшие плакали. Их можно понять: не виделись почти пятьдесят лет и неизвестно - доживут ли до новой встречи. И мне было грустно. Я думал о вчерашнем разговоре; каким-то непонятным образом он всколыхнул во мне новые мысли: интересно было бы все-таки пожить той невиданной жизнью - в свободе, в покое, в богатстве.
Открытый массаж сердца и другие хирургические воспоминания
Я хирург и мои самые яркие воспоминания связаны с эпизодами из профессиональной жизни. Молодое поколение Боткинской больницы 1960-х годов, к которому принадлежал и я, было полно рабочего энтузиазма и стало основателями нескольких новых направлений в советской медицине. У нас началось реанимационное лечение - искусство оживления умирающего и даже уже умершего больного. При всех успехах медицины, против наступившей смерти она была бессильна. Победить саму смерть - это казалось несбыточным, сказочным. Но врачи нашли арсенал средств и против самой смерти. До тех пор незнакомое слово реанимация стало все чаше повторяться в наших разговорах. Теоретические основы и эксперименты реанимации проводились под руководством профессора Неговского, он создал базу для лечения и организовал клиническую группу. Я не входил в ту группу, потому что был занят преподаванием на кафедре. Но все мы интересовались новым направлением и были в курсе основных элементов лечения. На той стадии реанимации рекомендовалось делать оживление с помощью открытого массажа сердца - широко разрезать грудь между ребрами над сердцем, завести ладонь прямо под сердце и массировать его, сжимая и разжимая ладонь. При дополнительном искусственном дыхании остановившееся сердце может снова начать биться и качать кровь. Практики в этом ни у кого не было, а без опыта ничего сразу не удастся. Мы ходили в морг и практиковались в массаже сердца на трупах. Но пока что никого не удалось оживить.
На одном из дежурств мне пришлось вести борьбу со смертью. Мы дежурили с доктором Владимиром Кассилем, младше меня на четыре года. Володя был худой, как щепка, необычно энергичный, деятельный, исполнительный, а к тому же дружелюбный и остроумный. Наверное, во многом он пошел в своего отца - известного писателя для детей и юношества Льва Кассиля. Со студенческих лет Володя работал по ночам волонтером в отделении неотложной хирургии и был активным помощником для всех и во всем. Став врачом, он с энтузиазмом включился в группу по реанимации, но у него не было хирургического опыта. Поздно ночью скорая помощь привезла старушку восьмидесяти двух лет; она упала дома (садилась на горшок), сломала тазовые кости и получила неглубокие раны кожи. Я начал зашивать раны, Кассиль делал внутривенное вливание и давал наркоз. Вдруг, в самом начале операции, пациентка умерла. Факт смерти старой женщины после тяжелой травмы был раньше вполне обычным явлением - умерла так умерла. Но теперь, со знанием приемов реанимации, мы с Кассилем переглянулись и мгновенно решили попытаться оживить ее открытым массажем сердца. Нельзя было терять не то что минуту, но даже секунду. Я быстро сделал широкий поперечный разрез под грудной железой, Кассиль раздвинул рану расширителем, и я ввел ладонь под сердце. Ощущение очень необычное - сердце было как большая вялая тряпка: не только не билось, но в нем не было никакого мышечного тонуса. Так вот что происходит с остановившимся сердцем!.. Но поражаться и думать некогда - срочно начинать массаж. Техника такая: положи заднюю поверхность сердца на четыре пальца, а потом ритмично сжимай и разжимай их вместе с большим пальцем, все - за секунды. Я жму-отпускаю, отпускаю-жму, опять, опять - сердце не реагирует, остается тряпкой. Может, потому, что пациентка очень старая? Кассиль суется головой:
- Ну что - реагирует?
- Нет.
- Дай я попробую.
Он массирует, я спрашиваю:
- Ну, что - реагирует?
- Нет.
- Дай мне опять попробовать.
Если взялся реанимировать больного, надо терпеливо действовать не менее двадцати - тридцати минут, из которых первые пять - критические. После двух-трех минут массажа, которые показались часами, я почувствовал, что под рукой что-то зашевелилось: такое ощущение, будто цыпленок хочет вылупиться из яйца и робко стучит в скорлупу. Я сам себе не поверил - жму еще, жму еще. Ей-богу, цыпленок вылупляется!
- Володя, что-то зашевелилось!
- Не останавливайся, жми!
С каждым нажимом сила сокращения сердца увеличивалась, это уже был не цыпленок, а настоящее сердцебиение. Но прекращать массаж опасно: если сердце остановится, его "не запустить" - может не забиться опять. Мы по очереди продолжали массаж минут десять, помогая сокращениям сердца. Потом я зашил разрез груди, скрепив разделенные ребра.
Больная старушка выжила, мы успели вовремя, потому что ее мозг продолжал работать ясно, и она выписалась из больницы в хорошем общем состоянии. Я не говорил ей, что она была уже мертвая - зачем пугать? Родственникам просто сказал, что делали реанимацию, но они не поняли, что это такое.
Насколько я помню, это был если не самый первый, то один из первых успешных случаев полной реанимации умершего человека. Кроме врачей больницы и, особенно, группы реанимации, никто этим не заинтересовался. Во всем мире о таком случае стали бы писать в газетах, передавать по радио. Но в Советском Союзе медицина была на таком незначительном месте общественной жизни, что для широкой публики никаких сведений об этом достижении не было. Народу всегда интересны достижения его медицины, они всех могут касаться. Но интересы народа, как всегда, полностью игнорировались.
Как все хирурги, я не получал от своих больных аплодисментов, цветов и других наград. Но ведь никто из больных и не в состоянии оценить искусство своего хирурга. Больной может быть доволен или недоволен результатом операции, но неспособен понять искусства хирурга. А жаль - ведь понимают же люди искусство артиста или художника.
Впрочем, на одном из дежурств… В отделение неотложной хирургии приехала на такси молодая женщина, лет двадцати: она на улице подвернула ногу, не смогла идти, прохожие посадили ее в такси. У нее был тяжелый перелом лодыжек ноги (люди говорят - щиколоток) - кости разлетелись на мелкие осколки. Я сказал:
- Вам нужна операция.
- Доктор, как - операция? А без операции нельзя?
- К сожалению, нельзя.
Мне пришлось вложить много умения, чтобы восстановить все обломки, как мозаику, и скрепить их так, чтобы та молодая больная не осталась хромой на всю жизнь. Усталый, я пошел в комнату дежурных и увидел на столе букет красивых цветов. Санитарка сказала:
- Это вам от молодой больной, которую вы оперировали.
Я удивился: цветов я никогда не получал. На позднем обходе я подошел к кровати той женщины:
- Как вы себя чувствуете?
- Хорошо, правда - болит немножко.
- Вам сделают обезболивающий укол на ночь. Да, спасибо за цветы. Признаться, я очень удивился.
Она засмущалась:
- Этот букет не мой, я шла на похороны и купила его по дороге, чтобы положить на гроб. А тут такой случай. Я решила: куда же цветы-то девать? - попросила отдать хирургу.
Все-таки один раз я получил цветы за свое хирургическое искусство.