* * *
Эти заметки рисуют Лермонтова таким, каким он виделся людям достаточно к нему близким. Людям, которые его любили и ценили его поэтический дар. Людям, которым он приоткрывался.
Вот интересно: обычно любящие не могут быть объективны и справедливы, они пристрастны и потому вольно или невольно искажают факты в пользу объекта своей любви. В случае с Лермонтовым дело обстоит ровно наоборот: те, кто Лермонтова не знает, те его и не любят и в своих оценках личности поэта страшно необъективны (некрасивый, злобный, мрачный); но чем больше Лермонтов открывается какому-либо человеку, тем больше этот человек его любит - и тем яснее его взгляд на поэта (ранимый, верный, абсолютно гениальный).
Синицын - где-то посередине: Лермонтов не дает ему узнать себя вполне, но того, что знает Синицын, достаточно, чтобы любить в Лермонтове доброго товарища и безусловно ценить его поэтический дар.
Монго
Ближайшим и постоянным, до самой смерти, другом - участником проделок, шалостей, дуэлей, вылазок в театры и к цыганам - оставался у Лермонтова неизменный Алексей Аркадьевич Столыпин - Монго.
Столыпин приходился Лермонтову дядей - он был сыном Аркадия Алексеевича Столыпина, обер-прокурора Сената, родного брата бабушки Лермонтова Арсеньевой. Однако в силу того, что Монго и Лермонтов были ровесниками, их считали двоюродными братьями.
Столыпин был настолько красив, что это вошло в поговорку. М. Н. Лонгинов пишет так: "Красота его, мужественная и вместе с тем отличавшаяся какой-то нежностью, была бы названа у французов "proverbiale" (общеизвестной). Он был одинаково хорош и в лихом гусарском ментике, и под барашковым кивером нижегородского драгуна, и, наконец, в одеянии современного льва, которым был вполне, но в самом лучшем значении этого слова. Изумительная по красоте внешняя оболочка была достойна его души и сердца. Назвать Монго-Столыпина значит для нас, людей того времени, то же, что выразить понятие о воплощенной чести, образце благородства, безграничной доброте, великодушии и беззаветной готовности на услугу словом и делом. Его не избаловали блистательнейшие из светских успехов, и он умер уже не молодым, но тем же добрым, всеми любимым Монго, и никто из львов не возненавидел его, несмотря на опасность его соперничества. Вымолвить о нем худое слово не могло бы никому прийти в голову и принято было бы за нечто чудовищное".
Отменная храбрость Алексея Аркадьевича ни у кого не вызывала сомнений. Однажды он отказался от дуэли, на которую был вызван, и никто не посмел сказать ему ни слова в упрек. Его отказ был принят без всяких объяснений - так безупречна была репутация Монго. Известно также, что Столыпин всегда защищал Лермонтова от нападок многочисленных врагов и мало расположенных к нему людей. В двух дуэлях Лермонтова Столыпин был его секундантом. Безукоризненная репутация Столыпина немало способствовала тому, что поэт был огражден от наветов и кривотолков. Все отзывы о Монго сходятся в том, что он был храбр и благороден. Один только князь Барятинский, также товарищ Лермонтова по Школе, недоброжелательно отзывался и о нем, и о самом Лермонтове; но у Барятинского имелись собственные причины.
Гусарство в обществе Монго запечатлено Лермонтовым в поэме, которая так и называется "Монго", по имени главного ее героя. Лермонтов выведен там под своим прозвищем Маёшка. Событие, подавшее повод к "блестящей поэме-шутке", уже изложено устами добрейшего Афанасия Ивановича Синицына, выковыривавшего после визита Лермонтова окурки из цветочных горшков. "Краса и честь балетной сцены" Екатерина Пименова была дочерью кузнеца и воспитывалась в театральной школе. Ее красота увлекла одного богатого казанского помещика и откупщика Моисеева. Девушка, как тогда выражались, "не устояла", и счастливец поселил свою "нимфу" в одной из весьма модных дач по Петергофской дороге, где окружил всевозможной роскошью.
Монго вместе с Маёшкой задумал совершить ночной набег на дом танцовщицы. Верхами они выехали из Красного Села с закатом солнца, чтобы успеть обратно к семи утра - на полковое учение.
В поэме Лермонтов дает, надо полагать, не только живописный, но и вполне правдивый портрет своего друга:
Монго - повеса и корнет,
Актрис коварных обожатель,
Был молод сердцем и душой,
Беспечно женским ласкам верил
И на аршин предлинный свой
Людскую честь и совесть мерил.
Породы английской он был -
Флегматик с бурыми усами,
Собак и портер он любил,
Не занимался он чинами,
Ходил немытый целый день,
Носил фуражку набекрень;
Имел он гадкую посадку:
Неловко гнулся наперед,
И не тянул ноги он в пятку,
Как должен каждый патриот.
Но если, милый, вы езжали
Смотреть российский наш балет,
То, верно, в креслах замечали
Его внимательный лорнет.
Одна из дев ему сначала
Дней девять сряду отвечала,
В десятый день он был забыт -
С толпою смешан волокит.
Все жесты, вздохи, объясненья
Не помогали ничего…
И зародился пламень мщенья
В душе озлобленной его.
Дополнительный комизм придает положению то обстоятельство, что довольно ничтожная тема ("набег" гусара на ветреную актрису) изложена Лермонтовым "демонским" слогом: безумные страсти, клубящиеся в душе демона (у демона есть душа? Ведь он сам - дух?), сопоставлены с досадой на "коварную", снедавшую Монго.
Далее Лермонтов переходит к "автопортрету":
Маёшка был таких же правил:
Он лень в закон себе поставил,
Домой с дежурства уезжал,
Хотя и дома был без дела,
Порою рассуждал он смело,
Но чаще он не рассуждал.
Разгульной жизни отпечаток
Иные замечали в нем;
Печалей будущих задаток
Хранил он в сердце молодом;
Его покоя не смущало,
Что не касалось до него;
Насмешек гибельное жало
Броню железную встречало
Над самолюбием его.
Слова он весил осторожно
И опрометчив был в делах.
Порою: трезвый - врал безбожно,
И молчалив был - на пирах.
Характер вовсе бесполезный
И для друзей и для врагов…
Увы! читатель мой любезный,
Что делать мне - он был таков!
Любопытно отметить, что "автопортрет", кажется, похож гораздо меньше: скорее, описан тот Маёшка, которым Лермонтов, по его мнению, представал таким людям, как Синицын. Синицыны же видели его глубже - и любили гораздо больше, чем думалось Лермонтову.
Далее поэма переходит к месту действия и третьему персонажу - героине.
Вдоль по дороге в Петергоф,
Мелькают в ряд из-за ограды
Разнообразные фасады
И кровли мирные домов,
В тени таинственных садов.
Там есть трактир… и он от века
Зовется "Красным кабачком",
И там - для блага человека
- Построен сумасшедших дом,
И там приют себе смиренный
Танцорка юная нашла.
Краса и честь балетной сцены,
На содержании была:
N. N., помещик из Казани,
Богатый волжский старожил,
Без волокитства, без признаний
Ее невинности лишил.
"Мой друг! - ему я говорил. -
Ты не в свои садишься сани,
Танцоркой вздумал управлять!
Ну где тебе ее…"
В "Монго" есть все: роковые страсти, эротические сцены, описанные с изяществом французских "просветителей", монологи, раскрывающие характер, мотивы и образ жизни персонажей, псевдоглубокие наблюдения "с моралью":
Маёшка, друг великодушный,
Засел поодаль на диван,
Угрюм, безмолвен, как султан.
Чужое счастие нам скучно,
Как добродетельный роман.
Друзья! ужасное мученье
Быть на пиру…
Иль адъютантом на сраженье
При генералишке пустом;
Быть на параде жалонёром
Или на бале быть танцором,
Но хуже, хуже во сто раз
Встречать огонь прелестных глаз
И думать: это не для нас!
Финал истории, как мы помним, таков: в разгар нежной сцены является сам N.N. - "хозяин" прекрасной Пименовой.
Меж тем Монго горит и тает…
Вдруг самый пламенный пассаж
Зловещим стуком прерывает
На двор влетевший экипаж:
Девятиместная коляска
И в ней пятнадцать седоков…
Увы! печальная развязка,
Неотразимый гнев богов!..
То был N.N. с своею свитой:
Степаном, Федором, Никитой,
Тарасом, Сидором, Петром, -
Идут, гремят, орут, содом!
Все пьяны… прямо из трактира,
И на устах -…
Но нет, постой! умолкни, лира!
Тебе ль, поклоннице мундира,
Поганых фрачных воспевать?..
В истерике младая дева…
Как защититься ей от гнева,
Куда гостей своих девать?..
Под стол, в комод иль под кровать?
В комоде места нет и платью,
Урыльник полон под кроватью…
Им остается лишь одно:
Перекрестясь, прыгнуть в окно…
Опасен подвиг дерзновенный,
И не сносить им головы!
Но вмиг проснулся дух военный -
Прыг, прыг!., и были таковы…
Собственно, вот и вся поэма. Заполнять многоточия читатель волен в меру собственной испорченности; но многоточия в "Монго" - не главное. Вся эта поэма - беглая зарисовка характера Маёшки, такого, каким он хотел выглядеть (и выглядел) в глазах большинства.
* * *
Зимой 1834/35 года Лермонтов часто бывает у братьев Александра и Сергея Трубецких. Здесь он встречался с князем А. И. Барятинским, Б. А. Перовским (братом писателя, автора "Черной курицы"), Сергеем Голицыным, Бахметевым, H.A. Жерве. У Трубецких, как сообщал Г. Г. Гагарин, собиралось "небольшое общество исключительно добрых и честных юношей, очень дружных между собой. Каждый сюда приносит свой небольшой талант и, в меру своих сил, способствует тому, чтобы весело и свободно развлечься значительно лучше, чем во всех чопорных салонах". Здесь рисовали, пели, занимались гимнастикой. Однажды на вечере у Трубецких произошел спор Лермонтова с Барятинским. "Лермонтов настаивал на всегдашней его мысли, что человек, имеющий силу для борьбы с душевными недугами, не в состоянии побороть физическую боль. Тогда, не говоря ни слова, Барятинский снял колпак с горящей лампы, взял в руку стекло и, не прибавляя скорости, тихими шагами, бледный прошел через комнату и поставил ламповое стекло на стол целым…"
Некоторые из участников кружка Трубецких стали впоследствии членами "Кружка шестнадцати".
Что это был за кружок, кто конкретно туда входил и чем, собственно, все эти молодые люди занимались, осталось неразгаданным. Вероятнее всего, ничем серьезным не занимались и состав участников никогда не был постоянным. Однако именно в этом обществе и в это время у Лермонтова появляется "тайный враг" - Барятинский (по выражению Эммы Герштейн), и такое положение сохраняется до самого конца. Но о "Кружке шестнадцати" - в соответствующем месте, в 1839 году.
Замужество Вареньки
Весной Елизавета Алексеевна Арсеньева уехала из Петербурга в Тарханы. Дела требовали ее присутствия, и Лермонтов честно признавался в письме Александре Михайловне Верещагиной: "Не могу вам выразить, как огорчил меня отъезд бабушки. Перспектива остаться в первый раз в жизни совершенно одному - меня пугает; во всем этом большом городе не останется ни единого существа, которое бы действительно мною интересовалось…"
Что, в общем, не вполне правда: рядом с Лермонтовым - Столыпин, Святослав Раевский, Аким Шан-Гирей… но никого "московского", по-настоящему родного.
Более того, Лермонтова ожидает новый удар (о чем он пишет все в том же длиннющем письме Верещагиной - том же самом, где рассказывает ей со своей стороны всю авантюру с Сушковой). Речь идет о предстоящем замужестве Варвары Лопухиной. Шан-Гирею запомнилось, как страшно отреагировал Лермонтов на это известие: "Мы играли в шахматы, человек подал письмо; Мишель начал его читать, но вдруг изменился в лице и побледнел; я испугался и хотел спросить, что такое, но он, подавая мне письмо, сказал: "Вот новость - прочти" - и вышел из комнаты. Это было известие о предстоящем замужестве В. А. Лопухиной".
Верещагиной он пишет нарочито небрежно: "…побеседуем о вас и о Москве. Мне передавали, что вы очень похорошели, и сказала это г-жа Углицкая… Что поистине смешно, так это ее желание во что бы то ни стало выказать себя несчастною, чтобы вызвать общее сочувствие… Она мне также сообщила, что m-lle Barbe выходит замуж за г. Бахметева; не знаю, верить ли ей, но во всяком случае я желаю m-lle Barbe жить в супружеском согласии до празднования ее серебряной свадьбы - и даже долее, если до тех пор она не пресытится!.."
Потрясшее Лермонтова известие передается между пустейшими московскими сплетнями - и притом самым легкомысленным тоном. Почему - понятно: чтобы скрыть свои истинные чувства. Эти истинные чувства будут потом прорываться в "Двух братьях", в "Княгине Лиговской", в "Герое нашего времени" - и везде убийственной страстью главного героя, женщиной, которую он будет любить всерьез, без притворства, станет дама с родинкой, дама по имени Вера (видоизмененное от Варя): "У Вареньки родинка, Варенька уродинка", - дразнили ее дети (Шан-Гирей).
Родственники Варвары Александровны много лет требовали, чтобы имя ее не упоминалось в связи с Лермонтовым. Возможно, причиной этого стала ужасная репутация Лермонтова как непристойного поэта, человека во всех отношениях неблагонадежного. Любовь к Варваре Александровне такого человека способна была лишь компрометировать ее. Поэтому уничтожались письма, вымарывались страницы дневников, сжигались рисунки, вытравливали самое имя Вареньки из всего, что как-то могло связать ее с Лермонтовым. Очень постепенно начали проясняться "контуры" давней истории, которую Висковатов называет "чистой и возвышенной". "Я не считаю себя обязанным все еще хранить в секрете отношения Лермонтова к Варваре Алекс. Лопухиной, тем более что они самого идеального характера", - заявляет автор первой биографии поэта. Что ж, после смерти Лермонтова прошло сорок лет - может быть, и в самом деле пора…
Варвара Александровна была почти ровесницей Лермонтова (родилась в 1815 году); однако различие в воспитании юношей и девушек привело к тому, что Варвара уже блистала в салонах и считалась взрослой девушкой, в то время как Мишель оставался школьником. Варя была "кузиной", "сестрой", объектом нежного и страстного поклонения. Аким Шан-Гирей пишет об этом с целомудренной открытостью: "Чувство к ней Лермонтова было безотчетно, но истинно и сильно, и едва ли не сохранил он его до самой смерти своей, несмотря на некоторые последующие увлечения, но оно не могло набросить - и не набросило - мрачной тени на его существование, напротив: в начале своем оно возбудило взаимность, впоследствии, в Петербурге, в Гвардейской школе, временно заглушено было новою обстановкой и шумною жизнью юнкеров тогдашней школы, по вступлении в свет - новыми успехами в обществе и литературе; но мгновенно и сильно пробудилось оно при неожиданном известии о замужестве любимой женщины…"
Возможно, Лермонтов открыл свои переживания верному другу - Марии Александровне Лопухиной; но та уничтожала все, где в письмах к ней Лермонтов говорил о ее сестре Варваре или о муже Варвары - Бахметеве. Не удалось уничтожить другие свидетельства - то, что писал Лермонтов в "Княгине Лиговской", писал, почти не скрывая, кого именно он имеет в виду.
История этой юношеской любви, согласно "Княгине Лиговской", выглядит следующим образом.
В Москве живет юноша по имени Жорж Печорин. Этот "первый" Печорин еще не похож на "героя нашего времени", но ужасно похож - внешне и повадками - на молодого Лермонтова: некрасив, неловок, но глубок и "странен". Он носит общее имя для "странных людей" - имя Григорий передано во французской версии как Жорж, т. е. Георгий (другой вариант того же имени - Юрий). И естественно, много рассуждает о женщинах, их обыкновениях, характере, манерах, коварстве, притворстве, искренности и т. п. О женщинах "первый" Печорин (как, впрочем, и рассказчик в "Вадиме") говорит с интересом юного натуралиста, наблюдающего за каким-нибудь диким животным в зоопарке.
Однако вернемся к истории любви.
В далекие годы московская знакомая Печорина "называлась просто Верочка", и "Жорж, привыкнув видеться с нею часто, не находил в ней ничего особенного". Затем произошел случай, который все изменил.
"Раз собралась большая компания ехать в Симонов монастырь ко всенощной молиться, слушать певчих и гулять… По какому-то случаю Жоржу пришлось сидеть рядом с Верочкою, он этим был сначала недоволен: ее 17-летняя свежесть и скромность казались ему верными признаками холодности и чересчур приторной сердечной невинности… Выехав уже за город, когда растворенный воздух вечера освежил веселых путешественников, Жорж разговорился с своей соседкою. Разговор ее был прост - жив и довольно свободен. Она была несколько мечтательна, но не старалась этого выказывать, напротив, стыдилась этого как слабости. Суждения Жоржа в то время были резки, полны противоречий, хотя оригинальны…
Наконец приехали в монастырь. До всенощной ходили осматривать стены, кладбище… Жорж не отставал от Верочки, потому что неловко было бы уйти, не кончив разговора, а разговор был такого рода, что мог продолжиться до бесконечности. Он и продолжался всё время всенощной, исключая тех минут, когда дивный хор монахов и голос отца Виктора погружал их в безмолвное умиление. Но зато после этих минут разгоряченное воображение и чувства, взволнованные звуками, давали новую пищу для мыслей и слов. После всенощной опять гуляли и возвратились в город тем же порядком, очень поздно. Жорж весь следующий день думал об этом вечере, потом поехал к Р-вым, чтоб поговорить об нем и передать свои впечатления той, с которой он их разделял. Визиты делались чаще и продолжительнее, по короткости обоих домов они не могли обратить на себя никакого подозрения; так прошел целый месяц, и они убедились оба, что влюблены друг в друга до безумия…
Между тем в университете шел экзамен. Жорж туда не явился: разумеется, он не получил аттестата…"
История с аттестатом нам тоже очень знакома: это ведь Лермонтов не явился сдавать экзамен… Исследователей сбивал с толку монастырь: предполагали, что прототипом Верочки, по крайней мере в этом эпизоде, была Екатерина Сушкова ("У врат обители святой"); но совершенно очевидно, что это другой монастырь, другая поездка, другая женщина и другое чувство.
Накануне разлуки Жорж и Верочка обменялись "безмолвным поцелуем", который испугал обоих. "И хотя Жорж рано с помощью товарищей вступил на соблазнительное поприще разврата… но честь невинной девушки была еще для него святыней".
Когда открылось, что Жорж не сдал экзамена, "в комитете дядюшек и тетушек было положено, что его надобно отправить в Петербург и отдать в юнкерскую школу: другого спасения они для него не видали - там, говорили они, его прошколят и выучат дисциплине".