Глава четвертая
Москва
Перед поступлением в Пансион
В конце лета 1827 года Лермонтов с Е. А. Арсеньевой переехал в Москву. Было решено продолжать воспитание будущего поэта в университетском благородном пансионе. Бабушка наняла квартиру на Поварской. В Москве Лермонтов часто бывал в доме дальнего родственника П. А. Мещеринова (в Пушкарском переулке на Сретенке) и подружился с его сыновьями - Владимиром, Афанасием и Петром. Владимир и Петр проявляли склонность к литературе. Впоследствии Владимир учился в пансионе в одном классе с Лермонтовым. Дом Мещериновых был интересным, там имелась большая библиотека и ценная коллекция картин. Супруга Петра Афанасьевича Елизавета Петровна, по словам художника М. Е. Меликова, - "образованнейшая женщина того времени" - имея детей "в соответственном возрасте с Мишей Лермонтовым…", рекомендовала Лермонтову в качестве учителя и наставника Алексея Зиновьевича Зиновьева, который должен был подготовить Мишеля к поступлению в пансион.
Алексей Зиновьевич Зиновьев (1801–1884) в те годы являлся надзирателем и преподавателем русского и латинского языков в Пансионе. Он "пользовался репутацией отличного педагога", и родители охотно доверяли ему воспитание своих отпрысков. Лермонтов усердно занимался с приглашенными на дом учителями (Зиновьев привлекал и других педагогов). Впоследствии (с сентября 1828 года по апрель 1830 года) именно Зиновьев руководил учением Лермонтова. "По прекрасному обычаю пансиона, - рассказывал Д. Д. Языков, - каждый воспитанник отдавался под заботливый присмотр одного из наставников, считался его "клиентом"; будущий поэт… сделался "клиентом" Зиновьева и оставался под его надзором во все пребывание в пансионе".
Осенью того же 1827 года Лермонтов пишет из Москвы письмо своей двоюродной тетке, матери друга детских игр Акима Шан-Гирея, Марии Акимовне Шан-Гирей:
"…я в русской грамматике учу синтаксис и… мне дают сочинять…; в географии я учу математическую; по небесному глобусу градусы планеты, ход их и пр….; прежнее учение истории мне очень помогло. - Заставьте, пожалуйста, Екима рисовать контуры, мой учитель говорит, что я еще буду их рисовать с полгода, но я лучше стал рисовать, однако ж мне запрещено рисовать свое… Я был в театре, где я видел оперу "Невидимку", ту самую, что я видел в Москве 8 лет назад; мы сами делаем театр, который довольно хорошо выходит, и будут восковые фигуры играть (сделайте милость, пришлите мои воски)".
О своих трудах, досугах и впечатлениях Лермонтов пишет почти домой - Мария Акимовна, выросшая в кавказском имении "Земной рай", в 1825 году, по совету Елизаветы Алексеевны Арсеньевой, переехала в Пензенскую губернию и приобрела деревню Апалиху совсем недалеко от Тархан. Лермонтов рассказывает "тетеньке" о занятиях с Зиновьевым - грамматикой, о домашних уроках рисования, которые давал ему художник Александр Степанович Солоницкий. Он успел уже побывать в театре. "Князь-Невидимка, или Личарда-Волшебник, опера в четырех действиях с большим представлением, украшенная пантомимами, военными эволюциями, сражениями и семнадцатью превращениями" (композитор К. А. Кавос на слова Лифанова), очевидно, пробудила или, точнее, возродила интерес Лермонтова к театру марионеток, которых он сам изготавливал из воска, и он просит выслать ему "воски".
Лепкой из крашеного воска Лермонтов увлекался еще в десять - одиннадцать лет. Тогда он создавал целые сцены, и восковые фигурки становились участницами разных "действ". Об этом вспоминает художник Моисей Егорович Меликов (1818 - после 1896), который познакомился с Лермонтовым в Москве в 1827 году. В своих воспоминаниях он пишет: "Помню, что, когда впервые встретился я с Мишей Лермонтовым, его занимала лепка из красного воска: он вылепил, например, охотника с собакой и сцены сражений. Кроме того, маленький Лермонтов составил театр из марионеток, в котором принимал участие и я с Мещериновыми; пьесы для этих представлений сочинял сам Лермонтов".
Эти первые драматические опыты мальчика Лермонтова не сохранились. Мы даже не знаем, были ли это импровизации или записанные тексты. Неизвестно и содержание спектаклей.
Аким Шан-Гирей тоже хорошо помнил эти забавы. Он рассказывал Висковатову, что среди кукол имелась одна, "излюбленная мальчиком-поэтом, носившая почему-то название Berquin и исполнявшая самые фантастические роли в пьесах, которые сочинял Мишель, заимствуя сюжеты или из услышанного, или прочитанного".
* * *
Лето 1828 года, перед поступлением в пансион, Лермонтов с бабушкой проводит в Тарханах. Там была написана первая поэма Лермонтова - "Черкесы", на копии которой рукой Лермонтова сделана надпись: "В Чембаре за дубом". Дубовая роща, к которой предание относит эту надпись, сохранилась до наших дней.
1828 год Лермонтов считает временем начала своей поэтической деятельности: "Когда я начал марать стихи в 1828 году [зачеркнуто: в пансионе], я как бы по инстинкту переписывал и прибирал их, они еще теперь у меня. Ныне я прочел в жизни Байрона, что он делал то же - это сходство меня поразило!" В тетрадь, переплетенную в голубой бархат (подарок мальчику Лермонтову на двенадцатом году его жизни), он переписывал понравившиеся ему стихи других поэтов: французские авторы конца XVIII века, Пушкин ("Бахчисарайский фонтан"), Жуковский (перевод "Шильонскогоузника"). Некоторые выписки - например, французский перевод "Метаморфоз" Овидия, - возможно, связаны с выполнением какого-то учебного задания в ходе подготовки Лермонтова к поступлению в пансион. Но, как бы там ни было, Висковатов предлагает именно эту тетрадь считать своего рода переходным этапом: от переписывания чужого к созданию своего: "По тетрадям Лермонтова мы вполне можем проследить, как от переписки стихов он мало-помалу переходит к переработке или переложению произведений известных поэтов и затем уже к подражанию и, наконец, к оригинальным произведениям".
"Черкесы" - самая ранняя поэма Лермонтова - все же не "вполне" оригинальна. Исследователи находят в ней заимствования и переделки не только из "Кавказского пленника" Пушкина, но и из "Княгини Натальи Борисовны Долгорукой" И. И. Козлова, из сказки И. И. Дмитриева "Причудница", из "Абидосской невесты" Байрона в переводе Козлова, из элегии Жуковского "Славянка", из поэмы Парни "Иснель и Аслега" в переводе К. Н. Батюшкова, из "Освобождения Москвы" Дмитриева…
Сюжет поэмы прост: автор изобразил столкновение черкесского отряда с русским гарнизоном. Черкесский князь, нападая на русскую крепость, желает освободить своего родного брата, томящегося в плену. Однако набег отбит; князь погиб; горцы отступили.
В "Черкесах", несомненно, отразились впечатления Лермонтова от поездок на Кавказ и от рассказов о бесчисленных набегах, которые он слышал от "передовой помещицы" Хастатовой.
Исследователи произвели в юношеской поэме Лермонтова настоящие археологические раскопки. Например, Б. Эйхенбаум в работе "Лермонтов. Опыт историко-литературной оценки" (1924) считает "Черкесов" "упражнением в склеивании готовых кусков". Алла Марченко предлагает другую трактовку: Лермонтов в период создания "коллажных" поэм, переписывая и переиначивая, не заимствовал, а изучал. На примере сравнения двух фрагметов - из поэмы Дмитриева "Освобождение Москвы" и Лермонтова "Черкесы" - демонстрируется этот баланс между заимствованием и изучением, между чужим и своим. Важно не столько найти чужое в поэме Лермонтова, сколько определить, каким именно образом Лермонтов это чужое изменил.
Первое, что бросается в глаза, - Лермонтов отбрасывает архаизмы: "и се зрю", "громы внемлю". Но не только. Дмитриев, описывая рукопашную схватку, заканчивает: "И разом сильного не стало". Лермонтов меняет эпитет: "И разом храброго не стало": в бою рискует не сильный, а храбрый. У Дмитриева:
Ядро во мраке зажужжало,
И целый ряд бесстрашных пал!
Там вождь добычею Эреве;
Здесь бурный конь, с копьем во чреве,
Вскочивши на дыбы, заржал…
Однако ранить коня в живот копьем можно лишь в тот момент, когда конь уже "вздыбился", поэтому Лермонтов исправляет:
Ядро во мраке прожужжало,
И целый ряд бесстрашных пал,
Но все смешалось в дыме черном.
Здесь бурый конь с копьем вонзенным,
Вскочивши на дыбы, заржал…
Интересно рассматривали тему "подражаний" в XIX веке. Владимир Федорович Одоевский, например, говорил: "Если художник худо соединил материалы, то смело переделывайте его творение: такое подражание равняется изобретению". А Ахматова, подводя итог, сформулировала категорично: "Он подражал… Пушкину и Байрону, зато всем уже целый век хочется подражать ему. Но совершенно очевидно, что это невозможно, ибо он владеет тем, что у актеров называется "сотой интонацией". Слово слушается его, как змея заклинателя: от почти площадной эпиграммы до молитвы. Я уже не говорю о его прозе. Здесь он обогнал самого себя на сто лет".
Считать поэму "беспомощной" и "совершенно несамостоятельной" нельзя. Иногда чужими, а иногда и своими словами Лермонтов высказывает собственные, не заимствованные мысли. В какой-то мере романтическая поэма "Черкесы" - новаторская. Обращает на себя внимание, например, полное отсутствие любовной интриги - едва ли не самое необходимое условие для романтической поэмы. Кроме того, в поэме не один, а сразу два "героических" центра: благороден и прекрасен горский князь, но столь же благородны и мужественны его враги, русские. Кому отдать предпочтение?
Предводитель черкесов говорит:
Настал неизбежимый час,
Для русских смерть или мученье,
Иль мне взглянуть в последний раз
На ярко солнца восхожденье.
И почти к тем же выражениям прибегает командир русского гарнизона:
Остановить Черкесску силу
Иль с славою вкусить могилу.
Но вот храбрец убит, его войско отступает:
И в стане русском уж покой.
Спасен и град, и над рекой
Маяк блестит, и сторож бродит…
Противопоставление, необходимое для романтического произведения, в "Черкесах" - не в антагонизме "добро - зло", "наши - чужие". И те и эти хороши; и те и эти - храбрецы. Природа (тишина, вечность) противопоставлена Лермонтовым людям (шум, суетность, преходящесть).
Перед битвой:
Повсюду тихое молчанье;
Струей, сквозь темный свод древес
Прокравшись, дневное сиянье
Верхи и корни золотит.
Лишь ветра тихим дуновеньем
Сорван листок летит, блестит,
Смущая тишину паденьем.
А вот битва:
Повсюду стук, и пули свищут;
Повсюду слышен пушек вой;
Повсюду смерть и ужас мещет
В горах, и в долах, и в лесах.
Лермонтов потом часто будет описывать сражения и часто будет обретать безмолвный ответ на все вопросы в простом созерцании природы.
Московский университетский благородный пансион
1 сентября 1828 года Лермонтов был зачислен полупансионером в Московский университетский благородный пансион в четвертый класс. Почему "полупансионером" - понятно: бабушка желала, чтобы он каждый вечер мог возвращаться домой.
Несмотря на довольно скромное помещение - крашеные полы, зеленые скамейки в аудиториях и мало удобные дортуары, - заведение пользовалось блестящей репутацией. Курс считался лицейским. Выпускники получали, в зависимости от прилежания, чины 10, 12 и 14-го классов, с университетскими правами.
Благородный пансион при Московском университете был открыт в 1779 году. Литературно-практическое направление обучения, ставшее для него традиционным, было связано с деятельностью Новикова: "Типографщик, издатель, книгопродавец, журналист, историк литературы, школьный попечитель, филантроп, Новиков на всех этих поприщах оставался одним и тем же - сеятелем просвещения" (В. Ключевский). Новиков был за вольнодумство арестован, но "дух его не выветрился из скромных аудиторий"…
Сохранилось "Прошение гвардии прапорщицы Елизаветы Арсеньевой об определении в Университетский пансион родного внука ее Михайлу Лермантова, 13 лет, сына капитана Юрия Лермантова", рассмотренное в правлении Московского университетского благородного пансиона. При прошении вместе со свидетельством о дворянском происхождении М. Ю. Лермонтова представлены "положенные на столовые приборы" 144 рубля. За право учения внесено 325 рублей с 1 июля 1828 года по 1 января 1829 года. Елизавета Алексеевна вносила по полугодиям эту сумму за своего внука до выхода его из пансиона.
Осенью Аким Шан-Гирей приехал в Москву. Об этом периоде он рассказывает так: "В Мишеле нашел я большую перемену, он был уже не дитя, ему минуло 14 лет; он учился прилежно. M-r Gindrot, гувернер, почтенный и добрый старик, был, однако, строг и взыскателен и держал нас в руках; к нам ходили разные другие учители, как водится. Тут я в первый раз увидел русские стихи у Мишеля: Ломоносова, Державина, Дмитриева, Озерова, Батюшкова, Крылова, Жуковского, Козлова и Пушкина; тогда же Мишель прочел мне своего сочинения стансы К***. Меня ужасно интриговало, что значит слово стансы и зачем три звездочки? Однако ж промолчал, как будто понимаю".
Елизавета Алексеевна перебралась с "Поварской на Малую Молчановку в дом Чернова [теперь дом 2], - рассказывает Аким Шан-Гирей. - В соседстве… жило семейство Лопухиных. Старик отец, три дочери девицы: Мария, Варвара и Елизавета Александровны и сын Алексей… Они были… как родные и очень дружны с Мишелем, который редкий день там не бывал".
* * *
Всю осень и до конца 1828 года Лермонтов добросовестно учится в четвертом классе Московского университетского благородного пансиона. Полупансионеры должны были являться на занятия к восьми часам утра и распускались лишь к шести вечера. После шести Лермонтов брал дополнительные уроки на дому - по немецкой литературе, рисованию, музыке, русской словесности. Бабушка боялась, что "Мишенька надорвется", однако, следуя желанию внука, преподавателей приглашала и оплачивала.
Воспользовавшись тем, что занятия в пансионе велись по индивидуальным программам, Лермонтов за шесть месяцев осилил годовой курс.
После экзамена Лермонтов был переведен из четвертого класса в пятый. За успешные занятия он получил два приза - книгу и картину.
А в 20-х числах декабря в Москву приехал из Кропотова Юрий Петрович Лермонтов.
"Папенька сюда приехал, и вот уже 2 картины извлечены из моего portefeuille, слава Богу, что такими любезными мне руками!.." - сообщает Лермонтов в письме к тетке Марии Акимовне.
Второе письмо в Апалиху, датированное приблизительно 21 декабря 1828 года, преимущественно посвящено ученическим успехам Мишеля:
"…экзамен кончился и вакация началась до 8-го января, следственно она будет продолжаться 3 недели. Испытание наше продолжалось от 13-го до 20-го числа. Я вам посылаю баллы, где вы увидите, что г-н Дубенской поставил 4 русск[ий] и 3 лат[инский], но он продолжал мне ставить 3 и 2 до самого экзамена. Вдруг как-то сжалился и накануне переправил, что произвело меня вторым учеником…
Скоро я начну рисовать с (buste) бюстов… какое удовольствие! К тому ж Александр Степанович [Солоницкий] мне показывает также, как должно рисовать пейзажи.
Я продолжал подавать сочинения мои Дубенскому, а Геркулеса и Прометея взял инспектор [Михаил Григорьевич Павлов], который хочет издавать журнал, "Каллиопу" (подражая мне! (?)), где будут помещаться сочинения воспитанников…
Бабушка была немного нездорова зубами, однако же теперь гораздо лучше, а я - о! [Я чувствую себя как обычно… хорошо!]".
Последняя фраза, написанная по-французски, возможно, намекает на какое-то сердечное увлечение. В те годы они начались - и их было немало, и все весьма таинственные. Совершенно типичная для Лермонтова загадочная неопределенность, например, в заметке 1830 года: "Я однажды (три года назад) украл у одной девушки, которой было семнадцать лет, и потому безнадежно любимой мною, бисерный синий снурок; он и теперь у меня хранится. Кто хочет узнать имя девушки, пускай спросит у двоюродной сестры моей. Как я был глуп!" Памятная кража "снурка" произошла, таким образом, в 1827 году; туман полнейший: двоюродных сестер (кузин) у Лермонтова море - которая из них хранительница заветного имени?
Кроме Варвары Лопухиной, имелась в Москве еще прекрасная Екатерина Хвостова (Сушкова). Ее родственница Е. П. Растопчина рассказывает: "Кузина (Сушкова) поверяла мне свои тайны; она показывала мне стихи, которые Лермонтов писал ей в альбом, я находила их дурными, особенно потому, что они не были правдивы… Я даже не имела желания познакомиться с Лермонтовым - так он мне казался мало симпатичным. Он тогда был в благородном пансионе, служившим приготовительным пансионом при Московском университете".