В глазах его стояла такая тоска, и взгляд был каким-то обреченным и умоляющим.
Леончик сразу отказался, а мне стало как-то неловко, хотя понимал, что лезть на мины глупо и бессмысленно. Я, помнится, ответил, что нельзя без саперов, да и зрение плохое, а то бы помог. Фельдшер оживился и стал уверять, что он разведал подход и это недалеко, метров 10–20, вон чернеют тела. "Сам пойду впереди, а ты сзади по моим следам", - произнес он. Делать нечего, и я согласился, хотя в душе ругал себя: зачем ввязался, ведь лезть на мины - последнее дело… Леончик, как и подошедшие солдаты, качал головой и твердил: "Куда лезете!" Но фельдшер уже встал, поправил санитарную сумку и осторожно пошел к раненым. Я следом за ним, стараясь идти след в след и чертыхаясь про себя. Подошли. Зрелище ужасное: на носилках неподвижное тело, а рядом неподвижно лежали четверо, двое поодаль, двое у носилок, все с оторванными, почти по пах, ногами. Обрубки кровоточат и похожи на срез сломанной сосны. Стала ясна картина происшедшего: два пожилых санитара пошли за раненым, возможно по приказу этого фельдшера. Уложили его на носилки и, сделав несколько шагов, подорвались на минах. Фельдшер послал еще двоих. Они также через пару шагов подорвались. Санитаров больше не было, и тогда он, возможно чувствуя угрызения совести, понимая, что он своими необдуманными (возможно, по неопытности) приказами погубил четыре жизни, и желая хоть кого-то спасти, решил идти сам. Но требовался помощник. Все это я прокрутил в голове потом. А сейчас мы уже здесь, на месте происшествия. Фельдшер осторожно зашел к дальнему краю носилок, я остался у ближнего края.
"Этот уже мертв, - сказал он, указывая на носилки. - Его сбрасываем, а кладем другого по моей команде, жив еще, кажется", - он указал на лежащего рядом санитара.
Мы наклонились и только приподняли носилки, как раздался оглушительный взрыв, подбросивший носилки, что-то больно ударило в лицо, стало темно в глазах, и я упал. Свалился и фельдшер. Через несколько секунд раздался его голос: "Мне оторвало ногу!" А я не мог открыть глаза. Они сильно болели. Остальное было цело. "Неужели выбило глаза или я ослеп? И что теперь делать?" Одной рукой стал протирать глаза и пытаться их открыть. Боль, резь, но на мгновение удалось приоткрыть один глаз и смутно увидеть свет и сгрудившихся в траншее солдат, они наблюдали. Значит, не все потеряно, глаза целы! Но как вернуться? Теперь уж никто не подойдет! А фельдшер без ноги, и, возможно, есть еще мины. Придется мне тянуть его самому, но смогу ли? "Ложись на меня, поволоку…" - сказал я фельдшеру, осторожно помог взгромоздиться на спину и пополз на четвереньках к траншее, придерживаясь пройденной нами стежки, изредка, с болью, открывая глаз. Фельдшер помогал здоровой ногой. Повезло! Мин здесь не было, а то бы хана обоим. Вот и бруствер. Я сползаю в траншею. Пытаюсь проморгаться, но удается только моргнуть одним глазом, и все время резь и боль. "Говорили ведь, не лезь! Вот ведь что получилось!" - ворчит Леончик. А получилось пять трупов, еще один без ноги и у меня засыпаны (а может, повреждены) глаза и никакого результата. Замечаю, что фельдшеру, по его просьбе, помогают сесть на край траншеи солдаты, очевидно, из его части. Он открывает сумку и сам(!) перевязывает кровоточащую культю. Это пока, сгоряча. Леончик вскидывает оба карабина на плечо и ведет меня обратно в медпункт.
Наш военврач пытается промыть глаза, но не получается. Мне накладывают повязку на глаза и отправляют на машине вместе с другими ранеными.
По дороге попадаем под артобстрел. Немцы бьют по дороге, но все перелет. Проскакиваем опасный участок и вскоре пребываем в нашу медсанроту. Это полевой госпиталь нашей дивизии, размещенный в лесу. С меня снимают повязку, и врач долго промывает глаза и что-то закапывает. "Ничего, - говорит он, - глаза целы, но сильно воспалены, возможно, от попадания пороха и земли. Пару дней походишь с примочками, а там посмотрим, а сейчас ложись, еду принесут санитары…" Через два дня у меня сняли повязку, и я становлюсь ходячим. Посмотрелся в зеркало. Глаза еще воспалены и слегка побаливают, белки с красными пятнами, но главное, что глаза целы, а остальное со временем пройдет. В общем, еще раз повезло, чудом не подорвался на минах! Остался один вопрос: зачем я полез на минное поле, зная опасность и, скорее всего, безуспешность этого дела. Полез без приказа, при общем неодобрении. Этот умоляющий взгляд и эфемерная надежда спасти кого-то? Не знаю, помню только, что не в силах был отказать, остался бы стыд за себя.
Осмотрелся. Огромная палатка на 3–4 десятка человек плотно заставлена походными кроватями, на которых, не раздеваясь, лежат раненые, укрывшись шинелями. Здесь только легкораненые. Больные в другой палатке. Тяжелые после первой помощи, не задерживаясь, отправляются в госпиталь. Выздоравливающие помогают лежачим. По утрам и днем над головой проносятся "илы". Значит, наступление продолжается. Правда, прибывающие раненые говорят, что оно идет туго. Настоящего прорыва нет. Это видно нам и по косвенным признакам: гул канонады почти не спадает, медсанрота не перемещается. Значит, нет настоящего продвижения. Что-то не учло наше командование фронта во главе с Рокоссовским.
Через семь-десять дней меня выписали в часть "на амбулаторное лечение", это значило, что какое-то время я буду находиться на батарее и выполнять второстепенные, по моим понятиям, задачи, которые я не любил.
Вот и машина из нашего полка, привезшая раненых. Через несколько часов я был уже в тылу нашей батареи у наших "Студебекеров", расположенных в укрытиях. Впереди слышалась почти непрерывная минометная и автоматная стрельба. Шоферы наперебой рассказали мне новости. Наше наступление идет с большим трудом. Уже пару дней не удается продвинуться, застряли в пойме Буга в проклятом треугольнике. Этот Т-образный перекресток дорог, проходящих по дамбам, образует треугольник, огороженный дамбами. С одной стороны дороги наши, с другой - немцы. Небывало близко! Они и мы швыряем друг в друга через дорогу гранаты. Туда и сюда бьют минометы, а пушки или молчат, слишком близкое соприкосновение, или стреляют по более дальним целям. В треугольнике наши, там блиндаж НП в толще дамбы. Треугольник почти непрерывно засыпается немецкими минами. Выслушав эти новости, я через несколько минут был уже у пушек, на огневой, где все сказанное шоферами подтвердилось.
Еще 2–3 дня шел бой без продвижения. Я, как и ожидал, дежурил на кухне, носил в треугольник (через водосточную трубу) на НП еду, патроны, катушки со связью. Эти походы были опаснее нахождения на НП. Попробуй, угадай, когда перерыв в налетах. Несколько раз чудом избегал попадания под мины. Помогали опыт и расчет. Лезешь через трубу, у выхода замираешь и прислушиваешься. Только кончился очередной налет - бегом к НП или от НП к трубе, ныряя в трубу при малейшем свисте. Каждый раз в треугольнике замечаешь 2–3 еще не убранных трупа. Бедолаги, попали под налет. Помнится, что я даже завидовал дежурным на НП, хотя им не сладко переживать почти непрерывный грохот от рвущихся мин и гранат снаружи. Я все же отдыхаю на огневой от этого грохота и прямой опасности.
Наконец, немцы отступили на пару километров, потом еще на три. Запомнилось два момента.
После одного продвижения, только переместился бой, я со связистом тянул дополнительную связь к НП вдоль дороги. Вдруг мы наткнулись на несколько трупов солдат нашей пехоты. Их еще не убрали. Они лежали совсем юные, в новенькой форме, только что убитые, еще не сошла краска с лиц. Это был их первый и последний бой. В кармане у одного лежало письмо из дома и его ответ, который он не успел отправить.
Стало невыносимо грустно. Мать, родные ждут сейчас от него весточки, надеются, а его уже нет…
Очередное продвижение. Я несу на НП, расположенный в центре деревни, обед. Место открытое, а деревня, где расположился НП, непрерывно обстреливается. Продвигаюсь короткими перебежками от укрытия к укрытию (яма, поваленное дерево, разбитое строение…), с трудом угадываю нерегулярные и очень короткие перерывы в обстреле. Иногда казалось, все, попался. Напряжение было чудовищное. Чудом добрался, точнее, ввалился в блиндаж НП прямо на Шалевича. Тот покачал головой и сказал: "Нечего было приходить, обошлись бы до ночи". А у меня разом спало напряжение, и я единственный раз(!) за всю войну попросил закурить и курил с жадностью, пока не отошел. Было обидно: старался, рисковал, а он говорит, что неважно, подумаешь, обед! Вообще, как я уже отмечал, походы на НП были часто опаснее, чем дежурства там.
Перекурил и опять перебежками назад, на огневую, проклиная эту непрестижную работу.
Вскоре продвинулись еще немного вперед и встали в оборону, так и не ликвидировав немецкий плацдарм. Здесь ранило нашего командира взвода Комарова. Стало спокойно, но долго ли будем в обороне? Вновь дежурство на линии, доставка обедов, прокладка дублирующей связи на НП. Как-то иду по линии и встречаю одного из офицеров - москвича (Чалых или Алексеева). Спрашивает: "Кем будешь после войны? Ведь конец не за горами". Ответил, что пока не думаю, надо еще дожить, но если повезет, то пойду в институт. О том, что будет "после", старался не думать, но знал точно, что военным не буду ни за что!
Пока своего рода отдых, читаем, пишем письма и ждем новой команды. Наступила поздняя осень. Прошло немного времени, и прозвучала очередная команда на переезд. Сворачиваемся и перебрасываемся южнее, опять на Магнушевский плацдарм, который мы отстаивали и отстояли летом. Очевидно, сосредотачивают войска для нового наступления.
Марш-бросок, и мы на переправе через Вислу. Теперь здесь несколько переправ, охраняемых истребителями и зенитками. Немцы бросили попытки их разрушить. Не до этого. Успевай только затыкать дыры. Союзники уже освободили Францию и приближаются к границам Германии. В Италии свергли Муссолини. Местные партизаны поймали его и повесили за ноги. Итальянцы выбыли из войны, и приходится их заменять своими войсками, которых уже не хватало. Разгром и конец близки, но фашисты сопротивляются, правда, слабее. Верхушка наци оттягивает конец и на что-то надеется, скорее всего, за свою жизнь цепляется.
Мы спокойно переправились через Вислу и расположились на запасных позициях близ кирпичного завода, точнее его развалин, где летом так упорно воевали. Наступил декабрь, выпал первый снег, небольшие морозы сменялись столь же незначительной оттепелью, но снег не сходил. Нам выдали зимнее обмундирование: теплое белье, толстые ватные брюки, такую же телогрейку, ушанку, теплые рукавицы и, конечно, валенки. В этот раз мне достались новые, добротные.
На запасной позиции разбили лагерь, построив, как под Орлом и Речицами, довольно приличные, просторные, во весь рост, землянки для каждого взвода, с просторными лежанками по обе стороны прохода, печкой (традиционной огромной бочкой с трубой), коптилками из двух сплющенных снарядных гильз с фитилями, дающих приличное освещение и мало копоти. В торце землянки соорудили приличный стол, за которым можно было посидеть нескольким солдатам. При заготовке бревен для землянок в густом, мощном лесу, растущем на плацдарме, впервые пришлось ночевать на открытом воздухе. Разводили огромный костер из крупных поленьев, обкладывали его толстым слоем лапника и, расположившись на нем, ногами к костру, спали, прижавшись друг к другу (так, наверно, ночевали туристы и охотники, когда не было палаток). Зимнее обмундирование плюс шинель при небольших морозах вполне защищали от холода. Костер разводили под густыми развесистыми деревьями, чтобы сверху самолеты противника не заметили.
Передовая была в нескольких километрах, по нашим понятиям, далеко. Она давала о себе знать ставшей уже привычной, приглушенной, редкой артиллерийской и минометной перестрелкой. Напряжения боевой обстановки не чувствовалось.
Распорядок дня был обычный, лагерный. Подъем, физзарядка, туалет, завтрак, занятия общие и по специальности, обед, отдых, политзанятия с читкой газет, ужин, личное время, когда писали письма, читали, просто общались и, наконец, отбой. Периодически ходили в наряд на кухню, часовыми в караул. Вполне мирная тыловая жизнь военного лагеря, за одним исключением: не было ненавистной строевой подготовки.
Прибыло пополнение, в основном 1926 год. К нам попал переведенный из взвода управления полка отличный радист - Саша Фурцев. Мы с ним быстро сдружились. Он моего возраста, окончил 10 классов, ходит только в очках, без них не мог, так как в отличие от меня у него много диоптрий. У нас оказались общие интересы и взгляды. Поскольку он радист, его судьба - быть в основном на НП. Теперь у нас комплект - три радиста (Дубровских, Степанов, Фурцев). Правда, вскоре останется один, но об этом по порядку. Вечерами мы с Сашей, в окружении болельщиков, играли в шахматы, которые дал нам зам по политчасти полка. Выигрывал чаще он, но и мне удавалось. Остальные резались в домино и карты. Часто вспоминали дом, школу, как что-то уютное и, увы, далекое. Обсуждали положение на фронте, спорили, кто первым придет в Берлин: мы или союзники. Большинство, и я в том числе, считали, что, хотя сейчас наступали союзники, а у нас на фронтах затишье, мы войдем туда первыми. Все мы думали, чувствовали, что вот-вот наша мирная жизнь кончится и начнется накапливание сил (собственно, наше прибытие и есть начало накапливания), а затем большое наступление. В конце ноября мы узнали, что командующим нашим фронтом назначен Жуков, а Рокоссовский переведен командующим 2-м Белорусским фронтом. Все поняли, что готовится грандиозное наступление и мы будем участниками главного удара по логову фашистов - Берлину.
Однако пока "мирная" лагерная жизнь продолжалась. Часто я по просьбе бойцов нашей землянки после отбоя по-прежнему пересказывал по памяти что-то из Чехова, Джека Лондона, Алексея Толстого. Обычно это длилось 30–40 минут. Длинные повести пересказывал несколько дней подряд. Это называлось "с продолжением".
Круг друзей у меня расширился. Я ближе подружился с Ядренкиным, Новоселецким, Кириченко. Ядренкин, мой одногодок, - наводчик одного из орудий, сибиряк, очень доброжелательный и сердечный парень. Он выделяется среди всех солдат и сержантов какой-то особой подтянутостью, стройностью, отличной, ладно сидящей гимнастеркой и шинелью (не то что у меня и большинства солдат: мешковатая, грубовато-лохматая, правда, теплая). На нем такая же ладная, просто красивая, шапка-ушанка, а летом пилотка. Лицо чисто русское, приятное, юношеское, без следов бороды. Он всегда доброжелателен и отзывчив. Помню, он дал мне свою красивую ушанку и отлично сидящую шинель, когда нас персонально фотографировали, чтобы каждый мог отправить карточку домой. К сожалению, отдых скоро кончился, появились новые заботы и карточек мы не получили. Новоселецкий, из кубанских казаков, был вычислителем другой батареи. Он много рассказал мне о казацкой жизни в годы перед и во время войны, предателях - казаках и чеченцах, служивших у немцев. Мы часто мечтали о послевоенном времени и строили планы на будущее. Кириченко, о котором я уже говорил, главный вычислитель дивизиона, вел занятия по топографии, методам вычисления координат целей по их засечкам на НП при помощи стереотрубы.
Командиром взвода управления вместо раненого Комарова стал лейтенант Соболев, который после войны стал основным организатором встреч однополчан полка, затем бригады. Заметьте, организатором стал не кто-то из старших командиров, капитанов, майоров, подполковников, полковников, а рядовой лейтенант. Он лично знакомился с каждым солдатом и сержантом. Помню, вызвал меня в свою офицерскую землянку, расположенную в торце нашей землянки. И стал обстоятельно и заинтересованно расспрашивать о семье, школе, кем бы хотел быть после войны, кое-что рассказал о себе, записал домашний адрес. Обнаружилось, что он москвич и жил почти рядом со мной, в одном из арбатских переулков. Впервые разговор с офицером был дружеский, на равных. В целом в армии было что-то в виде границы между офицерами, с одной стороны, и рядовыми и сержантами - с другой, хотя отношения были товарищескими.
Вскоре, к концу декабря, все изменилось. Поступил приказ оборудовать боевые позиции. Мирная жизнь и занятия окончились. Огневики приступили к оборудованию огневых позиций, а наш взвод управления - к оборудованию НП на передовой, в самой первой траншее с обычной задачей разведать на нашем участке огневые позиции противника.
Для блиндажа на НП напилили бревен, ночью рыли бокс в первой траншее. Работали посменно, тихо и осторожно, чтобы немцы не засекли. Жили по-прежнему в лагере, а на ночь очередная смена отправлялась на "Студебекерах" к месту оборудования НП. Когда бокс был готов, стали переносить туда бревна, которые подвозили наши "Студебекеры". Это было значительно опаснее, чем рытье бокса, так как идти надо было к передовой по открытой местности около 100–200 м, которая систематически простреливалась. Здесь в первую же ночь и произошла трагедия.
Помню, наступал вечер. После ужина, в ожидании дальнейших распоряжений, мы с Фурцевым сидели за столом в нашей лагерной землянке и играли очередную партию в шахматы. Партия подходила к концу, когда вошел наш лейтенант Соболев и приказал смене, куда входил Фурцев, быстро собираться и грузиться на "Студебекер", который вез первую партию бревен. Саша встал и сказал: "Оставь партию, завтра доиграем", накинул шинель и вместе с другими вышел из землянки. Я сдвинул доску к стенке. Раздался шум отъезжающей машины, и вскоре стало тихо. Я что-то почитал, растянулся на лежанке и стал засыпать. Вдруг раздался шум подъехавшего "Студебекера", и затем тревожные голоса. Откинулась плащ-палатка, служившая дверью, и вошедший боец сдавленно произнес: "Сашу убило. Привезли… Надо сообщить брату…" Младший брат Саши был писарем полка. Все повскакали с мест: как это получилось? Зашел удрученный Соболев, сел и тихо сказал: "Мы с Сашей несли очередное бревно, он впереди, я сзади. Уже подошли к нашей яме-боксу, как он повалился… Было тихо, немцы стреляли редко… Но вот шальная пуля угодила прямо в лоб… Лучший радист. Зачем я его взял!.." Внесли тело, положили на лежанку, послали за фельдшером, братом и еще за кем-то для составления акта. Я уставился на стол с шахматами и не мог освоиться с тем, что Саши нет и шахматы теперь ни к чему.
Но надо строить НП, и вместо Фурсова послали меня. Похороны прошли без меня, так как я остался на НП. Рассказывали, что брат Саши, Анатолий, впал в истерику, бросался на труп, рыдал, с ним случился припадок, и его отправили в медсанчасть. Брат Саши был прямой противоположностью: истеричный, самовлюбленный, умеющий притом использовать обстановку в своих целях. Он устроился писарем штаба полка за грамотность и свой почти каллиграфический почерк. Находясь в штабе, он быстро получил звание мл. сержанта и при каждой "раздаче" наград стремился включить и свою фамилию на медаль, а лучше на орден. Помню, он в открытую сетовал, что не может пока получить орден Красного Знамени. Однако надеется на удачную операцию, где восполнит этот "пробел" при массовом награждении. Это была просто наглость. К концу войны он, находившийся в тепличных условиях штаба, имел набор наград, превышающий набор у солдат и сержантов, которые действительно непосредственно участвовали в операциях. Но это к слову, как элемент сложных фронтовых отношений.