Я говорю: знаешь, я не был готов к нашей встрече абсолютно, у меня жена, замечательные отношения. Она говорит: у меня никаких иллюзий нет и даже не могло быть по этому поводу. Вот.
На третий день что-то такое произошло.
А у меня еще херня всякая, интервью на радио с сыном вместе…
Это интервью на "Эхо Москвы" я тоже случайно слышала. Слышала, как сын пришел, а отец все запаздывал. Потом появился, сказал, что трудно было проехать по Москве. Сергей Бодров-младший, сыгравший одну из двух главных ролей в "Кавказском пленнике", уже входил в моду. Так что пока не было Сергея Бодрова-старшего, он хорошо держал площадку.
… А я ее беру всюду с собой, не могу же я ее нигде оставить, и на "Эхо Москвы" взял. Мы приходим, ребенок уже в эфире, я подключаюсь, то-се. Мы выходим… А ребенок ее уже знает по Алма-Ате. И он говорит: о, Гука, ты здесь, ты приехала в командировку? Ничего не соображая. А она смотрит на меня и говорит: да. Потом сказала: я не знала, как с ним разговаривать. Мы идем пить кофе, есть чего-то. И она улетает. А я…
Во-первых, мне кому-то надо рассказать. Во-вторых, у меня с сыном замечательные отношения, и я не могу морочить ему голову. И я ему все рассказываю. Я говорю: Серега, я не хочу тебе морочить голову, я хочу тебе все рассказать. Он выслушал, говорит: хорошо, что я не спросил ее, где она остановилась, потому что у меня была такая мысль, но потом я как-то не сделал этого. Я ему все рассказываю, он знает про все, ну почти, про многое, кое-чего на его глазах случалось, отношения с мамой… Я развелся, и три года он не знал, что я ушел, я был то тут, то там, потом я вернулся в семью, и у нас очень долго продолжались отношения такие кровавые. И он все это знает и как-то понимает. Я ему говорю: Серег, я ничего не могу поделать, жизнь такая. Он меня слушает и говорит: тебе очень повезло. Ну, он знает. Эту девочку надо знать. Она чуть постарше его. На три года. Выглядит лет на семнадцать-двадцать. Такой тип.
Как ты понимаешь, это для меня оказалось очень серьезно. Хотя я думал, что уже все. Третий раз женат, два ребенка, все замечательно, с женой все хорошо, плюс жена – товарищ, партнер, что очень важно. Я учил ее писать сценарии, она сама замечательно пишет, она мне помогает во всем, на монтаже сидит со мной, у нее замечательный глаз. В Москве, когда мы жили, было очень тяжело, этот тяжелый период мы прошли. И что, все начинать сначала?..
Первая мысль была такая, что я просто хочу Гуке помочь. Денег, к сожалению, нет. Этот год вообще был самый тяжелый. Я уже не помню, когда у меня было так тяжело с деньгами. Потому что я снимал эту картину что называется label love – за копейки. Я думал, что я получу за нее что-то, но все эти наши замечательные продюсеры… ничего не получу, конечно. Расходы все больше и больше, хотя картина продается замечательно. Меня это не волнует, потому что я могу брать взаймы, есть предложения работы, и деньги будут. Но сейчас нет…
Когда он уже уехал, я узнала, что, получив что-то за "Кавказского пленника", он дал миллион долларов "Новой газете" – своим бедствующим друзьям. Вот просто взял и сделал такой жест, о котором никто не знает, кроме журналистов газеты.
…Как помочь? Дать много денег, увезти куда-то – это один путь. Нету денег. Второй путь – сделать кино с ней. Сделать кино – и этим ее поддержать. Сначала думал так: сделать какое-нибудь кино. Но потом: если делать кино, сейчас я уже решил делать только то кино, которое умираешь хочешь сделать, не можешь его не сделать, то есть делать очень хорошее кино. И я придумал: а очень хорошо может быть, если рассказать нашу историю и самому сыграть. Потому что… Но это же очень опасно. И это у меня было, когда я стал думать, это же тоже поганая писательская и режиссерская натура: использовать, использовать. Это моя жизнь, но это и материал. Хочешь хорошо сделать – значит, надо все туда, все туда. Наши секреты, наши интимные вещи, то, что нельзя выставлять напоказ, – все на продажу. Плохо? Наверное, плохо. Но нету иного выхода. То есть если хочешь что-то сделать, то своя кровь, пот и все такое…
Я позвонил ей по телефону. Она очень умная. Я все ей сказал. Пауза. Потом дрожащим голосом: я знала, что так все кончится, мы сделаем кино и опять больше не увидимся. Потому что это тоже один из вариантов: когда всё туда – дальше может быть очень сложно общаться. И я это тоже понимаю. Но я должен придумать так, чтобы это все-таки не кончилось. У нас нету иного способа продолжать. Она умная, она все понимает. Она говорит: ты не оставил мне иного выбора. Я ей говорю: но и у меня нет иного выбора.
Когда ты делаешь такую вещь, повторю, это очень опасно. Потому что когда ты ее сделаешь, неизвестно, чем это все кончится. По отношениям, личным отношениям. Может быть, мы перейдем какую-то границу, и все будет очень сложно…
Я слушала его и думала, в общем, банальное: какая жестокая штука – жизнь. И какая жестокая штука – искусство. Он отдает себе во всем отчет. Она тоже. И оба на это идут. Оба идут на это, потому что во всех случаях это – продолжение. Легальное продолжение того, что, возможно, в иных, нелегальных, условиях привело бы к каким-то неестественным, уродливым или совсем уж мучительным формам.
Я спросила его, все ли он контролирует в себе и своей жизни. Он помотал отрицательно головой. "Нет. Абсолютно. К сожалению". Видимо, у нас в мыслях было одно и то же: что он может в очередной раз поломать жизнь себе и близким, или… или она может выбрать трагический конец, хотя – хотя в этом случае противовесом служит ответственность перед ребенком, перед семьей.
…Боюсь. Боюсь. У нее уже была попытка самоубийства. Где-то в семнадцать лет. Она сильный человек и слабый одновременно. А с другой стороны, она говорит: Сереж, но ты же не можешь теперь меня бросить, я тебя столько ждала, ты не можешь. И она права.
А что – третий человек в этом треугольнике? Сережина американская жена?
…Она не знает. Но она узнает. Опять же подлая натура режиссерская: это – замечательное объяснение. И она поймет. Можно все, к сожалению. Но трудно очень продолжать эти отношения и там, и тут, просто эта двусмысленность ситуации – я так жил уже, и это тяжело очень. Но когда ты делаешь кино, и это серьезно, – то это замечательное объяснение.
Я не знаю еще, как это закончится. Вроде я придумал все очень хорошо. Я придумал… То есть опять жизнь сама все берет на себя. Перед отъездом в Америку, когда мы с тобой встретились в последний раз, меня чуть не убили. В полдвенадцатого, машин нет, на Кутузовском проспекте вдруг останавливаются "жигули", трое людей в них, выходит немой парень лет тридцати пяти, улыбается, идет ко мне, что-то мычит, я ничего не понимаю, подходит близко и дергает за штанину, что-то спрашивает, я чувствую, что рука его у меня в кармане, и когда он поднимается, я вижу, что денег нету, они не в бумажнике у меня лежали, а просто так. Никакого испуга. Я говорю ему: отдавай деньги. Он вытаскивает нож, но не бьет, что странно. Я так чуть оборачиваюсь и вижу этот нож, а там еще люди выходят. Испуга нету. Я говорю грубо: ладно, ладно. И два шага делаю на шоссе – никого. Потом останавливается машина, я говорю: отвези меня домой, но денег нет. Ну, он ничего, взял и повез. На следующий день пошел к друзьям в милицию, у меня есть в милиции друзья, а они говорят: ты в рубашке родился, потому что немые – самая жестокая мафия. Я понимаю комплексы этих людей, они могут убить ни за что…
И я подумал, что может быть тоже хорошее начало: с ножом. Так, до титров. И я ей звоню тогда – ну, то, что живой остался, звоню. И потом я делаю снимки. Снимки. Просто жесткое, надо жесткое кино делать…
И опять я догадываюсь: это будет кино в кино.
…Да, ты права, кино в кино. Нету другого выхода. Три куска. То, что до титров. Потом кусок ее жизни. Потому что это очень, ну… Потом мы с ней встречаемся. Я делаю кино – ну условно: мы лежим в постели, потом она лежит с актером в постели, я заставляю ее делать что-то, что было со мной. Чтобы это не было красивой сказкой о Золушке, к которой пришел некто, полюбил… Нет, нет. Это еще и история о среднем режиссере, который делает свою последнюю картину. У него когда-то что-то было. И вот чтобы сделать последнюю картину – он все туда, и ничего уже больше не оставляет себе. Предположим, это одна из тем. То есть это отстраненно. Я себя делаю персонажем. Но какие-то куски из себя…
Плюс еще вот что. Где-то какая-то журналистка. У меня было смешно – приходит одна кинокритик брать интервью и задает еще до включенного магнитофона первый вопрос: скажи мне, пожалуйста, почему ты на мне не женился? Мне это так понравилось. Я не знал, что ответить. Ну у нас были какие-то отношения, но… Это смешно очень. Потом все по делу, и она задает мне последний вопрос, я что-то уворачиваюсь, и она говорит: ах, как ты всегда умел уворачиваться от ответов. Я ей потом говорю: так и напечатай, потому что какая-то есть в этом изюминка. Но они, видимо, не стали печатать. А для кино это годится.
Плюс какой-то человек, который говорит: слушай, но ведь это твоя история. А режиссер отвечает: нет, не моя.
И еще женщина, которая говорит: я же узнала, это все твоя история, зачем ты врешь? А я отвечаю: потому что я врун.
Вот эти провокации будут. Плюс я еще придумал, по-моему, очень хорошую штуку. Нельзя, чтоб только по правде, надо обязательно что-то придумать. Значит, какие-то короткие интервью с моими женщинами. Одна говорит: да, хороший, добрый. Другая: подлец, обманул, уехал, не позвонил. Третья говорит: жадный, подарил только то-то, и все. И придумать еще что-то. Преувеличить.
И такая еще линия – чтобы всегда можно было отодвинуть от себя и сказать: нет, это я играю, я этого человека придумал, со мной такого не было, меня не убивали, не резали, и с этой женщиной у меня никогда ничего не было, это же мы играем.
Тут он умолк, и мы немного помолчали. А потом я сказала:
– Замечательно. Это как капустная кочерыжка, скрытая под множеством листьев. Листья срывают и срывают, а она все прячется, и все время да – нет, да – нет… Да – нет. Замечательно.
– Спасибо. Я так и думал, что ты поймешь. В этой картине должны быть какие-то вещи сокровенные, но я все время хочу их прикрывать.
– Видимо, прошел тот возраст, когда была необходимость прямой исповеди, и пришел тот, когда ясно, что есть форма, формой владеем, ну и прочее.
– Хотя все очень кроваво, конечно.
– Вопрос, – я засмеялась, – что мы теперь будем публиковать?
– Не знаю, – засмеялся он, – это вопрос.
– Если ты разрешаешь мне это печатать, то ничего больше и не надо. А если нет, то я не знаю, что делать. Потому что все другое по сравнению с этим будет мертвее – и для тебя, и для меня. Тут – кровавый кусок сердца.
– А если ты придумаешь такую же форму, как в кино? Да, собственно, и придумывать ничего не надо. А просто – потом он позвонил и сказал: я рассказал тебе сценарий, неужели ты поверила?..
…Так и было.
Он позвонил и сказал: я рассказал тебе сценарий, неужели ты поверила?
Я не сказала ему, что таких кино уже было множество. В том числе у Феллини.
Между прочим, раннее детство я провела в Казахстане, в Алма-Ате.
Сережа Бодров-младший еще некоторое время был жив.
…А зимой 2008 года мы увиделись на вечере нашего друга. Бодров был с молодой женщиной. Представил: "Познакомься, это Гука". На следующий день он улетал в США – на "Оскара" был выдвинут его фильм "Монгол".
Гука стала его женой.
ЛИЧНОЕ ДЕЛО
БОДРОВ Сергей, кинорежиссер.
Родился в 1948 году в Хабаровске.
Окончил сценарный факультет ВГИКа.
По его сценариям поставлены фильмы "Любимая женщина механика Гаврилова", "Сестры" и другие.
Постановщик фильмов "Сладкий сок внутри травы", "Профессионалы", "Катала", "Медвежий поцелуй", "Кавказский пленник", "Кочевник", "Монгол".
Сын, Сергей Бодров-младший, актер и режиссер, трагически погиб в 2002 году в киноэкспедиции при сходе лавины в Северной Осетии.
ПЕПЕЛ СТРАСТЕЙ
Элина Быстрицкая
Красавица-актриса всегда представлялась необыкновенной. Лицо, пластика, манеры – все необыкновенно. Все, казалось, должно быть у ее ног. Звездная карьера, звездная жизнь. Легендарная Аксинья в шолоховском "Тихом Доне", земная, страстная, с ее силой характера и силой чувства, ошеломляюще выламывалась из образа небожительницы, ступающей по облаку…
До чего же удивительно было, приблизившись, узнать оборотную сторону славы этой выдающейся женщины.
* * *
– Почему вы уехали из нашего дома на площади Восстания? Мы были соседи…
– Что-то связано с гастрономом… с тараканами… Может, еще что-то. Я не помню.
– Знаменитого гастронома больше нет… А в Леонтьевском лучше?
– Когда я получила эту квартиру, здесь было очень хорошо. Чудный переулок, в котором не ходили машины, тихо. А сейчас… Но я сделала окна хорошие, они убирают шум.
– С изумлением узнала, что в детстве у вас был мальчишеский характер. Это правда?
– Это правда. Я росла вместе с двоюродным братом, мы одного года, он январский, я апрельская. Его мать и наша бабушка были расстреляны в 1941 году, и он остался в нашей семье. Первые драки были с ним. К нему приходили его друзья, я с ними проводила время. Отсюда бильярд. Сперва купили детский, с металлическими шариками. Так началось. У меня была подружка Муся, через всю жизнь прошла, тоненькая, слабенькая, я ее защищала. Я была крепкая. И драчливая. Я могла ударить хорошенько. Это и в юности случалось…
– Расскажите, как вы играли в "Чапаева".
– Это воспоминание скорее моей подруги, которая сейчас в Америке… У нас была площадка на лестнице с выходом на балкон. На балконе – закулисье, площадка – сцена. Занавес из бабушкиных юбок. Знаете, какие на Украине были юбки? И мы разыгрывали спектакль. Мой брат – Чапаев, я – Петька.
– Не Анка, а Петька?
– Анкой была та самая подружка Муся. У нас, конечно, пулемета не было, но что-то такое было… Хотя мама была строгая и многого мне не разрешала. Зато она учила выговаривать все слова.
– Она научила вас такой четкой и ясной речи?
– Она.
– У вас никогда никакого хохлацкого акцента, хотя жили на Украине…
– Я училась на украинском языке. Я закончила украинский факультет. У меня диплом актрисы украинского театра. Но во время войны я была санитаркой военного госпиталя, хотя исполняла обязанности лаборантки, но так оформили из-за возраста, а начальником лаборатории была врач из Астрахани. Второй врач – из Москвы. Я эту речь слышала, и она мне нравилась. Я не думала, что когда-нибудь буду актрисой, я должна была стать врачом, это было ясно…
Из книги "Встречи под звездой Надежды":
"В ответ на вопрос, откуда я родом, я могла бы ответить: из бедности, из коммуналки, из войны… Я ушла в мирную жизнь повидавшей войну и кровь, мне еще долго слышались разрывы снарядов. Но Бог оберегал меня: я не приучилась курить и пить, не утратила доверия к людям. Грязь ко мне не пристала".
– У вас есть значок "Сын полка". Вы были в действующей армии?
– Знака "Дочь полка" ведь нет… Отец был военврач. 22 июня вестовой принес ему сообщение. Его не было дома. Мама взяла пакет, вестовой передал через окно, первый этаж. Она отдернула кружевную шторку, а там – голова лошади и вестовой: пакет капитану Быстрицкому… Я так и запомнила на всю жизнь начало войны. Отец пришел, взял свой баульчик и ушел в госпиталь. Он был участником всех войн: и Халхин-Гол, и польская, и финская кампании. Перед этим госпиталь разворачивали и сворачивали, были маневры. И я с папой туда бегала, мне было интересно. Я знала всех врачей. И тут я тоже захотела помогать. Мне было уже тринадцать лет. И у меня была младшая сестричка, которая мне сильно мешала, потому что родители вроде бы любили ее больше меня, но я уже считала себя взрослой, я пеленала ее, принести два ведра воды из колонки – моя забота… Я пошла проситься туда. Фронтовые условия, а ни возраста, ни образования… Все, что мною сделано в жизни, все связано с преодолением, с трудом, иногда опасностью…
– Даже с опасностью?
– Ну смотрите. До 1942 года мы были с папой вместе в госпитале, а потом он ушел под Сталинград. Многие шли туда, потому что там было самое трудное место. Все считали, если Сталинград не сдадут, будет перелом в войне. Так и было в конечном счете. А мы остались работать с мамой. Как-то договаривались, чтобы дежурить по очереди, когда мама дежурит, чтобы я дома с сестрой. Мы ее не отдали в детдом, как полагалось. Ну куда четырехлетнего ребенка отдать? А прием раненых – это несколько суток без сна. После этого надо было пройти по черному пустому городу, где и бандиты, и все что угодно, а одна, провожать некому, и вот у меня была заточенная металлическая расческа в кармане, мое оружие, я считала, что этого достаточно. Как-то прихожу, а квартирная хозяйка рассказывает: сестричка сказала, что если убьют, то лучше в постельке. Понимаете, когда ребенок четырех-пяти лет такие вещи говорит?.. А стала постарше, на меня начали обращать внимание солдатики – тоже было опасно.
– Когда вы узнали, что красивы?
– В 1941 году. Услышала, но не согласилась. Пришла домой, долго смотрела в зеркало и поняла, что издевка или шутка. Я же привыкла к себе. И у меня не было стремления быть красивой. Стремление появилось, когда я влюбилась. Это я уже училась в медицинском техникуме. К этому времени я поняла, что не смогу быть врачом. У меня было первое практическое занятие по хирургии. Делал все врач, мы присутствовали. Пришел больной с воспалением надкостницы, требовалась операция, дали наркоз, маску – подышать. А он захрипел и умер. Нас тут же выдворили из операционной. Я видела такое количество смертей от ран, когда люди умирали на столе у хирурга, потому что их не довезли вовремя! На приеме раненых у меня было однажды в машине четверо, их привезли, открывается дверь, а они все четверо уже… Это ужасно. Психика еще неустойчивая…
– Плакали?
– Нет, я не плакала. Плакать – это потом у меня началось. Тогда я знала, что надо помогать. Действовать надо. А тут, придя домой, я подумала: боже мой, всегда быть под страхом, что это может произойти!.. И еще был случай, когда я приняла за одну ночь четверо родов, все оказались патологическими. Не повезло так. Или, наоборот, повезло, что я поняла, что не смогу. А поскольку я ничего не умела, только на сцене в самодеятельности… то решила, что туда и надо идти. У меня была тяжелая борьба с родителями. Мой отец считал, что актриса – не профессия, а я всегда считалась с ним. Но я никогда не пожалела, что пошла в актрисы. Никогда. Я люблю свою профессию. Я получаю радость от работы. Пожалуй, это самая большая радость в моей жизни. Хотя сегодня отношение к театру… Так, чтобы люди любили театр, как они любят спорт…
– Думаете, это навсегда?