Во всей этой истории был, конечно, деликатный вопрос – отношения "благородного" коллекционирования и коммерции на антикварном рынке. Лично Костаки все эти расследования и суды не коснулись. Более того, начиная с 1973 года, Костаки стал ездить по миру с лекциями о русском искусстве. В частности, 9 октября 1973 он выступил с лекцией в Музее Гуггенхайма в Нью-Йорке. В 1979 году он благополучно уехал со своей семьёй из СССР в Грецию. При этом часть коллекции вывез с собой, а часть подарил Третьяковской галерее. В 1988 году Костаки находился на лечении в Стокгольме, так как не доверял греческим больницам, также как и советским. Умер Георгий Дионисович в 1990 году. После его смерти греческое государство выкупило часть коллекции Костаки и поместило её в основанном в 1997 году Государственном музее современного искусства в Салониках.
Князь не переставал поражаться, как Костаки – человек без высшего образования, без какой-либо эстетической подготовки вдруг стал собирать русский модерн. Какая-то интуиция подсказала неопытному ещё собирателю абсурдное тогда решение: перестать покупать голландских мастеров и полностью переключиться на русский авангард. Уникальный инстинкт дал ему видение, которым не обладали профессиональные музейные работники. Это сразу заметил и Альфред Барр когда познакомился с Георгием Дионисовичем. Последний провёл много часов с гостем, возил его к Родченко, к другим художникам. Первую модернистскую картину Костаки приобрёл в 1946 году. Конечно, время помогало собирателю. С конца войны и в 50-е годы денег у людей не было. Абстрактное искусство вообще не считалось искусством. Многие художники ещё были живы и здоровы, но растеряли веру и увлечение формами искусства 10-20-х годов.
Интересен вопрос, почему в самом начале советская власть была столь терпима к авангарду? На самом деле загадки нет. Авангардное искусство воспринималось как протест против буржуазного искусства. Революции годилось всё, что противостояло старому, царскому режиму. Позже сталинский режим стал свирепо преследовать любой вид искусства не соответствующий социалистическому реализму. И от авангарда отреклись и его творцы, и почитатели. Между прочим, это происходило не только с теми, кто жил в СССР, но и с теми, кто оказался в эмиграции. Поэтому коллекционер Костаки – поистине легендарная фигура, сыгравшая исключительную роль в воссоздании славы русскому авангарду.
Лобанову-Ростовскому, который был хорошо знаком с Костаки, делают честь и такие слова о своём собрате-собирателе: "Он повёл себя весьма и весьма великодушно, отбирая работы из своей коллекции для Третьяковской галереи перед отъездом из Москвы. Арифметически он оставил в СССР 20 процентов собрания, но по качеству работ на мой взгляд этот "условный" процент втрое выше".
Собрание Костаки позволяет проследить почти полностью развитие русского модерна 10-20-х годов. И всё-таки непостижимо, как иностранец, греческий подданный, работая в иностранных посольствах в Москве, мог скупать произведения искусства. Есть догадки, что он делал это под прикрытием или под контролем КГБ. Ведь русские должны были сообщать о любых контактах с иностранцами. Продавать же им "абстрактные картинки", запрещённые в СССР – об этом не могло быть и речи. Только за это можно было получить срок пять лет. За недозволенные же контакты с иностранцем и того больше. Так или иначе, все, кто интересуется русским искусством, благодаря многим выставкам его коллекции, знают о феноменальной собирательской деятельности Костаки.
В моей эмигрантской жизни мне довелось быть близко знакомым с собирателем, которого упоминает Никита Дмитриевич в своих воспоминаниях. Это Александр Ильич Шлепянов, с которым я познакомился уже будучи в Лондоне. Князь знал Шлепянова с 1985 года. Его московская квартира располагалась на Малой Грузинской в доме, где жил кумир тогдашней театральной публики Владимир Высоцкий. Шлепянов занимал два этажа. Элегантный интерьер, обилие света, вспоминает Лобанов, (а он жил на 16-м этаже), создавали ощущение не московской квартиры, а нью-йоркского пентхауза. В спальне висела огромная икона Христа Спасителя, 2×2 метра, в коридорах – графика авангарда, а в гостиной и столовой – прекрасная живопись: Шухаев, Александр Бенуа, Чупятов, Самохвалов, Куприн, Наумов, Бакст, Машков, Ларионов, Богомазов, Ермилов и многие другие. Князь упоминает, что выменял для своей коллекции у Шлепянова превосходную кубофутуристическую акварель Жоржа Якулова и театральный костюм Веснина. Шлепянов собирал и русскую футуристическую книгу. Была у него небольшая изысканная коллекция русского агитационного фарфора: Натан Альтман, Суетин, Щекатихина-Потоцкая, Чехонин, Данько. Работы из его коллекции экспонировались на выставках советского Фонда культуры, в том числе в Англии, Дании, Финляндии, Италии и других странах. Знания и эрудиция Шлепянова в живописи и русской литературе объясняются семьёй – его отец, Илья Шлепянов, был художником театра Мейерхольда, а затем главным режиссёром Мариинского театра.
С молодых лет, ещё в 50-х годах он начал интересоваться наследием русской культуры и русского авангарда. После участия в выставке "100 лет русского искусства" (идея которой родилась как раз в этой квартире, куда именно князь привёл руководителя алмазной монополии "Де Бирс" Филиппа Оппенгеймера) Шлепянов был приглашён в лондонский аукционный дом "Филипс", где несколько лет проводил аукционы русского искусства. Он организовывал выставки русского искусства, возглавлял русский журнал "Колокол" в Лондоне, к которому привлёк и меня. В первые же годы моей эмигрантской жизни в Лондоне он, работая в аукционном доме, очень помог моей семье (о чём я еще расскажу). Я перебивался гонорарами на "Русской службе" Би-би-си, когда Саша позвонил и сказал, что в ближайшую субботу я должен дать урок… английского языка его гостье из Москвы. Я попробовал объяснить, что мой английский для преподавания никуда не годится. Но Саша был непреклонен:
Бросьте п…! У вас два дня, берите учебник, учите первый урок и ко мне! Пока гостья в Лондоне, я плачу.
Но у меня произношение…
Гостья – манекенщица! У неё всё ушло в ноги! Она не поймёт, какое у вас произношение. Вперёд!
– Но…
– Никаких "но"! В субботу в 10 утра студентка ждёт вас. Я ухожу на работу. Конверт с гонораром оставлю на подоконнике…
Саша положил трубку, а мне ничего не оставалось, как схватить учебник английского языка и два дня – две ночи зубрить первые уроки. Субботним утром в назначенное время я был в квартире Саши. На лице моей студентки ни тени мысли о каком-либо подвохе. Я от страха ни жив – ни мёртв, но робко произношу – мол, начнём с алфавита. К счастью, она его не знала. Вместе с ней я выучил алфавит. Потом даю ей текст. Она читает, а я уже освоился и поправляю для порядка. Переводили вместе. Час протянул. Смотрю, осталось до конца урока 30 минут. Думаю, что с ней делать. От отчаяния придумал:
– Повтори, говорю, алфавит, а потом текст. Не нравится мне твоё произношение!..
Дотянул кое-как до конца урока, оставил домашнее задание, и провёл ещё пару занятий, прежде чем она вернулась в Москву. Позже, рассказывая об этой авантюре, я припоминал, что делал на уроках, когда студентка задавала вопросы! Пресекал всякую любознательность, утверждая, что сейчас самое главное, заниматься строго по намеченной программе и не отклоняться. Вопросы, мол, потом. Но, к счастью, до них не дошло.
Собственно, эта история всплыла в моей памяти, когда я получил приглашение на выставку "Русская Атлантида", которая проводилась в "Пушкинском доме" в Лондоне. Шлепянов показывал картины из его частной коллекции, посвященной русским художникам "парижской школы", которую он собирает с 1988 года. Туда пришёл и князь Лобанов-Ростовский, который делился воспоминаниями о московском доме, где жил Шлепянов в восьмидесятые годы. Дом Шлепянова стал тогда штаб-квартирой Лобанова по пропаганде частных коллекций…
В Лондоне, кстати, едва ли не всякий домовладелец – непременно собиратель и любитель живописи. Среди моих студентов их почему-то особенно много. В доме юриста Кэрис Гарднер и её мужа Питера в Твикэнэм я видел десятки акварелей с индийскими пейзажами (они достались от дальней родственницы Питера) и с видами Темзы (эти акварели они покупают у отца соседа). В доме психоаналитика Катрин Краузер в Ислингтоне – около ста картин, приобретённых у художников и скульпторов, с которыми она знакома. Своё 60-летие Катрин отмечала в знаменитой "Эсторик", единственной в Великобритании галерее, посвященной современному итальянскому искусству: арендовала залы этой галереи в период, когда там проходила выставка русских художников. Вечер, проведённый в залах, где висели работы Гончаровой, Ларионова, Малевича, Поповой, был поистине незабываем для всех нас, гостей Катрин!
Среди собирателей-любителей назову и мою бывшую студентку, прилежно изучавшую русский язык, актрису Харриет Волтер. Она оказалась знакома с художником Олегом Прокофьевым – его разукрашенную скульптуру Харриет приобрела на одной из выставок-продаж. О Харриет Волтер я писал в русских газетах и журналах, издававшихся в Лондоне. Харриет – лучшая леди Макбет за последние двадцать лет, много игравшая в пьесах Чехова, в том числе и в Москве. Она знает и любит русское искусство. В её коллекции она особо дорожит экспонатом, связанным с русским искусством, – балетными тапочками великого Нуриева. На мой вопрос, как они оказались у нее, Харриет рассказала:
– Когда Нуриев танцевал в Лондоне, я готова была на всё, лишь бы попасть на его балет. После его смерти очень хотелось сохранить память о нём в каком-нибудь предмете. В каталоге аукциона "Кристи", где продавали вещи Нуриева, я прочитала, что на продажу выставят несколько пар тапочек, в которых танцевал Нуриев. Ведь он почти никогда не выбрасывал их. Стартовая цена самых разношенных тапочек, грязных, с заплатами и со штопкой на носках была более двух тысяч фунтов. Тапочки же, которые Нуриев надевал несколько раз, стоили 300 фунтов, и я решила купить их. Конечная цена выросла вдвое, но я не смогла отказаться. Те же потрёпанные тапочки были проданы за 12000.
Харриет замечательна ещё и тем, что совсем недавно создала коллекцию фотопортретов пожилых женщин. Она задалась целью показать старость прекрасной! В числе отобранных фотографий был и портрет моей матери. В конце 80-х, когда я уезжал, мы прощались навсегда. Но мама пережила советскую империю и умерла совсем недавно в Москве в возрасте 102-х лет. Почему-то теперь, когда думаю о ней, вспоминается, что она никогда не летала на самолёте.
Ещё один собиратель, Митя Боски, был моим приятелем. В Салоне, как я называл его квартиру в Челси, висят замечательные работы русских художников, в том числе Шагала. Занимаясь бизнесом, он покупал картины, посещал выставки. Без предметов искусства он не мыслил свою жизнь. Уверен, он хорошо разбирается в том, что собирает. Но время для расспросов о его приобретениях прошло.
Москва, Лубянка, далее везде
Начну эту главу с ощущений, которые вызывает у меня Москва. Город, в котором я родился, где прожил 50 лет, откуда уехал с энтузиазмом и в который сегодня приезжаю с опаской. Я вполне мог бы подписаться под строками одного из очерков о Никите Дмитриевиче, который он мне показал: "Страшный город, страшный. Бежать скорей отсюда, пока дверь опять не захлопнется и не останется он замурованным здесь навеки. Never! Under no circumstances he would go back to Russia…"
Могли ли быть такие мысли у князя, приземлившегося в аэропорту Шереметьево в 1970 году, когда он впервые решился прилететь в Москву? Конечно. Никита Дмитриевич мог в этот момент вспомнить не только рассказы деда о побеге семьи из революционной России. У него самого был за спиной опыт побега от Советов, когда ему было 11 лет. И вот теперь, в 35-летнем возрасте, он впервые на этой земле. Вместе с Ниной они прилетели по приглашению ЦГАЛИ, чтобы передать в дар архив Сергея Судейкина.
– Поездка была знаменательна тем, – вспоминает Никита Дмитриевич, – что я познакомился со многими коллекционерами. Ведь я тогда приехал именно как коллекционер. Позже я летал в Советский Союз довольно часто, представляя в Москве интересы одного из самых больших и влиятельных американских банков. В 1970-х годах советская система уже начинала трещать и латала западными займами дыры в экономике. От моих советов руководству банка зависела часть очередных займов Советскому Союзу в размерах миллионов американских долларов. Я не любил советскую власть в силу личных причин и этого не скрывал. Но сотрудники ГБ, надо отдать им должное, были большими мастерами своего дела. Они играли в большие политические шахматы, продумывая на три хода вперед. Я, как мне объяснили впоследствии, приносил много больше пользы Советскому Союзу американскими займами, чем идеологического вреда картинками. Правда, и это Советам не помогло…
Теперь попробую прояснить вопрос – шпионил ли князь в СССР и в пользу кого. Мой журналистский опыт общения со шпионом исчерпывается встречей с канадцем Робертом Филипсом. В 1946 году он был назначен руководителем посольства Канады в Москве, но до этого работал в разведке. Это и послужило причиной интервью, которое он давал мне в Лондоне. Я спрашивал, бывал ли он в Кремле, видел ли Сталина и мог ли, получив задание, убить его. Роберт битый час твердил мне: "в Москве я был дипломат, а не шпион". На том мы и расстались. Так что доверять даже бывшим шпионам не стоит.
А вот князю я верю. Он пишет: "Будучи высокопоставленным сотрудником американского банка, ведущего крупные финансовые дела в СССР, а потом с Россией, я часто бывал под подозрением в сотрудничестве с американской службой ЦРУ или британской МИ-5. А в Лондоне некоторые люди подозревают, что я агент КГБ. Реалия же такова: я никогда не состоял ничьим секретным агентом. И по весьма прозаической причине: быть агентом очень неудобно. Ты как бы находишься между двумя жерновами. Даже тесно сходиться с агентами спецслужб не стоит. Они легко вас продадут либо для себя, либо для своего начальства… Я встречался с офицерами служб СССР, США, Англии и других стран. Чем-то они отличаются друг от друга. В общем же, на основании личных знакомств, мне предпочтительней сотрудники английских служб – они более других культурны и приятны в общении, обладая чертой, присущей специфически англичанам, – чувством юмора".
Наверное, уже это культурологическое суждение говорит о том, что князь профессиональным шпионом не был. Князь вспоминает, что за ним присматривало 5-е управление КГБ. Есть и ряд доказательств, что князь не шпионил в пользу Советов. В частности, история с упоминанием его фамилии в советской прессе, к которой причастен известный коллекционер профессор Зильберштейн.
Но вернёмся к рассказу о том первом визите в Москву. Чету Лобановых опекали хозяева, работники Центрального государственного архива литературы и искусства. Искусствовед Д.Коган знакомила их с московскими коллекционерами. В частности, она привела их на квартиру Якова Евсеевича Рубинштейна, которая была увешана картинами и рисунками. По воспоминаниям Никиты Дмитриевича, работы висели даже в маленьком полутёмном коридорчике трёхкомнатной квартиры, который вёл на кухню, и ощущение было такое, что находишься в миниатюрном музее. За чаем, который был подан в изящных фарфоровых чашках вместе с вкусным печеньем, Яков Евсеевич рассказал, что в 1960 году ему, после кончины дяди Б.М.Кратко, остались немалые суммы. Дядя жил в городе Сталино (ныне Донецк) и делал скульптурные изображения Сталина. По совету Татьяны Сергеевны, жены Рубинштейна, решили все деньги употребить на создание коллекции произведений искусства. Благодаря тому, что в Москве в это время цены на картины и антиквариат были низкие, им за 10 лет удалось создать замечательное собрание.
Позже, когда Лобанов-Ростовский стал регулярно приезжать в Москву по банковским делам, он бывал в этой квартире и хорошо изучил коллекцию. Она имела свои разделы и направления. Яков Евсеевич особенно любил живопись. Но и собрание графики было обширнейшим. Сотни рисунков хранились в папках. Наброски и подготовительные материалы включали настоящие шедевры К.Петрова-Водкина, А.Фонвизина, А.Дейнеки, А.Шевченко, М.Волошина. Специальный раздел коллекции составляли плакаты времён военного коммунизма, Гражданской войны, 20-х годов. Всем этим музеи тогда совершенно не интересовались. А от коллекционерских поползновений, как отмечал Лобанов, этот вид искусства охраняла надпись, печатавшаяся мелкими буквами внизу: "Каждый, кто срывает этот плакат, совершает контрреволюционное дело".
За стёклами шкафчиков в квартире коллекционера поблёскивали предметы так называемого агитационного фарфора, в том числе знаменитые ныне тарелочки, расписанные С.Чехониным и другими мастерами бывшего Императорского фарфорового завода. Рубинштейны стали собирать его очень рано. Другой цельной частью собрания были десятки автопортретов художников. Рубинштейн даже шутил, что только он и флорентийская "Уффици" специализируются на собирательстве этого жанра живописи.
Коллекция росла, ей было тесно в стенах квартиры. Яков Евсеевич составил несколько передвижных выставок из материала коллекции. Всего он сделал их за свою жизнь более тридцати. Они экспонировались не только в Москве и Ленинграде, но и в других городах Советского Союза. Известные искусствоведы писали статьи, предваряющие его выставки. Из расположенного поблизости Дома учёных регулярно приходили экскурсии. И Рубинштейн с удовольствием водил их по квартире, рассказывая о коллекции и об отдельных вещах. Тут звучали имена, о которых пресса молчала.
В Советском Союзе игнорировались не только имена модернистского, авангардного искусства, но и само коллекционирование. Власть смотрела на собирателей, как на спекулянтов. Обмен, купля-продажа картин и произведений прикладного искусства считались незаконной деятельностью. Имя Рубинштейна в этом противостоянии коллекционеров и власти останется в истории и потому, что ему удалось не допустить инвентаризацию частных коллекций, хотя такое решение приняло КГБ в начале 80-х годов. Если бы эта инвентаризация совершилась, то это положило бы конец всякому собирательству, а точнее, спасению и сохранению художественного наследия, которое считалось в то время вовсе не нужным стране. Остановить же инвентаризацию удалось, благодаря дружеским отношениям Якова Евсеевича с номенклатурой, интересовавшейся искусством, в частности, с членом ЦК В.С.Семёновым, закончившим карьеру послом в Бонне. Рубинштейн напрямую обратился к Семёнову и убедил его в нецелесообразности планируемой инвентаризации. Семёнов сначала затормозил, а затем погасил эту инициативу.