КЛ.-(Подражание Байрону)
У ног других не забывал
Я взор твоих очей;
Любя других, я лишь страдал
Любовью прежних дней;
Так память, демон-властелин,
Все будит старину,
И я твержу один, один:
Люблю, люблю одну!Принадлежишь другому ты,
Забыт певец тобой;
С тех пор влекут меня мечты
Прочь от земли родной;
Корабль умчит меня от ней
В безвестную страну,
И повторит волна морей:
Люблю, люблю одну!И не узнает шумный свет,
Кто нежно так любим,
Как я страдал и сколько лет
Я памятью томим;
И где бы я ни стал искать
Былую тишину,
Все сердце будет мне шептать:
Люблю, люблю одну!
Ю. Г. Оксман, подготовивший в 1928 году издание "Записок" Сушковой, пишет по поводу этого стихотворения: "Очевидно, Сашенька Верещагина сознательно мистифицировала Е. А., прислав ей стихи, посвященные в действительности В. А. Лопухиной, и дав тем самым повод к позднейшим неосновательным обвинениям мемуаристки в том, что она иногда "относит к себе" не ей адресованные вещи".
Мотив разлуки, образ корабля и рефрен "Люблю, люблю одну" действительно восходят к стихотворению Байрона "Стансы к ***, написанные при отплытии из Англии". Известен автограф (альбом Александры Верещагиной), в котором этот мотив опущен (вторая строфа). Нет там и заглавия "К Л.". Таким образом, можно и с "Сашеньки" снять обвинение в сознательной мистификации: очевидно, что она прислала Екатерине Александровне именно те строки, которые записал ей в альбом Лермонтов (Сушкова в своих "Записках" также цитирует это стихотворение без второй строфы).
Высказывалось предположение, что под буквой "Л." в заглавии скрыто имя Варвары Лопухиной; но это не подтвердилось. Возможно, что стихотворение посвящено Н. Ф. Ивановой, а буква "Л" в заглавии означает "Любимой". Но все это, как и обычно, затянуто плотной туманной завесой. Некоторые тайны Лермонтова непроницаемы.
Однако именно в "Стансах" поэт дает знаменательное для его творчества определение памяти как "демона-властелина".
По сравнению с непримиримо обвиняющим тоном другого любовного цикла того же времени - ивановского (о нем позже) - упреки в безответности возлюбленной и непонимании ею героя выражены смягченно. Это объясняется характером его отношений с Екатериной Сушковой: та никогда не давала влюбленному поэту никаких иллюзий на свой счет - она не разделяла чувств юноши-поэта, однако очень внимательно относилась к его первым поэтическим опытам.
Важно иметь в виду и то, что в период увлечения Сушковой воображение Лермонтова было захвачено поэзией и судьбой лорда Байрона. Мотивы неразделенной любви, демона-памяти, разлуки и смерти нередко представляют собой поэтические реминисценции из стихов Байрона. Возможно, "огромный Байрон", с которым Лермонтов не разлучался, - это биография английского поэта, написанная Т. Муром. Свой жизненный опыт Лермонтов интерпретировал сквозь призму судьбы Байрона, тщательно выискивая следы малейшего сходства. "Игра под Байрона" лежит в основе многих лирических ситуаций и мотивов "Сушковского цикла".
Глава шестая
Университет
21 августа 1830 года в правлении императорского Московского университета "от пансионера Университетского благородного пансиона Михайлы Лермантова слушалось прошение:
"Родом я из дворян, сын капитана Юрия Петровича Лермантова; имею от роду 16 лет; обучался в Университетском благородном пансионе разным языкам и наукам в старшем отделении высшего класса; - ныне же желаю продолжать учение мое в императорском Московском университете, почему правление оного покорнейше прошу включив меня в число своекоштных студентов нравственнополитического отделения, допустить к слушанию профессорских лекций. - Свидетельства о роде и учении моем при сем прилагаю. К сему прошению Михаил Лермантов руку приложил".
1 сентября в правлении Московского университета слушалось донесение от ординарных профессоров Снегирева, Ивашковского, экстраординарного [профессора] Победоносцева, адъюнктов Погодина, Кацаурова, лекторов Кистера и Декампа.
"По назначению господина ректора Университета мы испытывали Михайла Лермантова, сына капитана Юрия Лермантова, в языках и науках, требуемых от вступающих в Университет в звании студента, и нашли его способным к слушанию профессорских лекций в сем звании. О чем и имеем честь донести Правлению Университета".
Лермонтов сделался студентом.
О том, как происходил экзамен, рассказал в своих воспоминаниях И. А. Гончаров: "В назначенный день вечером мы явились на экзамен, происходивший, помнится, в зале конференции. В смежной, плохо освещенной комнате мы тесной, довольно многочисленной кучкой жались у стен, ожидая, как осужденные на казнь, своей очереди… Нас вызывали по нескольку человек вдруг, потому что экзамен кончался зараз. В зале заседал ареопаг профессоров-экзаменаторов, под председательством ректора. Их было человек семь или восемь. Вызываемые по списку подходили к каждому экзаменатору по очереди.
Профессор задавал несколько вопросов или задачу, например из алгебры или геометрии, которую тут же, под носом у него, приходилось решать. Профессор латинского языка молча развертывал книгу, указывая строки, которые надо было перевести, останавливал на какой-нибудь фразе, требуя объяснения. Француз и этого не делал: он просто поговорил по-французски, и кто отвечал свободно на том же языке, он ставил балл и любезным поклоном увольнял экзаменующегося. Немец давал прочитать две-три строки и перевести, и, если студент не затруднялся, он поступал, как француз. Я не успел оглянуться, как уже был отэкзаменован".
П. Ф. Вистенгоф вспоминал: "Меня экзаменовали более нежели легко. Сами профессора вполголоса подсказывали ответы на заданные вопросы. Ответы по билетам тогда еще не были введены…"
"Наконец, все трудности преодолены: мы вступили в университет, облекшись в форменные сюртуки с малиновым воротником, и стали посещать лекции. Вне университета разрешалось желающим ходить в партикулярном платье", - прибавляет Гончаров.
В то время полный университетский курс был трехлетним. Первый курс считался подготовительным и был отделен от двух последних. Университет (до введения нового устава в 1836 году) разделялся на четыре факультета, или отделения: нравственно-политическое, физико-математическое, врачебное и словесное. Нравственнополитическое отделение считалось среди студентов наименее серьезным. Лермонтов, впрочем, оставался на нем недолго и потом перешел на словесное.
Московский университет еще не пережил своего возрождения; Лермонтов застал там отнюдь не лучшие времена. "Однообразно тянулась жизнь наша в стенах университета. К девяти часам утра мы собирались в нашу аудиторию слушать монотонные, бессодержательные лекции бесцветных профессоров наших… В два часа пополудни мы расходились по домам", - вспоминал П. Ф. Вистенгоф.
На первом курсе студенты всех отделений обязательно слушали словесность у Победоносцева, который преподавал риторику по старинным преданиям, по руководствам Ломоносова, Рижского и Мерзлякова. Он читал о "хриях, инверсах и автонианах"; в самих этих терминах заключается нечто схоластическое. Хрия - это обработка литературной темы по особо установленному плану. Древнейший сборник хрий был составлен ритором Автонием, от имени которого и сами хрии получили название автониановских (автонианов). Инверсы же - это инверсии, изменение порядка расположения частей предложения, которые придают фразе дополнительную выразительность. Победоносцев уделял большое внимание практическим занятиям и неуклонно требовал соблюдения правил грамматики. Студенты работали над переводами с латинского и французского, причем строгий профессор преследовал употребление иностранных слов. Но особенно он любил задавать студентам темы на сочинения и требовал, чтобы ему подавали "хрийки".
Богословие читал Терновский, причем "самым схоластическим образом". По обычаю семинарии, кто-нибудь из студентов, обыкновенно духовного звания, вступал с профессором в диалектический спор. Терновский сердился, но спорил. Когда спор прекращался, он заставлял кого-нибудь из слушателей пересказывать содержание прошедшей лекции.
Каченовский читал соединенную историю и статистику Российского государства и правила российского языка и слога, относящиеся преимущественно к поэзии. Всеобщую историю читал Ульрихе, греческую словесность и древности преподавал Ивашковский, Снегирев - римскую словесность, немецкий язык - Кистер, французский - Декамп.
Деканом словесного факультета был Каченовский, ректором университета - Двигубский, по описанию современника, "один из остатков допотопных профессоров или, лучше, допожарных, то есть до 1812 года… Вид его был так назидателен, что какой-то студент из семинаристов постоянно называл его "отец ректор". Он был страшно похож на сову с Анной на шее… Обращение ректора со студентами отличалось грубым начальническим тоном, смягчавшимся перед молодыми людьми из влиятельных фамилий".
Лермонтов в университете выглядит человеком неприятным, и товарищи вспоминают о нем без приязни: "Студент Лермонтов, в котором тогда никто из нас не мог предвидеть будущего замечательного поэта, имел тяжелый характер, держал себя совершенно отдельно от всех своих товарищей, за что, в свою очередь, и ему платили тем же. Его не любили, отдалялись от него и, не имея с ним ничего общего, не обращали на него никакого внимания" (П. Ф. Вистенгоф).
"Когда я был уже на третьем курсе, в 1831 году поступил в университет по политическому же факультету Лермонтов, неуклюжий, сутуловатый, маленький, лет шестнадцати юноша, брюнет с лицом оливкового цвета и большими черными глазами, как бы исподлобья смотревшими" (Я. И. Костенецкий).
"Вообще, как помнится, товарищи его не любили, а он ко многим приставал" (А. М. Миклашевский).
Вистенгоф рисует в своих воспоминаниях сцену, характерную как для профессора Победоносцева, так и для студента Лермонтова:
"Профессор Победоносцев, читавший изящную словесность, задал Лермонтову какой-то вопрос.
Лермонтов начал бойко и с уверенностью отвечать. Профессор сначала слушал его, а потом остановил и сказал:
- Я вам этого не читал; я желал бы, чтобы вы мне отвечали именно то, что я проходил. Откуда вы могли почерпнуть эти знания?
- Это правда, г. профессор, того, что я сейчас говорил, вы нам не читали и не могли передавать, потому что это слишком ново и до вас еще не дошло. Я пользуюсь источниками из своей собственной библиотеки, снабженной всем современным.
Мы все переглянулись.
Подобный ответ дан был и адъюнкт-профессору Гастеву, читавшему геральдику и нумизматику.
Дерзкими выходками этими профессора обиделись и постарались срезать Лермонтова на публичных экзаменах".
Впрочем, другие студенты вели себя не лучше. К. С. Аксаков рассказывал, как один студент принес на лекцию Победоносцева воробья и выпустил птицу. Воробей принялся летать, а студенты, как бы в негодовании на такое нарушение приличия, вскочили и принялись ловить его. Другой раз, когда Победоносцев, который читал лекции по вечерам, должен был прийти в аудиторию, студенты закутались в шинели, забились по углам аудитории, слабо освещаемой лампой, и, как только показался Победоносцев, грянули: "Се жених грядет в полунощи".
"Обычный шум в аудитории прекращался и водворялась глубочайшая тишина. Преподаватель, обрадованный необыкновенным безмолвием, громко начинал читать, но тишина эта была самая коварная, - раздавался тихий, мелодический свист, обыкновенно мазурка… профессор останавливался в недоумении. Музыка умолкала, и за нею следовал взрыв рукоплесканий и неистовый топот", - вспоминал Аксаков.
Иногда целая аудитория в сто человек по какому-нибудь пустому поводу поднимала общий крик. Вот кто-то вошел в калошах. "Долой калоши!" - кричат все, вошедший поспешно скидывает калоши…
"Странное дело, - заключает Аксаков, - профессора преподавали плохо, студенты не учились… но души их, не подавленные форменностью, были раскрыты, и все-таки много вынесли они из университета"…
Те же мысли высказывал и Лермонтов, общий нелюбимец, высокомерный угрюмец:
Святое место!.. Помню я, как сон,
Твои кафедры, залы, коридоры.
Твоих сынов заносчивые споры
О Боге, о вселенной и о том,
Как пить: с водой иль просто голый ром, -
Их гордый вид пред гордыми властями,
Их сертуки, висящие клочками.
Бывало, только восемь бьет часов,
По мостовой валит народ ученый.
Кто ночь провел с лампадой средь трудов,
Кто - в грязной луже, Вакхом упоенный;
Но все равно задумчивы, без слов
Текут… Пришли, шумят… Профессор длинный
Напрасно ходит, кланяется чинно.
Он книгу взял, раскрыл, прочел, - шумят;
Уходит - втрое хуже…("Сашка")
Холера ("чума")
Сентябрь 1830 года оказался волнительным не только в связи с поступлением Лермонтова в университет. "Чума" добралась и до Москвы. Сушкова пишет: "В конце сентября холера еще более свирепствовала в Москве; тут окончательно ее приняли за чуму или общее отравление; страх овладел всеми; балы, увеселения прекратились, половина города была в трауре, лица вытянулись, все были в ожидании горя или смерти, Лермонтов от этой тревоги вовсе не похорошел.
Отец мой, - продолжает Екатерина Александровна, - прискакал за мною, чтобы увезти меня из зачумленного города в Петербург. Более всего мне было грустно расставаться с Сашенькой…
Не успела я зайти к Елизавете Алексеевне Арсеньевой, что было поводом к следующим стихам:
Свершилось! Полно ожидать
Последней встречи и прощанья!
Разлуки час и час страданья
Придут - зачем их отклонять!
Ах, я не знал, когда глядел
На чудные глаза прекрасной,
Что час прощанья, час ужасный
Ко мне внезапно подлетел.
Свершилось! Голосом бесценным
Мне больше сердца не питать,
Запрусь в углу уединенном
И буду плакать… вспоминать!"
Екатерина Сушкова уехала в Петербург. Лермонтов с бабушкой остались в Москве, оцепленной военными кордонами, в связи с распространившейся в городе эпидемией холеры.
Болезнь шла "капризными скачками" - то останавливаясь, то внезапно "разыгрываясь" на новом месте. Казалось поначалу, что она обойдет Москву стороной. Помещики из соседних деревень спешили в столицу в поисках убежища или, может быть, надеясь оказаться поближе к квалифицированной медицинской помощи. И тут внезапно разнеслась страшная весть: холера - в Москве! Утром студент политического отделения почувствовал себя на лекции дурно - и на другой день он умер. Заболели и другие. Университет закрыли. Студенты всех отделений собрались на большом университетском дворе. Казеннокоштных отделили карантинными мерами, осудив на безотлучное пребывание в казенном здании; своекоштные отправились по домам. Вернулся к бабушке и Лермонтов. По городу ходили мрачные слухи. Холера проявлялась так жестоко, люди умирали так быстро и таком количестве, что многие называли ее "чумой". В холерное время Москва приняла необычный вид. "Эти печальные месяцы имели что-то торжественное. Явилась публичность жизни, неизвестная в обыкновенное время"… А. И. Герцен описывает Москву так: "Экипажей было меньше, мрачные толпы народа стояли на перекрестках и толковали об отравителях. Кареты, возившие больных, двигались шагом, сопровождаемые полицейскими. Бюллетени о болезни печатались два раза в день. Город был оцеплен, как военное время, и солдаты пристрелили какого-то бедного дьячка, пробиравшегося через реку. Все это сильно занимало умы. Страх перед болезнью отнял страх перед властями, жители роптали, а тут - весть за вестью, что тот-то занемог, что такой-то умер…
Митрополит устроил общее молебствие. В один день и в одно время священники с хоругвями обходили свои приходы; испуганные жители выходили из домов и бросались на колени во время шествия, прося со слезами отпущения грехов. Самые священники были серьезны и тронуты…
Москва, по-видимому сонная и вялая, занимающаяся сплетнями и богомольем, свадьбами и ничем, просыпается всякий раз, когда надобно, и становится в уровень с обстоятельствами, когда над Русью гремит гроза…
Князь Д. В. Голицын, тогдашний генерал-губернатор, человек слабый, но благородный, образованный и очень уважаемый, увлек московское общество, и как-то все уладилось по-домашнему, то есть без особенного вмешательства правительства. Составился комитет из почетных жителей - богатых помещиков и купцов. Каждый член взял себе одну из частей Москвы. В несколько дней было открыто двадцать больниц; они не стоили правительству ни копейки, - все было сделано на пожертвованные деньги… Университет не отстал. Весь медицинский факультет, студенты и лекаря en masse привели себя в распоряжение холерного комитета… Три или четыре месяца эта чудная молодежь прожила в больницах… и все это - без всякого вознаграждения, и притом в то время, когда так преувеличенно боялись заразы".
Во время эпидемии Лермонтов пишет стихотворение "Чума", имеющее подзаголовок "Отрывок". "Отрывок" - это своеобразный жанр, который позволяет без вступительных объяснений сразу ввести читателя в ход событий. Первая строфа названа 79-й - это должно, по мысли автора, подчеркнуть, что перед нами действительно отрывок некоего большого произведения. Сюжет (история романтической дружбы двух людей на фоне всеобщего отчаяния и их "разлука смертью") носит, вопреки названию, вполне законченный характер. В какой-то мере можно увидеть здесь влияние поэмы Пушкина "Братья-разбойники" (пылкий юноша, умирающий на глазах старшего друга). В автографе после 48-го стиха следовала одна зачеркнутая строфа, где описана смерть и второго героя.
ЧУМА