Глава четырнадцатая
Приключения корнета Лермонтова
22 ноября 1834 года Лермонтов наконец высочайшим приказом произведен по экзамену из юнкеров в корнеты лейб-гвардии Гусарского полка. Нужно ли говорить, каким великим событием это стало для бабушки - и для бесчисленного "полка" лермонтовских кузин!
"В конце 1834 года он [Лермонтов] был произведен в корнеты, - пишет Меринский. - Через несколько дней по производстве он уже щеголял в офицерской форме. Бабушка его Е. А. Арсеньева поручила тогда же одному из художников снять с Лермонтова портрет. Портрет этот, который я видел, был нарисован масляными красками в натуральную величину, по пояс. Лермонтов на портрете изображен в виц-мундире гвардейских гусар, в корнетских эполетах; в руках треугольная шляпа с белым султаном, какие тогда носили кавалеристы, и с накинутой на левое плечо шинелью с бобровым воротником. На портрете этом хотя Лермонтов был немного польщен, но выражение глаз и турнюра его схвачены были верно".
После производства в офицеры господа юнкера были приведены к присяге, представлены великому князю Михаилу Павловичу, который в свою очередь представил их государю Николаю Павловичу. В конце концов "новопроизведенная молодежь" разъехалась по полкам. Лермонтов отбыл в Царское Село.
Служба его не была обременительной, и П. К. Мартьянов по этому поводу вспоминал: "Большинство офицеров, не занятых службой, уезжала в Петербург и оставалось там до наряда на службу. На случай экстренного же требования начальства в полку всегда находилось два-три обер-офицера из менее подвижных, которые и отбывали за товарищей службу, с зачетом очереди наряда в будущем".
Начальство не препятствовало подобным вольностям, и тот же Мартьянов приводит такой эпизод:
"В праздничные дни, а также в случаях каких-либо экстраординарных событий в свете, как-то: балов, маскарадов, постановки новой оперы или балета, дебюта приезжей знаменитости, гусарские офицеры не только младших, но и старших чинов уезжали в Петербург и, конечно, не все возвращались в Царское Село своевременно… Однажды генерал Хомутов приказал полковому адъютанту, графу Ламберту, назначить на утро полковое учение, но адъютант доложил ему, что вечером идет "Фенелла" и офицеры в Петербурге, так что многие, не зная о наряде, не будут на ученье. Командир полка принял во внимание подобное представление, и учение было отложено до следующего дня".
Лермонтов, как нетрудно догадаться, был из числа "подвижных" и предпочитал проводить как можно больше времени в Петербурге.
Н. М. Лонгинов утверждает, что он был "плохой служака в смысле фронтовика и всех мелких подробностей в обмундировании". (Интересно, как изменяется значение слова: после Второй мировой войны "фронтовиками" называли людей, сражавшихся на фронте, на передовой; в XIX веке "фронтом" была строевая подготовка, важная в первую очередь на парадах и смотрах.)
Новая встреча с Екатериной Сушковой
4 декабря 1834 года Лермонтов на балу у "госпожи К." вновь, после долгой разлуки, встретился с Е. А. Сушковой. Он больше не влюбленный подросток, он - гусар. Ему известно о романе Сушковой и Алексея Лопухина; он начинает собственную интригу.
В своих "Записках" Екатерина Александровна пересказывает эту встречу до мелочей:
"Я была в белом платье, вышитом пунцовыми звездочками, и с пунцовыми гвоздиками в волосах…
…вдруг Лиза вскричала: "Ах, Мишель Лермонтов здесь!"
- Как я рада, - отвечала я, - он нам скажет, когда приедет Лопухин.
Пока мы говорили, Мишель уже подбежал ко мне, восхищенный, обрадованный этой встречей, и сказал мне:
- Я знал, что вы будете здесь, караулил вас у дверей, чтоб первому ангажировать вас.
Я обещала ему две кадрили и мазурку, обрадовалась ему, как умному человеку, а еще более как другу Лопухина. Лопухин был моей первенствующей мыслью. Я не видала Лермонтова с 1830 года; он почти не переменился в эти четыре года, возмужал немного, но не вырос и не похорошел и почти все такой же был неловкий и неуклюжий, но глаза его смотрели с большею уверенностию, нельзя было не смутиться, когда он устремлял их с какой-то неподвижностью.
- Меня только на днях произвели в офицеры, - сказал он, - я поспешил похвастаться перед вами моим гусарским мундиром и моими эполетами; они дают мне право танцевать с вами мазурку; видите ли, как я злопамятен, я не забыл косого конногвардейца…
- А ваша злопамятность и теперь доказывает, что вы сущий ребенок; но вы ошиблись, теперь и без ваших эполет я бы пошла танцевать с вами.
- По зрелости моего ума?
- Нет, это в сторону, во-первых, я в Петербурге не могу выбирать кавалеров, а во-вторых, я переменилась во многом.
- И этому причина любовь?
- Да я и сама не знаю; скорее, мне кажется, непростительное равнодушие ко всему и ко всем.
- К окружающим - я думаю; к отсутствующим - позвольте не верить вам.
- Браво, Monsieur Michel, вы, кажется, заочно меня изучали; смотрите, легко ошибиться…
Тут мы стали болтать о Сашеньке, о Средникове, о Троицкой Лавре - много смеялись, но я не могла решиться замолвить первая о Лопухине.
Раздалась мазурка; едва мы уселись, как Лермонтов сказал мне, смотря прямо мне в глаза:
- Знаете ли, на днях сюда приедет Лопухин…
Я чувствовала, как краснела от этого имени, от своего непонятного притворства, а главное, от испытующих взоров Мишеля…"
Екатерина Александровна с большой досадой убедилась в том, что Алексей Лопухин открыл Лермонтову свою сердечную тайну, между тем как от самой Екатерины требовал молчания. Лермонтов же не терял времени даром: "Он распространялся о доброте его (Лопухина) сердца, о ничтожности его ума, а более всего напирал, с колкостью, о его богатстве…"
Сушкова, конечно, не знала о том, какие неприятные вещи Лермонтов писал о ней в письме Марии Лопухиной (23 декабря 1834 года):
"Послушайте, мне показалось, что он (Алексей) питает нежность к Екатерине Сушковой… знаете ли вы это? - дядюшки этой девицы хотели бы их повенчать!.. Сохрани Боже!.. Эта женщина - летучая мышь, крылья которой цепляются за всё, что попадается на пути! - Было время, когда она мне нравилась. Теперь она меня почти принуждает ухаживать за ней… но я не знаю, есть что-то в ее манерах, в ее голосе такое жесткое, отрывистое, резкое, что отталкивает. Стараясь ей понравиться, испытываешь потребность ее компрометировать, наблюдать, как она запутывается в собственных сетях…"
* * *
К исполнению своего плана Лермонтов приступил немедленно. Для начала он навязался к Сушковой на семейный вечер. Произошло это при первой же их новой встрече, у "г-жи К.".
"Лиза и я, мы сказали Лермонтову, что у нас 6-го (декабря) будут танцевать, и он нам решительно объявил, что приедет к нам.
- Возможно ли, - вскричали мы в один голос, - вы не знаете ни дядей, ни теток?
- Что за дело? Я приеду к вам.
- Да мы не можем принять вас, мы не принимаем никого.
- Приеду пораньше, велю доложить вам, вы меня и представите.
Мы были и испуганы и удивлены его удальством, но, зная его коротко, ожидали от него такого необдуманного поступка.
Мы начали ему представлять строгость теток и сколько он нам навлечет неприятных хлопот.
- Во что бы то ни стало, - повторил он, - я непременно буду у вас послезавтра.
Возвратясь домой, мы много рассуждали с сестрой о Лермонтове, о Лопухине и очень беспокоились, как сойдет нам с рук безрассудное посещение Лермонтова…"
* * *
В "страшный" день 6 декабря Лермонтов явился, опоздав на час. Сушкова ждала его и два первых танца придержала, никому их не обещав. Это оказалось кстати. Вообще все прошло довольно гладко, по каковому поводу Лермонтов заметил:
- Видите, как легко достигнуть того, чего пламенно желаешь?
Сушкова возразила со свойственной ей назидательностью:
- Я бы не тратила свои пламенные желания для одного танцевального вечера.
Невольно она придерживается того покровительственно-поучающего тона, каким разговаривала с Лермонтовым-подростком.
- Тут не о лишнем вечере идет дело; я сделал первый шаг в ваше общество, и этого много для меня, - объявил Лермонтов. - Помните, я еще в Москве вам говорил об этой мечте, теперь только осуществившейся.
"Он… был очень весел и мил со всеми, даже ни над кем не посмеялся".
Лермонтов деятельно принялся вбивать клинья между Сушковой и Лопухиным. Ему хотелось разрушить отношения между другом и "летучей мышью", поэтому он заговорил о крайне неприятных вещах:
- … Я не могу быть свидетелем счастия другого, видеть, что богатство доставляет все своим избранным, - богатому лишнее иметь ум, душу, сердце, его и без этих прилагательных полюбят, оценят; для него не заметят искренней любви бедняка, а если и заметят, то прикинутся недогадливыми; не правда ли, это часто случается?
Екатерина демонстративно не понимает явного намека на богатство Лопухина:
- Я не знаю, я никогда не была в таком положении; по моему мнению, одно богатство без личных достоинств ничего не значит.
Лермонтов идет в лобовую атаку:
- Поэтому позвольте вас спросить: что же вы нашли в Лопухине?
Она уклоняется:
- Я говорю вообще и не допускаю личностей.
Он гнет свое:
- А я прямо говорю о нем.
"О, если так, - сказала я, стараясь выказать как можно больше одушевления, - так мне кажется, что Лопухин имеет все, чтоб быть истинно любимым и без его богатства; он так добр, так внимателен, так чистосердечен, так бескорыстен, что в любви и в дружбе можно положиться на него.
- А я уверен, что если бы отняли у него принадлежащие ему пять тысяч душ, то вы бы первая и не взглянули на него…"
Екатерина приводит довольно выразительное сравнение:
"Для меня богатство для человека все равно что роскошный переплет для книги: глупой не придаст занимательности, хорошей - не придаст цены и своей мишурной позолотой".
"Я знаю все, - многозначительно произносит Лермонтов, - помните ли вы Нескучное, превратившееся без вас в Скучное, букет из незабудок, страстные стихи в альбоме? Да, я все тогда же знал и теперь знаю, с какими надеждами Лопухин сюда едет".
Очевидно, он еще в первый раз заметил, как неприятно для Екатерины видеть, что Лопухин рассказал другу все подробности своего романа и нанес удар по старой ране.
"Я друг Лопухина, и у него нет от меня ни одной скрытой мысли, ни одного задушевного желания", - заключил Лермонтов. После чего "пошел на штурм".
"В ожидании ужина Яковлев пел разные романсы и восхищал всех своим приятным голосом и чудной методой.
Когда он запел:
Я вас любил, любовь еще, быть может,
В душе моей погасла не совсем… -
Мишель шепнул мне, что эти слова выражают ясно его чувства в настоящую минуту.
Но пусть она вас больше не тревожит,
Я не хочу печалить вас ничем.
- О нет, - продолжал Лермонтов вполголоса, - пускай тревожит, это - вернейшее средство не быть забыту.
Я вас любил безмолвно, безнадежно,
То робостью, то ревностью томим.
- Я не понимаю робости и безмолвия, - шептал он, - а безнадежность предоставляю женщинам.
Я вас любил так искренно, так нежно,
Как дай вам Бог любимой быть другим!
- Это совсем надо переменить; естественно ли желать счастия любимой женщине, да еще с другим? Нет, пусть она будет несчастлива; я так понимаю любовь, что предпочел бы ее любовь - ее счастию; несчастлива через меня, это бы связало ее навек со мною! А ведь такие мелкие, сладкие натуры, как Лопухин, чего доброго, и пожелали бы счастия своим предметам! А все-таки жаль, что я не написал эти стихи, только я бы их немного изменил. Впрочем, у Баратынского есть пьеса, которая мне еще больше нравится, она еще вернее обрисовывает мое прошедшее и настоящее. - И он начал декламировать:
Нет; обманула вас молва,
По-прежнему я занят вами,
И надо мной свои права
Вы не утратили с годами.
Другим курил я фимиам,
Но вас носил в святыне сердца,
Другим молился божествам,
Но с беспокойством староверца!
- Вам, Михаил Юрьевич, нечего завидовать этим стихам, вы еще лучше выразились:
Так храм оставленный - все храм,
Кумир поверженный - все бог!
- Вы помните мои стихи, вы сохранили их? Ради Бога, отдайте мне их, я некоторые забыл, я переделаю их получше и вам же посвящу.
- Нет, ни за что не отдам, я их предпочитаю какими они есть, с их ошибками, но с свежестью чувства; они, точно, не полны, но, если вы их переделаете, они утратят свою неподдельность, оттого-то я и дорожу вашими первыми опытами.
Он настаивал, я защищала свое добро - и отстояла…"
* * *
На следующий день гусар явился к даме - развивать успех.
Екатерина с сестрой Лизой сидела вечером в маленькой гостиной. "Как обыкновенно случается после двух балов сряду, в неглиже, усталые, полусонные, мы лениво читали вновь вышедший роман г-жи Деборд-Вальмор…"
Появление Лермонтова разрушило эту идиллическую домашнюю картину.
- Как это можно, - вскрикнула Екатерина, - два дня сряду! И прежде никогда не бывали у нас, как это вам не отказали! Сегодня у нас принимают только самых коротких.
- Да мне и отказывали, - подтвердил Лермонтов, - но я настойчив.
Грозная тетка Сушковой была им покорена - очевидно, Лермонтов умел нравиться пожилым дамам и вызывать их доверие.
Сушкова попробовала вернуться к прежнему менторскому тону:
- Это просто сумасбродство, Monsieur Michel, вы еще не имеете ни малейшего понятия о светских приличиях.
Но он пропустил это мимо ушей и принялся смешить Сушкову "разными рассказами", потом предложил нам "гадать в карты" и "по праву чернокнижника предсказать нам будущность". ("Чернокнижником" Мишеля помнили еще по рождественскому балу, на который он явился с предсказательной книгой.)
"- Но по руке я еще лучше гадаю, - сказал он, - дайте мне вашу руку, и увидите.
Я протянула ее, и он серьезно и внимательно стал рассматривать все черты на ладони, но молчал.
- Ну что же? - спросила я.
- Эта рука обещает много счастия тому, кто будет ею обладать и целовать ее, и потому я первый воспользуюсь. - Тут он с жаром поцеловал и пожал ее.
Я выдернула руку, сконфузилась, раскраснелась и убежала в другую комнату. Что это был за поцелуй! Если я проживу и сто лет, то и тогда я не позабуду его; лишь только я теперь подумаю о нем, то кажется, так и чувствую прикосновение его жарких губ; это воспоминание и теперь еще волнует меня, но в ту самую минуту со мной сделался мгновенный, непостижимый переворот; сердце забилось, кровь так и переливалась с быстротой, я чувствовала трепетание всякой жилки, душа ликовала. Но вместе с тем мне досадно было на Мишеля; я так была проникнута моими обязанностями к Лопухину, что считала и этот невинный поцелуй изменой с моей стороны и вероломством с его…
Во время бессонницы своей я стала сравнивать Лопухина с Лермонтовым; к чему говорить, на чьей стороне был перевес? Все нападки Мишеля на ум Лопухина, на его ничтожество в обществе, все, выключая его богатства, было уже для меня доступно и даже казалось довольно основательным; его же доверие к нему непростительно глупым и смешным. Поэтому я уже не далеко была от измены, но еще совершенно не понимала состояние моего сердца…"
Что примечательно в этом описании, так это его поразительная искренность. Сушкова, ставшая жертвой очень злого розыгрыша, прототип жестоко описанной стареющей светской кокетки Лизы Негуровой в "Княгине Лиговской", не держит зла ни на Лермонтова, ни на себя; что было - то было; из песни слов не выкинешь. Многие позднейшие читатели воспринимают эту душевную открытость мемуаристки как возможность, едва ли не призыв к тому, чтобы осудить ее - пустую светскую красавицу. "Наполненным" и не светским умникам бы такую смелость в выражении чувств, такую бы искренность!
Алла Марченко считает, что Лермонтов бросился защищать семейство Лопухиных от Сушковой - с ее "многолетним опытом охоты на женихов", с ее "плохо управляемым тщеславием": "Понимал (он) также, что Алексею, не вмешайся он, Лермонтов, в его матримониальные планы, не выпутаться: дядьям засидевшейся девицы очень хотелось их повенчать, сбыть с рук "теряющий свежесть товар". Следовательно, прекрасно представлял, во что превратилась бы жизнь милого ему семейства, не говоря уж об Алексисе, если бы эта холодная, тщеславная, грубодушная женщина вошла в их дом на правах хозяйки!.."
Очень зло и несправедливо по отношению к Сушковой. Может быть, "мисс Блэк-Айс" - и не лучшая пара для Алексея Лопухина. Она его старше, она отнюдь не умнейшая или добрейшая из женщин своей эпохи, но, в общем, чем она так уж плоха? Почему это она "холодная" и "грубодушная" - откуда сие следует?