– Не так много я ему помогал. Я, скорее, организовал что-то. Я бы вообще про это не хотел говорить. Дело не в деньгах. А в том, что в тот момент, когда я понял, что это такое… Лёня же болел-болел, а я ничего толком не знал. Давление. Нина говорила, что уже лучше, что были у таких-то врачей, что идет на поправку. Слава богу, что в ту секунду, когда мне показалось странным, что так долго идет на поправку, я вмешался в это… как метеорит упал с неба. Мы дружили, как дружат все. Работали в одном театре, он снимал кино, я у него не снимался никогда. Сплошные приколы. А потом я понял, что человек, который всегда шутил и прикалывал, уже не шутит и не прикалывает. Я упал, как с неба, и в течение нескольких дней поменял всю историю. Счастье в том, что вовремя. Еще несколько месяцев – и Лёньки бы не было. Все боялись кардинальных мер, что понятно. Лёнька не боялся. Я брал на себя ответственность, потому что был двигателем. Врачи мне все объяснили: надо удалить обе почки, один шанс из тысячи, что все кончится хорошо. Донорскую почку взять негде. Вот когда пригодилась популярность и любовь народная. Может, это и было самое большое мое счастье в жизни. Самая большая моя награда. Люди за границей даже за очень большие деньги ждут эту почку годами. А мне ребята достали ее за пять дней. Ради этого стоит быть популярным артистом. Не по мелочам… Хотя мелочи тоже доставляют удовольствие. Сегодня вот свет включил…
– Кому?
– Художнику Давиду Боровскому. У него в мастерской свет отключили. Он пришел, да не один, а с дочкой Твардовского. А никто этих лиц не знает…
– Вы – лицо своих друзей.
– Ну да. А я сказал, что вот при вас позвоню Чубайсу, он удивится моему звонку, но, уверяю вас, предпримет что-то, и полетят головы, так что давайте быстренько такого в грязных перчатках монтера, чтоб он включил свет, а потом будем разбираться. Так и сделали.
– Много на это уходит жизненного времени?
– А я его не жалею никогда. Для меня это в кайф. Ни с того ни с сего, отодвигая дела, поехать и включить свет – я думаю, это самое радостное.
– В вас больше человека частного или общественного?
– Частного. Я такой однополюсный магнит. Все, что меня волнует в жизни, это мое частное. Даже если касается каких-то общественных дел. Я никогда не буду делать это по убеждению другого человека. Это должно стать моим.
– Политикой интересуетесь?
– Политикой не интересуюсь по определению.
– А в какой стране вы живете?
– В стране, которая себя делает. Я устал от политики. Мы самая заполитизированная страна в мире, самая бездарная и самая безграмотная. При том количестве политической информации, которая обрушивается на наши головы, мы все равно самые необразованные. Американцы вообще знают только, кто их президент, и все.
– Они интересные люди?
– Мы интересны не из-за того, что политикой интересуемся.
– А из-за чего?
– Так земля устроена. Это талантливая земля и талантливые люди. Почему? Потому. Я не делаю из России исключение. Но если удельный вес талантливых людей сравнить, я думаю, мы будем на первом месте.
– В стране, которая себя делает, какое преобладает ощущение: тревожное, радостное, возбуждающее?
– Прошел все стадии. И прохожу, получая ту или иную информацию, как любой. Но мне это совсем неинтересно, потому что, как ни странно, это неважно. Самое страшное, когда вся страна начинает сопереживать какому-то событию, бросая все дела и участвуя в этом. Я делаю то, что я умею. И может, прозвучит совсем аморфно и аполитично, но мне, по большому счету, по фигу, коммунисты ли у власти, демократы или либералы. Я при всех буду делать то, что я считаю нужным. В этом есть и моя жизненная позиция, и моя жизненная правда, и моя жизненная польза. Не моя для меня, а моя для общества. Я считаю, что если люди науки, культуры, искусства уходят в политику, это от творческого бессилия. Когда здесь уже как бы потеряли стимул и не знают, что делать дальше, а там имеют вес, потому что их помнят по сделанному. Всякий раз уход нормальных людей, профессионалов в политику я считаю потерей государства и общества. Мне симпатичен наш президент. Я за него голосовал.
– А гимн нравится?
– А мне все равно, какой гимн. Мне нравится гимн, который ассоциируется у меня только с одним – с победой в Отечественной войне. И другую музыку в мою голову уже не вставишь. А слова – слов же никто не знает. И когда наши спортсмены выигрывают и играют та-ра-та-ра-ра-ра… – мы победили.
* * *
Актер Леонид Филатов и художник Давид Боровский тогда были еще живы…
ЛИЧНОЕ ДЕЛО
ЯРМОЛЬНИК Леонид, артист.
Родился в 1954 году в Приморском крае.
Окончил театральное училище имени Щукина. Играл в театре на Таганке.
Снимался в фильмах "Без права на ошибку", "Тот самый Мюнхгаузен", "Сыщик", "Пеппи Длинныйчулок", "Человек с бульвара капуцинов", "Московские каникулы", "Операция "С новым годом"", "Барак", "Мой сводный брат Франкенштейн", "Трудно быть богом" и др.
КНУТ В РУКАХ У ПРЯНИКА
Александр Ширвиндт
Мы перешли на ты в течение минуты. Формально познакомились недавно, но ведь сколько лет одна Москва, одна среда, одни люди, вместе пришли, примерно вместе уйдем – само собой является чувство родства.
Александр Ширвиндт. Стоит произнести имя – и рот до ушей. Производитель веселья – его амплуа. В "Книге воспоминаний" он объясняет, почему не празднует юбилеев: "Я не мыслю себе юбилея, на котором юбиляра не поздравляли бы Ширвиндт и Державин". Читала книгу – слезы наворачивались на глаза от смеха.
В разговоре – неожиданный Ширвиндт. В противофазе к облику, который сложился, вышел такой грустный человек…
* * *
– Как ты себя чувствуешь, как здоровье? Жалуешься на что-нибудь?
– Здоровье у меня плохое, потому что очень много лет неожиданно настало. В секунду почему-то. Я не ощущаю себя на эти годы в голове, а коленки не ходят. Был на рыбалке, привезли друзья, друзья тоже не самые свежие, но все-таки лет десять-пятнадцать разницы. Там сход вниз к озеру. Такой обрывчик. Они туда-сюда, а я туда ссыпался, а назад не могу подняться.
– Это с курением связано, с сосудами?
– Это связано с 1934 годом рождения. А так ничего. День на день не приходится.
– О прошедшей молодости не сожалеешь?
– Не просрал ли я ее? Или что?
– Что ушла.
– Нет.
– А не просрал?
– Наверное, просрал.
Из книги: "В разгар веселья я стал тихонько пробираться на выход. А в тот момент как раз уводили Олега. Он уже не мог долго без кислородной машины. Мы столкнулись в холле. Он подошел, обнял меня, буквально повис на плечах и говорит: "Мы просрали нашу с тобой биографию, Шура". И ревет. И я реву. Так вдвоем и стоим. Через месяц его не стало".
Олег – Ефремов. Стало быть, реально можно состояться на триста процентов, а то, что у человека внутри…
– С годами приходишь к выводу, что люди, упертые во что-то одно, в какую-то одну глобальность, профессиональную, идеологическую, любую, зашоренные на своем деле, выигрывают. Если говорить о нашей шершавой профессии, взять того же Эфроса, или Плучека, который не знал даже, с какой стороны ставится камера, настолько они были углублены в свое…
– Ты считаешь, они оказались в более выигрышной позиции, чем…
– …чем те люди, которые мечутся. Не мечутся, а которым все интересно. Мне все интересно.
– Мне кажется, наоборот, когда видишь, сколько упущено – не пропутешествовано в ту сторону, не рассмотрена картина, книги не прочитаны, которые уже не будут прочитаны…
– Ты говоришь о житейских делах. А я – о профессиональных. На телевидении работал, передачи делал, на эстраде работал, ученики были, в училище работаю, в театре работаю, в кино снимаюсь. А если тупо капать в одну точку – уходишь дальше, наверное. Сейчас я так думаю.
– Есть состояние неудовлетворенности?
– Некоторой умозрительной итожности, что ли.
– Мысль: что я после себя оставлю?
– Нет. Ни в коем случае. Сейчас, в этом дыму, разве можно что-то оставить? Чихнешь – и неизвестно, где кто. У вас в "Комсомолке" был анекдот: работник крематория чихнул на рабочем месте и теперь не знает, где кто. Сейчас эпоха так чихнула на наше поколение, что где кто, совершенно неизвестно. У многих такая старческая агония, погоня за старческой творческой эрекцией. Я наблюдаю это повсеместно, даже у своих друзей. Дико боятся исчезнуть. Некоторые смирились, сидят, удят рыбу, растят кабачки. Может быть, они внутренне содрогаются. А есть люди нашего возраста и постарше, которые просто, как у Есенина, "задрав штаны, бегут за комсомолом". А с другой стороны, был тезис, что "коммунизм – это молодость мира, и его возводить молодым". Если вместе составить – получается сегодняшнее. Я к этому отношусь спокойно, но констатировать должен.
– Что пришло на смену молодому ощущению жизни?
– Ощущение, что я не вписываюсь. Я прикидываюсь иногда, что вписываюсь. Иногда я пыхчу, что ай-яй-яй. Но мне интереснее было бы вписаться. Не получается.
– По каким параметрам не получается?
– Очевидно, по тем же – мировоззренческо-возрастным.
– Чего-то не принимаешь?
– Я, например, совершенно не ханжа, я славлюсь как очень опытный, крупный и классический матерщинник. Говорят: если материтесь, то как Ширвиндт, потому что он делает это артистично. Я всегда говорю, что не ругаюсь, а разговариваю на родном языке. Поэтому где бы я ни был, если чужая компания, я присматриваюсь, начну тихонечко с жопы, проскочило – потом пошло. Везде, вне зависимости от возраста и ранга. Но когда я смотрю моего жанра телевизор под фамилией "Комеди Клаб" и вижу этих настырных, нахальных, совершенно раскрепощенных балаболов, с патологически подвязанным языком, где бесконечно анал-орал, омлет… я тебе сейчас сделаю омлет из двух яичек… И баба – переодетый мужик. Все это необаятельно, противно, нахально и безнадзорно!..
– Как различить, что это не от зависти к ним? Когда мы были молодые, нам тоже казалось, мало ли что там старики говорят, вот мы скажем, а они уже отработанный материал. Как ты в этом смысле распоряжаешься собой?
– Нравится – не нравится. Я не могу это анализировать с точки зрения этики, эстетики, театроведения или сегодняшней телевизионной конъюнктуры. Я смотрю абсолютно обывательски: нравится – не нравится. Я сегодня летел из Питера в семь утра. Сидел в "виповском" зале в Пулково в шесть утра. Кроме меня сидела компания бизнес-класса, человек пять. Крепкие ребята с кейсами, с четырьмя одновременно рассованными в разные карманы телефонами. Там стоит телевизор и идет повтор "Комеди Клаба". Ужас какой-то. Этот грязный понос они несут, и эти все пять человек уссываются!..
– Значит, не вписываешься…
– Нет. Хотя я совершенно не классная дама. Я понимаю, что дух времени, вкусы времени. А что делать, непонятно. Это ужасно. Катится дальше и дальше. Ах, свобода! Вот она. Все-таки в цензуре есть корень – ценз. Ценза сегодня нет. Помимо, как ты помнишь, цензоров были редакторы, которые кроме всякой антисоветчины смотрели уровень…
– Иные еще старались пропустить антисоветчину, следя только, чтобы был достаточно эзопов язык…
– Даже если взять чистую юмористику или сериалы – где редакторы?
– Потрясающе услышать это от тебя. Я понимаю, какой-нибудь пуританин по природе… но ты, веселый мужик, и ты это воспринимаешь трагично!..
– Я очень трагично воспринимаю. Я всю жизнь был на всех этих юмористических делах, "капустниках" наших знаменитых, всегда на грани фола, и по линии каких-то социальных дел, и по линии пикантностей. Но есть же рамки. И потом, все зависит от обаяния и от таланта. Без обаяния невозможно это делать… Думаю, что я выражаю не только свое настроение. Многие делают вид, что этого нет. Но чего прикидываться-то? Когда отторгает многое. Когда по телевидению милый ведущий говорит: "Совершен очередной теракт. К счастью, погибло всего три человека". К счастью!
– У тебя всю жизнь реноме сибарита. Как тебе удавалось это в стране, где сибаритство никогда не было в моде, в моде были желчные или разочарованные, с одной стороны, с другой – целеустремленные карьеристы, и вдруг такая свободная поза…
– Если говорить серьезно и честно, некоторый элемент вынужденной беспринципности преследовал меня всю жизнь. У меня была масса друзей – так называемых диссидентов. И была масса друзей из противоположного лагеря, люди, которые мне помогали.
– Кто из диссидентов?
– Взять альманах "Метрополь" – это мои друзья. Но все равно я не был "ихний" стопроцентно. В клане я не был. Это не значит, что я трус. Хотя трусость – основная наша защита. Старость – это же в основном трусость. Я очень боюсь. Боюсь за своих близких. Боюсь случайностей для друзей, детей, внуков, собак. Боюсь выглядеть старым. Боюсь стать обузой. Не финансово… "Наше все" написало очень правильно: "Мой дядя самых честных правил, когда не в шутку занемог…" Раньше, когда я был молодой, я считал, что это преамбула и все. Сейчас я понимаю, что это самое главное, что есть в этом произведении.
– Молодой Пушкин угадал…
– Гений. Все-таки гений, как ни крути.
– А смерти ты боишься?
– Абсолютно я не боюсь смерти. Боюсь умирания постепенного. Я боюсь, что придется хвататься за что-то и за кого-то…
– Вернемся к сибариту, о грустном успеем.
– Ну какой я сибарит… Я человек простой, я люблю вареный лук, шпроты, в гараже на капоте с чмурами чекушечку раздавить, потрепаться о задних мостах. Все эти нынешние куверты, полные собрания сочинений меню когда мне приносят, у меня начинается просто изжога изначально. Я уверен, что у этих дебилов-нуворишей все – понты. Понты – особняки: не знаю, что делать на четвертом этаже… У меня один знакомый, чуть младше меня, но уже с четырьмя инфарктами, одышкой, построил дом, шесть лет там живет и никогда не был на втором этаже. Он туда не может подняться. А их четыре у него. Почему? Потому что рядом трехэтажный – значит ему нужно выше. Это психология абсолютной неподготовленности к богатству.
Из книги: "Сегодняшняя жизнь – кровавое шоу с перерывами на презентации и юбилеи. Звонят: "Завтра у нас большой праздник, круглая дата – три года нашему банку". И я понимаю, почему они празднуют: боятся, что до пятилетия не доживут – или накроются, или их всех пересажают".
– Этап, который мы пройдем? Или, как в болоте, так и застрянем навсегда?
– Все очень плохо. Сколько настроили, наворовали, воткнули, и как это все выглядит для людей?..
– Народ взбунтуется?
– Не народ… Счастье сегодняшнего времени, что не появился еще ни Раскольников, ни Ленин, ни Сталин. Как только возникнет… Сейчас пока только фарс. Если бы человек таланта лицедейского Жириновского был бы не просто мыльный пузырь… Счастье, что пока этого нет. Ребята молодые ничего не знают из истории. Поступает в театральный институт мальчик. Его спрашивают: кто был Ленин? Ответ: Ленин был президентом. Это не анекдот. Его спрашивают: а кто был после Ленина? Отвечает: Борис Годунов. Это на полном серьезе. Понимаешь степень чистоты?..
– Не москвич?
– Москвич. Замечательный "левый" ребенок, закончивший школу, поступавший в театральный институт, которого надо было провести… У нас институт при театре Вахтангова. Туда пришел артист Юра Яковлев. Это было лет десять назад. Он никогда в училище не преподавал. И вся эта шпана шквалом бегала, сметая его, задевая ногами, а он сидел, ждал кого-то в вестибюле. Я собрал курс и начал орать: у нас был артист Астангов, и когда он шел мимо, мы сбегались смотреть на него, а вы… Яковлев – великий артист, такой же, как Астангов, а вы ничего знаете!.. Одна смешная толстая кретинка-студентка, она сразу начинала плакать, как только ей что-то говоришь, и вот она плачет: вы сердитесь, а сами нам ничего не рассказываете, почему вы не рассказываете нам о своих встречах с Мейерхольдом?.. Ну?! Почему я не рассказываю о встречах с Мольером? Я же не Радзинский, который встречался с Марией-Антуанеттой, с Распутиным. Или Виталий Вульф, который всех знал в лицо…
– А почему твои студенты тебя обожают?
– Во-первых, я хороший.
– Что значит хороший?
– Я терпеливый, не вредный. Я очень хороший педагог. Лучше всего, что я делаю, я делаю как педагог. У меня замечательные дипломные спектакли.
– Когда ты начал как педагог?
– С 57-го года. Ровно пятьдесят лет. Я в 56-м закончил Вахтанговское и в этом же году остался там преподавать. При этом я получаю удовольствие. Хотя это бесплатный труд. Наоборот, доплачиваешь сам – подкормить их там или что… Но от них исходит такой азарт! Сидишь – глаза молодые, идиоты и все такое… Это некоторый вампиризм – педагогика. А когда у меня спрашивают про учеников, и начинаешь говорить: Пороховщиков, Наташка Гундарева, Андрюша Миронов…
– Да неужели! Они же и друзья… Скажи, а как тебе удалось всю жизнь быть другом своих друзей, и прежде всего Миши Державина?
– Не одного Державина – их много. Было. Сейчас все меньше и меньше.
Друзья – Андрей Миронов, Григорий Горин, Зиновий Гердт, Александр Володин, Эльдар Рязанов, Маргарита Эскина, Белла Ахмадулина и Борис Мессерер, Фазиль Искандер и многие, и многие.
– Друзьями надо заниматься. Заниматься ими надо, а не просто дружить.
– Что значит заниматься?
– Их надо веселить, кормить и одаривать. Быть ответственным, заботиться, помогать…
– Больницы?
– Бесконечные больницы, телефоны, квартиры, врачи, связи… Это первое. И второе: их надо уметь слушать. Я очень умею слушать. Друзья, особенно знаменитые, – это же монологи о себе. Он может позвонить, сказать: ну как ты, что ты, а я… И дальше можно класть трубку и на час уходить по делам: там идет развернутый монолог – о себе. Кто-то для приличия, может быть, минуту-две тебя послушает, а дальше с нюансами, подробностями – о себе… Это очень выгодная история для друзей, когда есть такой, как я, кому можно говорить и его не перебьют. И потом я – могила. Когда я читаю современную мемуаристику, особенно про то, где я был… о! Если все, что я знаю, взять и написать, это будет… Но я же не стану этого делать.
– Мама с папой так воспитали?
– Никто не воспитывал. Я вообще считаю, что все разговоры о воспитании – полная туфта. Все, что заложено в ночь любви или случая, то заложено, и в конце концов вылезет существо…
– А кто у тебя папа с мамой?