* * *
1838 год уходил. Лермонтов продолжал изображать светского льва: всю осень и начало зимы почти ежедневно бывает у Карамзиных; Валуевых, Репниных, посещает знаменитую красавицу М. А. Щербатову, князя В. Ф. Одоевского, Озеровых, появляется на балах в Царском Селе и в Павловске. 4 декабря он закончил работу над седьмой редакцией поэмы "Демон". В своем роде это тоже "светское" событие: эта работа делалась для императрицы, пожелавшей ознакомиться со знаменитой поэмой, которую читает весь высший свет. Отзывы благочестивых, но не слишком чутких к поэтическому слову членов царской фамилии нам уже известны: лучше бы что-нибудь в духе "Бородина"… Государь Николай I желал, чтобы гений Лермонтова был поставлен на службу государству. Поэтому он, естественно, поощрял произведения на патриотическую тему, каковым и было "Бородино". Когда появится "Герой нашего времени", монарх сочтет истинным героем своего времени Максима Максимыча и будет очень сокрушаться, что Лермонтов сделал главной фигурой романа какого-то вертопраха Печорина.
Лермонтов сочиняет, но бумаги разбрасывает, теряет, вообще - "Миша ленив", "отдал бабам читать"… Надеяться на то, что "Миша" соберется и напишет большое письмо, нечего, и Елизавета Алексеевна сама отправляет Александре Михайловне Хюгель "Казачью колыбельную": "Любезная Александра Михайловна. Посылаю Вам для новорожденного дитяти баюкашную песню, отгадать не трудно, чье сочинение.
Слышу, как вы счастливы, и радуюсь. Не забывайте и нас на Святой Руси. Супругу вашему мое почтение и малютку целую… Вы знаете, как Миша ленив, а мне уж самой захотелось послать Вам стихи его".
Начало года проходит "в вихре" светских увеселений - это в перерывах между занятиями по службе (Лермонтов то и дело получал "высочайшие приказы о поощрении" - стал менее "плохим фронтовиком"?). По вторникам Лермонтов бывает у Елизаветы Аркадьевны Верещагиной и ее сестры Екатерины Аркадьевны Столыпиной, вдовы Дмитрия Алексеевича. Александра Михайловна (Сашенька Верещагина) получает в своей Германии об этом подробные известия: "У нас очень часто веселье для молодежи - вечера, собирается все наше семейство. Танцы, шарады и игры. Маскарады. Миша Лермонтов часто у нас балагурит… Вчера делали fete de Rois, и досталось: королева Lise Розен, а королем граф Рошелин (французский эмигрант, живший в доме A.A. Столыпина). Все наряжались и всё как должно - и трон, и вся молодежь наряжена, и так им было весело. Танцевали, и все без церемоний бесились. Все наши были, офицеры и Миша Лермонтов, A.A. Хастатов, все Столыпины и все юнкера, даже А. И. Философов… Представь себе Афанасья Алексеевича Столыпина, играющего все игры, и, например, играли в коршуны. Он матку представлял, а Миша Лермонтов коршуна".
Своему другу Алексею Лопухину, Алексису, Лермонтов пишет о себе откровенно: "Ты нашел, кажется, именно ту узкую дорожку, через которую я перепрыгнул и отправился целиком. Ты дошел до цели, а я никогда не дойду: засяду где-нибудь в яме, и поминай как звали, да еще будут ли поминать?.. Я три раза зимой просился в отпуск в Москву к вам, хоть на 14 дней - не пустили! Что, брат, делать! Вышел бы в отставку, да бабушка не хочет - надо же ей чем-нибудь пожертвовать. Признаюсь тебе, я с некоторого времени ужасно упал духом".
Собственно, падать духом вроде бы не с чего. Недурно обстоит дело в свете - Лермонтова наконец приняли; лучше стало на службе ("высочайшие поощрения"), появляются в печати новые сочинения: в январском номере "Отечественных записок" - "Дума", в февральском - "Поэт" ("Отделкой золотой блистает мой кинжал"). Белинский, с некоторых пор внимательно читавший творения своего земляка, поместил в "Московском наблюдателе" отзыв на это стихотворение. Мартовский номер "Отечественных записок" опубликовал за подписью "М. Лермонтов" повесть "Бэла. Из записок офицера о Кавказе". В "большой свет" вышел "второй Печорин" - второй и окончательный, тот, которого мы помним, - "тоненький, беленький"… совсем не похожий на коренастого "Жоржа" из "Лиговской"… но все же похожий. В апреле выходят "Отечественные записки", где напечатано стихотворение "Русалка", в майской книжке того же издания напечатаны стихотворения "Ветка Палестины" и "Не верь себе". В июне "Отечественные записки" порадовали читателя стихотворениями Лермонтова "Еврейская мелодия. (Из Байрона)" ("Душа моя мрачна") и "В альбом. (Из Байрона)" ("Как одинокая гробница").
* * *
В начале апреля в Петербург из Петрозаводска приехал Святослав Афанасьевич Раевский, освобожденный из ссылки. Прощен он был еще 7 декабря 1838 года. Ему дозволено продолжать службу на общих основаниях. И вот он в столице. Через несколько часов после его приезда Лермонтов вбежал в комнату, где его друг беседовал с приехавшими из Саратова матерью и сестрой, и бросился на шею к Раевскому.
"Я помню, - рассказывала П. А. Висковатову сестра Раевского, - как Михаил Юрьевич целовал брата, гладил его и всё приговаривал: "Прости меня, прости меня, милый!" - я была ребенком и не понимала, что это значит; но как теперь вижу растроганное лицо Лермонтова и большие полные слез глаза. Брат был тоже расстроен до слез и успокаивал друга".
* * *
Весной наступило время "разъездов". Мария Александровна Лопухина, уезжая вместе с Бахметевыми (Варенькой и ее мужем) за границу и предполагая встретиться со своей сестрой Сашенькой на одном из германских курортов, взяла с собой картину Лермонтова маслом "Вид Кавказа". Через неделю после отъезда старшей дочери и супругов Бахметевых за границу им вслед Е. А. Верещагина пишет другой своей дочери, А. М. Хюгель: "Посылаю тебе с ними Мишину картину, и его стихи я списала. А от него самого не добьешься получить". Сашенька, таким образом, знает, что ей везут бесценный подарок - картину и тетрадь с переписанными Елизаветой Аркадьевной стихотворениями Лермонтова, в том числе "Песней про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова". Все это благополучно было доставлено адресату.
Собиралась уехать из Петербурга и бабушка, но Лермонтов этому решительно воспротивился. Он вообще не любил, когда бабушка уезжала; вот и сейчас.
"Миша уговорил остаться Елизавету Алексеевну в Петербурге и не ехать в Тарханы на освящение церкви, построенной в память Марии Михайловны (Лермонтовой)… - Ненадолго - не стоит труда так далеко, а надолго - грустно расстаться, - а ему уже в отпуск нельзя проситься, и так осталась", - писала Е. А. Верещагина.
Софья Николаевна Карамзина
Лермонтов чувствует себя в свете все более уверенно. Александра Осиповна Смирнова-Россет, наблюдательная и вездесущая фрейлина, замечает в письме к П. А. Вяземскому: "Софья Николаевна (Карамзина) решительно относится к Лермонтову".
Он участвует в подготовке балов, между ним и Софьей Николаевной происходят куртуазные сцены…
19 июня, например, Лермонтов написал в альбом Софьи Николаевны стихотворение, которое та признала слабым и с согласия Лермонтова уничтожила. Об этом эпизоде Карамзина рассказала так:
"К чаю во вторник были Смирновы, Валуевы, Шуваловы, Репнин и Лермонтов. Мой вечер закончился печально из-за последнего; необходимо, чтобы я рассказала вам это для облегчения совести. Я ему дала и уже давно мой альбом, чтобы там написать. Он мне объявляет вчера, что "когда все разойдутся, я что-то прочту и скажу ему доброе слово". Я догадываюсь, что это мой альбом. И действительно, когда все ушли, он мне отдает альбом с написанным стихотворением, прося прочесть вслух и порвать, если мне не понравится, - он напишет другое. Он угадал точно. Эти стихи слабы. Написанные на последней странице альбома, они выражали его плохую манеру письма".
Карамзина так передает содержание этого стихотворения Лермонтова: "Он боялся писать там, где были имена стольких известных людей, большинство которых неизвестно ему. Среди них он чувствовал себя как неловкий дебютант, который входит в салон, где он не в курсе идей и разговоров, улыбается на шутки, делая вид понимающего их, и, наконец, смущенный и сбитый с толку, печально садится в маленький уголок. Вот и всё".
На вопрос Лермонтова: "Ну как?" - Софья Николаевна ответила: "Действительно это мне не нравится. Что-то очень просто и слабо". - "Порвем их?" - Она не заставила его повторять это два раза: "Вырвала листок из альбома и разорвала на мелкие кусочки, которые бросила на пол. Он их подобрал и сжег над свечой, сильно покраснев и неискренне смеясь (должна в этом сознаться). Мама говорит, что я сумасбродна, что этот поступок глуп и дерзок. Она действовала так усердно, что угрызения совести и слезы охватили меня одновременно. Я утверждаю (и это правда), что я не могла дать более сильного доказательства моей дружбы и уважения к поэту и человеку. Он говорит также, что он мне благодарен. Я была справедлива по отношению к нему, думая, что он выше пустого тщеславия. Он просит вновь альбом, чтобы написать другие стихи, так как теперь задета его честь. Одним словом, он ушел, довольно смущенный, оставив меня очень расстроенной. Мне не терпится его увидеть, чтобы рассеять это неприятное впечатление. Я надеюсь сделать это сегодня вечером на верховой прогулке с ним и Владимиром".
5 июля Софья Николаевна записывает: "В пятницу мы совершили дальнюю прогулку верхом, а вечером у нас были снова наши завсегдатаи, включая Лермонтова, который как будто совсем не сердится на меня за мою дерзость…"
22 июля Лермонтов присутствует на чтении Ф. Ф. Вигелем его воспоминаний у Карамзиных в Царском Селе.
"В субботу, - пишет С. Н. Карамзина, - у нас было много народу к обеду, в том числе Валуевы, Вяземский, Лермонтов и Вигель. Этот последний был причиной сбора - он должен был прочесть свои мемуары (братья тоже прибыли из лагерей). С половины 7-го до десяти часов не видали, как пролетело время, так мы были приятно поглощены чтением Вигеля. Даже Вяземский, который не из его друзей, был очарован. Это было остроумно, смешно, интересно, иногда глубоко, полно изящного стиля, когда он касался серьезного содержания; различные образы иногда даны рукою мастера… В десять часов вечера чтение было окончено, и мы всей компанией отправились на именины к Шевич" (имеется в виду фрейлина Александра Ивановна Шевич).
Филипп Филиппович Вигель был, конечно, фигурой очень неоднозначной. Это был ядовитый мемуарист, "озлобленный неудачник, неуживчивый мизантроп и холодный циник", человек, который со многими известными людьми был знаком, собрал огромное количество сплетен и слухов, о многом вынес нелицеприятное суждение - все это изложил довольно остроумным слогом (это он, кстати, назвал Столыпиных "семейством гигантов", совсем по-библейски). Отрывки из своих мемуаров, не стесняясь, Вигель читал в гостиных. И - ничего. Слушали и получали удовольствие. Эти чтения были таким же светским событием, как и "Демон". Современники оставляли заметки о мемуарах Вигеля в своих дневниках, обменивались списками с них.
Впоследствии мемуары Вигеля были опубликованы. Публикации эти были разбросаны по разным журналам и сборникам. Когда С. С. Штрайх, предпринявший в 1928 году новое издание "Записок", начал работу, ему пришлось иметь дело с материалом на восемь обширных томов. "Записки и письма Вигеля, - пишет Штрайх, - представляют для современного читателя чрезвычайный интерес именно как обширная портретная галерея русских людей эпохи Пушкина… Но, конечно, совершенно неинтересны в наше время десятки и сотни страниц рассуждений Вигеля о том, почему русские должны любить немцев или ненавидеть поляков…" Издание 1928 года под редакцией С. С. Штрайха, которым мы пользуемся и сейчас (было переиздание - М.: Захаров, 2000) - сильно сокращенное, но все равно довольно толстое.
25 июля Лермонтов присутствует в Павловске на обеде у М. А. Щербатовой. Там же присутствовали С. Н. Карамзина, АД. Блудова, A.A. Оленина.
"Вы можете себе представить смех, шалости, кокетство, шептанье… - рассказывала Софья Николаевна. - Они были очень заняты вечером (который собиралась дать по случаю своих именин 11 августа Оленина), который называли вечером безумства. На вечер будут допускаться только мужья (не являющиеся мужчинами, как они говорили)… Я слышала, как княгиня Щербатова спросила Аннет Оленину: "Вы не приглашаете Софи?" А та ответила: "Нет, Софи будет скучать, она любит беседовать, а мы будем лишь смеяться между собой и беситься". Как вы думаете, я притворилась глухой, услышав это страшное слово. Лермонтов был удивлен моим серьезным лицом и видом, так что мне стало совестно, и я кончила тем, что вместе с ними стала шутить и смеяться от чистого сердца и даже бегать взапуски с Олениной".
В тот же вечер Софья Николаевна разговорилась у себя дома с АД. Блудовой о Лермонтове в его присутствии: "Антуанетта Блудова сказала мне, что ее отец ценит его (Лермонтова) как единственного из наших молодых писателей, талант которого в процессе созревания, подобно прекрасному урожаю, взращенному на хорошей почве, так как он находит у него живые источники таланта - душу и мысль".
Ну вот как хорошо: и папа считает Лермонтова талантливым, и на балах и праздниках Лермонтов почти незаменим, и стихи в альбом пишет, и не сердится, если эти стихи вдруг порвут… Публикация "Бэлы" (началомарта 1839 года, "Отечественные записки")прибавила к репутации автора "Демона" репутацию автора "Героя": теперь Лермонтов интересен вдвойне. Просто замечательно, что Софья Николаевна записывает весь тот дамский щебет, который сопровождает Лермонтова в лето 1839 года! 3 августа она познакомила Лермонтова с фрейлиной Натальей Яковлевной Плюсковой. "В четверг у нас (на даче в Царском Селе) была Плюскова… Мы повели ее в Павловск, на вокзал, где я провела два очень приятных часа, прохаживаясь и болтая с Шевичами, Озеровыми, Репниным и Лермонтовым. Мадемуазель Плюскова обязательно хотела познакомиться с этим последним, повторяя десять раз согласно своей привычке: "Это и есть ваш герой?.. Я сердита, что не знаю вашего героя", - и затем: "Ах, это поэт, это герой! Вам нужно будет представить мне вашего героя". Я должна была это сделать, опасаясь какой-нибудь шалости с его стороны (я ему уже грозила, но он ответил мне гримасой), и я стала краснеть, как огонь, в то время как она рассыпалась в комплиментах по поводу его стихов. Он ей поклонился и воскликнул, глядя на меня: "Софья Николаевна, отчего вы так покраснели? Мне надобно краснеть, а не вам". Нет возможности объяснить эту краску перед мадам Плюсковой, которая видела в ней новое доказательство моей страсти к малоделикатному герою, который этим забавлялся". 6 августа Карамзина знакомит Лермонтова с братом французского государственного деятеля и военного министра Луи Бурмона - Шарлем Бурмоном: "Бурмон обедал у нас… В семь часов вечера мы поехали верхом: он, Лермонтов, Лиза и я. Я боялась за Лизу, которая ехала с безумцем Лермонтовым - он постоянно заставлял скакать лошадь Лизы. Мы вернулись к десяти часам вечера…"
У Карамзиных Лермонтов читал отрывок из "Героя нашего времени"; в августе написан "Мцыри" - и это тоже событие.
"Мцыри"
Среди знакомств Лермонтова - Андрей Николаевич Муравьев, личность очень интересная и в своем роде одиозная. А. Н. Муравьев (1806–1874) - религиозный писатель и поэт, служил в Святейшем Синоде. С Лермонтовым Муравьев познакомился в 1834 году при посредстве М. И. Цейдлера, "русского немца белокурого", который принес ему тетрадь стихов Лермонтова, не "тех самых", а "Демона", одну из ранних редакций. Муравьев был "изумлен" достоинствами этой поэзии. Поскольку Андрей Николаевич был двоюродным братом управляющего III отделением А. Н. Мордвинова, Лермонтов неоднократно обращался к нему за содействием разрешению к постановке драмы "Маскарад". На квартире Муравьева была написана "Ветка Палестины": пальмовая ветвь, о которой идет речь в лермонтовском стихотворении, была привезена Муравьевым из Палестины. Свое паломничество в Святую Землю Муравьев описал в книге "Путешествие ко Святым местам в 1830 году" (эта книга переиздавалась семь раз). Перу Муравьева принадлежит "История святого града Иерусалима от времен апостольских до наших", "Русская Фиваида на Севере", драматические сцены "Битва при Тивериаде, или Падение крестоносцев в Палестине".
С этой "Битвой" все вышло неладно: казалось бы, сочинения ультраправого, ультраправославного, ультраблагонамеренного автора должны были встречаться на ура и печататься без всяких помех. С "Путешествиями" так и вышло, а "Битва" оказалась менее удачлива. Она была опубликована полностью впервые только в 1874 году. На сцене Александринского театра пьесу играли только один раз - 13 октября 1832 года. Вот что писал об этом спектакле присутствовавший на нем С. Сулима: "Театр был набит битком в этот вечер. Представление "Битвы при Тивериаде" было блестящее и вполне удачное, но не возобновлено потому, что найдено неприличным выводить на сцену св. места, тем более что во 2-м явлении 2-го действия декорация представляла вид Храма Воскресения в Иерусалиме. Каратыгин был великолепен в роли Раймунда Трипольского, а Брянский в роли Пустынника". Есть и другое свидетельство - что пьеса успеха не имела. Отрывки из нее печатал Пушкин в "Современнике". Сам автор писал в 1833 году: "Я хотел удовлетворить пылкому влечению сердца и посетить священные места, возбудившие благочестивое рвение рыцарей; и часто мой паломнический посох стучал по их могилам, которые они изрыли себе богатырским мечом в Св. Земле".
Лермонтов читал ему "Мцыри", и Муравьев был в восторге.
"… Песни и поэмы Лермонтова гремели повсюду, - вспоминал Муравьев. - Он поступил опять в лейб-гусары. Мне случилось однажды, в Царском Селе, уловить лучшую минуту его вдохновения. В летний вечер я к нему зашел и застал его за письменным столом, с пылающим лицом и с огненными глазами, которые были у него особенно выразительны. "Что с тобою?" - спросил я. "Сядьте и слушайте", - сказал он и в ту же минуту, в порыве восторга, прочел мне, от начала и до конца, всю свою великолепную поэму "Мцыри" (послушник по-грузински), которая только что вылилась из-под его вдохновенного пера. Внимая ему, и сам пришел я в невольный восторг: так живо выхватил он, из ребр Кавказа, одну из его разительных сцен, и облек ее в живые образы пред очарованным взором. Никогда никакая повесть не производила на меня столь сильного впечатления. Много раз впоследствии перечитывал я его "Мцыри", но уже не та была свежесть красок, как при первом одушевленном чтении самого поэта".
Эпиграф к поэме - "Вкушая, вкусих мало меда, и се аз умираю" - взят из Книги Царств. Ионафан, сын царя Саула, по незнанию нарушил запрет отца о невкушении пищи до окончательной победы над филистимлянами. Он отведал немного лесного меда и за свое ослушание должен был умереть. Незнание закона не служило ему оправданием. Малое преступление, но кара за него - смерть. Несоответствие совершенного Ионафаном "преступления" и последовавшего наказания послужило поводом к произнесению им слов, взятых Лермонтовым в качестве эпиграфа. "Вкушая, вкусих мало меда, и се аз умираю", - сказал Ионафан отцу. Разбирая "Мцыри", иеромонах Нестор (Кумыш) интересно толкует эпиграф: "…B контексте лермонтовской поэмы эта фраза приобретала особое звучание. Она явилась выражением мысли о ничтожной кратковременности того счастья, которое испытывает личность в моменты переживания ею полноты бытия, по сравнению с гнетущим однообразием всего остального существования".